Мы должны быть готовы противопоставить себя революционной толпе. Должны быть готовы в этой борьбе встретить смерть, потому что, если мы смалодушничаем, мы сами окажемся недостойными тех императорских мундиров, которые мы носим, тех погон, которые являются символом благородства, чести, верности, доблести и жертвенной готовности отдать жизнь свою за Родину и за своего Царя…
Капитан опустил голову. Скулы его ходили, руки дрожали мелкой дрожью, как бег секундной стрелки. Было видно, как нечеловеческим усилием воли он старается перебороть вспыхнувшее волнение. А когда переборол, снова стал говорить:
— Вчера бастовало до двухсот тысяч рабочих. Забастовщики снимали силой тех, кто не подчинялся добровольно. Установить число рабочих этой последней категории, конечно, невозможно.
Толпы мужчин и женщин в разных местах стремились прорваться к центральным артериям, и главным образом на Невский. Иногда это им удавалось. В три часа на Знаменской площади, у памятника Императору Александру III, произошел митинг. Среди голосов раздавались крики: «Да здравствует республика!», «Долой полицию!»
В это время в Государственной думе шло возбужденное заседание. Дума превратилась в клуб революционеров. Депутаты Родичев, Чхеидзе и Керенский произнесли возмутительные, преступные речи. Керенский звал к цареубийству. Председатель военно-цензурной комиссии генерал Адабаш испросил разрешения военного министра не печатать речей этих преступников.
В час дня в Мариинском дворце состоялось экстренное заседание правительства, на котором присутствовали Родзянко и председатель Государственного совета. Принято решение — передать продовольственное дело городскому самоуправлению. Надо заметить, что белый хлеб был и есть в достаточном количестве. Недоставало только черного хлеба. Бабы, которые собирались у булочных по 20–30 человек, были специально кем-то наняты для учинения демонстраций.
Сегодня утренние газеты вышли не все; вечерние не вышли вовсе. Бастовало 240 000 рабочих. Действия толпы стали более агрессивными: в жандармов бросали ручные гранаты, петарды и бутылки. Утром избит полицмейстер Выборгского района полковник Шалфеев. При рассеянии толпы на Знаменской площади убит пристав Крылов.
В 5 часов у Гостиного Двора демонстранты запели революционные песни. На сделанное предупреждение разойтись, иначе будет пущено в ход оружие, бунтовщики сами открыли огонь из револьверов и ранили солдат. Вследствие этого взвод драгун спешился и открыл стрельбу по толпе, которая мгновенно рассеялась. Было убито три и ранено десять.
Сегодня Родзянко просил князя Голицына подать в отставку, так как движение бунтовщиков направлено против правительства, которое ненавистно рабочим, и на это князь Голицын ответил отказом и указал на портфель, где находился заранее подготовленный указ Государя о роспуске Думы.
В связи с переживаемыми ныне событиями я только что доложил по команде о нижеследующем:
1) Три дня войска гоняют без толку туда и сюда, не давая им возможности исполнить свой воинский долг. Это мыканье нервирует, утомляет и раздражает людей.
2) Распределение участков для занятия войсками не соображено с действительным положением, благодаря чему войска занимали такие отдаленные от центров пункты, где никаких сборищ не было и, наоборот, оставались свободными те улицы и площади, по которым двигались толпы.
3) Запрещение стрелять по мятежникам вызывает, с одной стороны, наглость — толпы смелеют, в беспорядки вовлекаются новые и новые тысячи, — а с другой стороны — солдаты, не получившие еще воинских основ воспитания, вчерашние крестьяне и рабочие, смущенные происходящим, деморализуются, распускаются и уже не прочь потворствовать бунтовщикам и даже присоединиться к ним.
4) Запрещение толпе двигаться по улицам, но разрешение идти по тротуарам сводит усилие войск на нет и фактически лишает войска и полицию возможности остановить беспорядки.
На основании вышеизложенного я, по долгу присяги, заявил решительным образом, что высшее начальство проявляет бездействие власти, благодаря чему мятеж ширится и беспорядки, вовремя не остановленные и не прекращенные, грозят великими бедствиями для нашего Отечества. Я заявил также, что я не могу участвовать в попустительстве и потому самостоятельно отдам приказ подчиненным мне командам стрелять по мятежникам.
Господа! Бунт, который мог быть подавлен в первый день, разгорается. Воля министров, воля генерала Хабалова парализована. Командующий войсками похож на человека, потерявшего сердце. Все поддались общему психозу. Революцию давно ждали; вот она пришла — и перед ней спасовали, все опустили руки, все как будто заранее решили, что борьба не только бесполезна, но и как бы не очень почтенна.
Начало этому положено давно. Вы помните, как с половины прошлого года в полках начали распространяться таинственным образом прокламации возмутительного свойства. Вы помните, что эти прокламации распространялись от имени какого-то комитета Государственной думы. Тщетно офицерство протестовало против вторжения политики в казарму и просило высшее начальство принять решительные меры к прекращению подобной агитации в войсках. Мы предлагали тогда и меры, какими следовало бы бороться со злом. Увы, наш голос остался гласом вопиющего в пустыне. Штаб округа сам играл в политику; он не внял нашему протесту; он игнорировал нашу тревогу и нашу скорбь за нашу Родину.
И вот змея, которая росла в революционном подполье, выползла наружу. Может быть только два положения, два решения: или мы убьем змею, или она нас смертельно ужалит и мы погибнем.
Капитан встал. Поднялись и все офицеры. Бывают в жизни минуты, когда под влиянием различных причин, в момент сильных переживаний — радости или горя, под впечатлением слышанных слов, музыки, пения, при виде необыкновенных картин земли, величественных явлений природы или при виде страшных событий, — человеком овладевает необъяснимое чувство, просыпаются какие-то скрытые силы; они влекут его безотчетно, смело, стремительно, легко. В такие минуты человек находится как бы вне себя: он Бог, он царь, он червь, он раб…
— Надо убить змею, — раздельно повторил капитан, как загипнотизированный. Руки его снова задрожали. В выражении лица была та бешеная, упрямая решимость, которую он испытывал не раз, когда хриплым, неестественным, почти звериным голосом кричал в последнюю минуту: «В атаку, в штыки, вперед!»
Огромный театр на Неве, в котором разыгрывался один из самых драматических эпизодов русской истории, по выражению Хабалова, «кипел как котел». Уже свистела и выла буря; уже стонали поля, мутные воды революции; уже носился буревестник, о котором так страстно пел революционер Максим Горький:
Между тучами и морем,
Гордо реет Буревестник,
Черной молнии подобный.
То волны крылом касаясь,
То стрелой взмывая к тучам,
Он кричит, — и тучи слышат
Радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури,
Сила гнева, пламя страсти
И уверенность в победе
Слышат тучи в этом крике…
На огромной сцене — пространство между Невой, Лиговкой, Николаевским вокзалом и Вознесенским проспектом — лицедействовало множество актеров. Они принадлежали к разным классам, были различной значимости, различного социального и культурного уровня. Были первые, и были самые последние. Одни играли по обязанности, прижатые к стене, вынужденные защищаться и защищать. Другие — из любви к искусству словоговорения и по сердечному влечению к идеям демократии. Третьи — прекраснодушные, по врожденной маниловщине. Четвертые буревестники — потому что душила их звериная злоба и ненависть. Пятые — пристроились в качестве мирных статистов из любопытства. Шестые — из любви к разнообразию: им надоело, приелось старое и захотелось нового, независимо от того, будет оно лучше или хуже. Седьмые и прочие участники в игре — по стадному чувству: куда другие, туда и мы. В стороне от всех обретались нейтральные.
А я стою один меж ними,
В ревущем пламени и дыме, —
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Неблагодарную роль «классических злодеев», реакционеров, мракобесов и угнетателей — играло обезличенное, растерявшееся правительство со своими агентами: полицией, жандармерией и войсками. Роль «благородных отцов», добродетельных гуманистов история предоставила председателю Государственной думы Михаилу Владимировичу Родзянко, профессору русской истории Павлу Николаевичу Милюкову, отпрыску купеческой московской семьи Александру Ивановичу Гучкову, депутатам: Пуришкевичу, Родичеву, Шингареву, Шульгину, Савичу и тем, кто заседал в Думе, слушал, голосовал и иногда говорил. К ним примыкали неизлечимо больные «гражданской скорбью» интеллигенты.
На ролях подстрекателей, поджигателей и смутьянов, актеров не бог весть каких, состояли в Думе два: грузин Николай Чхеидзе, похожий на озабоченную, грустную, большую обезьяну с косящими злыми глазами, с зализанной лысиной — субъект тупой, озлобленный, неряшливый и неприятный, и Александр Федорович Керенский, молодой человек с блуждающими, беспокойными глазами, бритый, бледный, истерик, неврастеник, плохенький адвокат по бракоразводным делам и большой честолюбец.
Затем, как в каждой исторической пьесе, был «народ». Это те, кто двигались многотысячными толпами, выкрикивали лозунги, били полицию, валяли трамваи, бесчинствовали, били витрины, под шумок грабили, пользуясь сумятицей, жгли в судах и в полиции компрометирующие документы, носились чертями на грузовиках, обвешанные оружием, с красными полотнищами, стреляли и убивали.
Режиссер, как и подобает каждому режиссеру, скрывался за кулисами, невидимый для публики, таинственный, как Мефистофель. Он незаметно руководил ходом событий и направлял игру огромной труппы, которую он не репетировал, но действиями которой распоряжался и играл, как опытный, искусный шахматист.