— Я советую вам рассредоточивать скопление людей с помощью пожарных. Скажите об этом Хабалову.
— Эта мера ничего не даст. Она только возбуждает… Поливать бунтовщиков водой — это лить на мельницу революции. Увы, против бушующей улицы есть одно лишь действительное средство: патроны.
— Но убивать безоружных людей, господин военный министр, преступно, преступно, преступно…
Родзянко точно сорвался с нарезов и кричал в телефонную трубку, весь багровея.
— Власть, изжившая себя, власть, неспособная накормить голодных людей, может их только расстреливать…
— Я это уже слышал. Я знаю ваше мнение и мнение ваших друзей. Когда из-за угла подло убивают полицейских и солдат — это героизм; а когда стреляют по бунтовщикам — это зверство. На улицах, господин председатель Государственной думы, царствует демагогия, которая увлекает дикие, темные, анархические массы к учинению бунта. Коноводит — уголовный элемент. Все это может кончиться хаосом и крахом. Я позволю себе вас спросить: что сделала Дума, чтобы прекратить вредные для государства волнения, чтобы избавить нас от тяжелой необходимости стрелять? Ведь обязанность Думы не только критиковать, издавать новые законы, но также исполнять законы существующие.
Родзянко закричал в ответ:
— Я ищу возможности смягчения происходящих событий, а вы их разжигаете…
— В этом можно усомниться. Достаточно вспомнить речи Керенского и Чхеидзе. Вы проявляете странное непротивление злу. Больше чем однобокое. Вы повернулись лицом в сторону революции и заняли непримиримую позицию в отношении правительства. Муж государственный, муж благоразумный и справедливый на совет нечестивых не идет, с грешными не якшается и с губителями Родины не сидит вместе…
Родзянко весь налился кровью. Он бросил трубку, схватил ее опять и закричал в приливе злобы:
— Я с вами не буду больше разговаривать… — Он снова порывисто бросил трубку и быстрыми шагами забегал по обширному кабинету.
Вечером проворный, всезнающий и вездесущий думский журналист (был такой у Родзянки осведомитель и борзописец), докладывая ему о происшествиях дня, сообщил о бунте в запасном батальоне лейб-гвардии Павловского полка. Взбунтовалась четвертая рота эвакуированных солдат.
— Это было замечательно революционно. Представьте огромную массу солдатни с разгоряченными, свирепыми лицами, воодушевленных идеей освободительного движения, которые вылетели из казарм и как вихрь понеслись к площади храма Воскресения. На бегу они стреляли в воздух, кричали новые заветные слова о земле и свободе, о воле и мире. Я слышал также голоса: «Да здравствует Государственная дума».
На площади, где стояли войска, они потребовали прекращения стрельбы и увода всех в казарму. А потом сами открыли стрельбу по взводу конно-полицейской стражи. Этот момент был самый необыкновенный. Как будто воздух ловил их слова и крики. Восторг народа был полный; многие плакали и целовались с солдатами.
Журналист не захотел портить великолепного впечатления и умолчал о последующем, но Родзянко сам спросил:
— А что же было потом?
— Потом? Ну, потом пришел батальонный командир и полковой священник, начали солдат стыдить, уговаривать и грозить. Предложили им вернуться в казармы, сдать оружие и выдать зачинщиков.
— Ну и что же? вернулись? выдали? — нетерпеливо спросил Родзянко.
— Да, вернулись, но не все; двадцати одного человека все-таки недосчитались; а выдали девятнадцать человек…
Вечером Родзянко, возвратившись домой, усталый, но возбужденный, нашел у себя на квартире следующий указ:
«На основании статьи 99 Основных Государственных Законов Повелеваем: занятие Государственной думы прервать с 26 февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение».
Как буйнопомешанный, Родзянко закричал голосом раненого человека и бешено ударил со всего маху кулаком по столу:
— Они безумцы, безумцы! Устранить единственный оплот порядка, устранить сейчас Думу — надо не иметь головы на плечах…
— Миша, Михаил Владимирович, успокойся, — сказала встревоженная жена. — Тебе вредно волноваться…
— Да как же не волноваться? Устранить Думу в самый роковой момент…
Родзянко долго потом сидел в кресле, мучительно обдумывая новое для него положение. На лбу выделялись резкие морщины, а с боков глаз чернели налившиеся вены. Вопрос был сложный и страшный. Решить его надо было теперь же, не медля и не откладывая. От того решения, которое примет он и Дума, будет бесповоротно зависеть судьба России и судьба его лично. Обстановка не предоставила никакой лазейки для третьего решения. Завтра будет уже другой Родзянко: тот ли, который подчинился Царю в момент, когда, быть может, так была близка желанная победа, или другой Родзянко — бунтовщик, ослушник и изменник.
— Миша, как же ты думаешь поступить? — спросила жена. — Давай посоветуемся. Твоя судьба — моя судьба; вместе шли, вместе пойдем до конца, что бы ни предстояло впереди. Телеграфируй Царю; объясни ему положение, настаивай на принятии немедленных решений; скажи ему, что настал последний час, когда решается судьба Родины и династии. Пиши Алексееву, Брусилову и Рузскому — проси их поддержать твои требования перед Царем.
Спокойный, ласковый, дружеский тон жены подействовал на Родзянко успокоительно. Настал момент какой-то нравственной реакции. Старик сердечно поцеловал руку жены и начал писать. Было уже за полночь.
В понедельник 27 февраля утром Родзянко послал телеграмму:
«Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные баталионы гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства Внутренних Дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается.
Повелите, Государь, немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену Вашего Высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры Высочайшим манифестом.
Если движение перебросится в Армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии, неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Завтра, может быть, уже будет поздно».
В тот же день Родзянко написал Рузскому. Он нарисовал ему мрачную картину. Изложив обстоятельства бунта, он, ко всему прочему, добавил то, что, по его мнению, должно было воздействовать на психику Главнокомандующего.
«Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту. Заводы, работающие на оборону в Петрограде, останавливаются за недостатком топлива и сырого материала; рабочие остаются без дела, и голодная, безработная толпа вступает на путь анархии, стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28, ввиду отсутствия подвоза топлива и необходимого материала. На Урале из 92 доменных печей остановилось 44, и производство чугуна, уменьшаясь изо дня в день, грозит крупным сокращением производства снарядов.
Население, опасаясь неумелых распоряжений власти, не везет зерновых продуктов на рынок, останавливая этим мельницы, и угроза недостатка муки встает во весь рост перед армией и населением.
„Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена“»…
За Невой-рекой широкой
Змей-Горынище лежал.
Сто голов у злого змея,
Сто кровавых острых жал.
Я на змея вышел в поле.
Али мне себя беречь?
И — в чешуйчатое брюхо
Угодил мой верный меч…
«БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ» — слова, которые перестали волновать сердце так называемого передового русского общества и вместе с ним городской черни. Они стали ненавистны для них. Царь православный превратился в их представлении в того страшного Змея Горыныча, которым пугали детей в сказках. Сто лет твердили, что этого кровавого змея надо устранить и уничтожить. И вот поднялся ветер революции.
День 27 февраля был пасмурный, тусклый. Большими хлопьями мягко падал снег. Дали заволакивала белесая, мутная пелена. Все было бело, торжественно, призрачно, и какая-то особая, почти сказочная, таинственная красота стояла над запорошенным северным полночным городом.
Рано утром на перекрестке полупустынных улиц в отдаленной части на Выборгской стороне раздался долгий пронзительный свист. За ним последовало трехголосое трио — громкий, протяжный крик с растяжкой на последнем звуке: «Го-го-г-о-о». А потом снова зазвучал призывный свист.
Три парня: два в черных поддевках, один в коричневом кожаном пальто, в сапогах с короткими порыжелыми голенищами, в шерстяных, сплющенных спереди, каскетках, с красными вязаными шарфами на шее, — приложив пальцы к губам, раздувая щеки, усердно свистели на весь квартал. Вдали, в тусклой, снежной перспективе улицы, появились новые группы свистунов. «Го-го-го», — отозвалось оттуда и понеслось дальше.
Из ворот и подворотен, из заснеженных домов и домиков, из подвалов и чердаков — начали появляться черные фигуры. Скоро широкая белая улица почернела от множества людей. Тысячи мужчин, женщин, мальчишек и девчонок соединились, сгрудились, составили как бы одно существо, имя коему толпа.
В это время на патронном заводе у Невы зловеще выли сирены. Туда со всех сторон спешили из Полюстрово и Охты новые толпы рабочих. На перекрестках к идущим присоединялись другие мятежные сборища. Черная масса росла, множилась и нестройной лавиной двигалась вперед.