— А вам хочется, чтобы проливали кровь. Вам не страшно, что разрушается душа человеческая; вам не кажется, что эта бойня — безнравственна. Вам никого не жалко. Вам не жалко мать, у которой убили сына. На нее нельзя поднять глаз, ее нельзя утешить. Перед ней все рассуждения и все мысли смолкают. Да, я жажду чуда, чтобы война кончилась; нас таких жаждущих много.
— Это женское рассуждение, основанное на непосредственном восприятии чувств. Вы не заглядываете вперед; да, вероятно, вы и не можете заглянуть дальше сегодняшнего дня. Запомните мои слова. Вы увидите не потоки, а моря крови; нашей русской крови; может быть, и моей, и вашей. Читали ли вы когда-нибудь историка французской революции Луи Мадлэна? Он пришел к заключению, что существует подлинное революционное помешательство. Коллективное безумие превращает народное возбуждение в кровавую бойню. Все, что есть преступного, подлого, темного в нации, подымается на поверхность, а вместе с ними вся зверская жестокость и все отвратительные страсти.
— Я же вам когда-то говорила, что я против стихийных крайностей. Я ставила роковой вопрос: «она» или «оно». Я желала, чтобы была «она» — революция, несущая свободу, равенство и братство. Бог даст — крайностей не будет. Мы уже имеем думский комитет и Совет рабочих и солдатских депутатов. Их связывает Керенский. Это очень хорошо. В Керенском есть горячая интуиция и революционность; он наиболее яркое лицо. Я в него верю.
— Временный комитет Думы — это кучка ничтожных фантазеров; это политические Маниловы. Керенский — зеро. Болезненно-тщеславный господинчик, актер, страстный любитель позы и пышности. И больше за ним ничего нет. Единственная сила — это Совет рабочих — самозваное представительство подполья и черни и оплаченное представительство германского Генерального штаба. Эту сволочь надо было бы, во имя вековых русских интересов, арестовать, или еще лучше и проще — перестрелять…
— Для вас, очевидно, мало стреляли протопоповские пулеметы?
— Зинаида Николаевна, я считал вас умной женщиной; зачем же вы говорите глупости? Если бы Протопопов имел пулеметы на крышах и перекрестках, у нас не было бы революции. Я видел этих революционных героев, которые сверкали пятками от одного выстрела.
— Простите, я чувствую головную боль, — сказала хозяйка, и они расстались.
С вечера 27 февраля в Думу начали свозить арестованных министров и бывших сановников режима. 1 марта привезли Сухомлинова. На дворе ревела толпа, требуя выдачи царского генерала. Смущенные думцы не знали, что делать, и беспомощно переговаривались.
— Сволочи! — резко, с негодованием крикнул Сухомлинов. — Раз вы ничего не можете — выводите, предатели. Я сумею умереть не как трус и подлец.
И выйдя перед беснующейся толпой, крикнул:
— Вы чего хотите? Моей головы — вот она; царских погон — возьмите их.
И сорвав золотые погоны, он швырнул их в толпу. Мгновенно рев прекратился. Произошел психологический шок.
— Да мы ничего; мы хотели только посмотреть, — сказали передние.
Царица
С утомленным, бледным лицом, белизна которого резко выделялась на фоне черного пальто и шляпы, с каплями слез на голубых глазах, Царица стояла на перроне Царскосельского вокзала, провожая мужа. Синий императорский поезд, окутанный дымом и белесым паром, уходил, набирая ход, и скоро скрылся за поворотом. Донесся издали густой протяжный гудок, некоторое время слышался отдаленный грохот колес и рельс, потом все смолкло. Она осталась одна.
Разлука с мужем всегда вызывала у нее нежную, тихую грусть, печаль и тоску одиночества. Такие чувства она переживала неизменно. С годами почти ничто не изменилось. Это было поистине редкое супружество. Она любила его почти так же пылко и страстно, как в молодые годы. Он был для нее по-прежнему желанным, любимым и дорогим. В каждом письме, а писала она в разлуке ежедневно, встречались интимные строчки, в которых она выражала свою большую любовь:
«…Я жажду твоих поцелуев и ласк; мне их никогда не достаточно…» «Помни о последней ночи, о том, как мы нежно прижимались друг к другу…» «Завидую своим цветам, которые будут сопровождать тебя. Крепко, крепко прижимаю тебя к груди, целую каждое любимое местечко с нежной любовью. Я вся твоя, собственная, для которой ты — все в этом мире…» «Положу свою усталую голову на твою грудь в это утро и постараюсь найти спокойствие и силу для разлуки…»
В этих постоянных напоминаниях о любви, о духовной и физической близости, о слиянности двух в одно — проявлялась та особая сентиментальность натуры, романтизм, извечно женское начало, которое так сильно было заметно в молодые годы принцессы. Кажется, что свежесть и яркость девичьих чувств у нее осталась и в зрелые годы. Как будто это были ее слова, которые сказала прекрасная Суламита в Книге Песни Песней Соломона: «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь… Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее»…
В это последнее расставание чувства любви и тихой грусти соединялись с другими чувствами, безотрадными и гнетущими. Государь оставил ее одну в обстановке мучительной и тревожной: дома лежали больные дети; в Петербурге открыто говорили о грядущей революции и ждали ее с нетерпением; ненависть к ней всех, о чем она хорошо знала, достигла высшего, предельного напряжения. Это было непосильно для усталой, одинокой, затравленной женщины. Душевное состояние ее было ужасное: сердце надрывалось от боли. Только помощь небесная могла облегчить ее страдания. Часто она искала успокоения у икон, у горящих киотов вдали от людей. Не раз она писала мужу о своих чувствах, упованиях и молитвах:
«Вся моя надежда на Бога. Из глубины сердца и души молю Всемогущего Творца благословить тебя. Да увенчает Он успехом всякое твое начинание, вознаградит армию за ее доблесть, ниспошлет нам победу, покажет нашим врагам, на что мы способны. Прошлую ночь я молилась так, что думала, душа разорвется и глаза выплачу от слез. Не могу вынести мысли о том, сколько приходится тебе переносить, и все это совсем одному, далеко от нас. О, мое сокровище, ясное мое солнышко, любовь моя»…
Она стояла на перроне прямая, неподвижная и скорбная. Беспомощно опущенные руки были сжаты впереди и подергивались нервной дрожью. Если бы это была простая баба-крестьянка, она завыла бы во весь голос истошным, надрывным, жутким воем; если бы это была дама из общества — она забилась бы где-нибудь в уголок и, захлебываясь от рыданий, выплакала бы свое горе. Но ей и этого было нельзя: на нее отовсюду смотрели сотни любопытных глаз.
Царица собрала все свое мужество, волю, самообладание и выдержку. Поборов волнение, она вышла. Солнце спускалось к закату; синева неба темнела; над городом сгущался серый туман; стояла немая зимняя северная тишина; в церквах раздавался медленный, протяжный, великопостный звон. Этот звон как будто разбудил в ее душе что-то; она вспомнила, как однажды Государь сказал ей: «Я очень люблю церковный благовест; он так много говорит моей душе. Поколения сходили в могилу, проходили века, а колокола над Русской землей все гудят и гудят. Это неумирающий голос Святой Руси»… Государыня с умилением подумала о муже.
Начался Великий пост — время, когда человек пытается по-настоящему или в какой-то слабой степени сбросить с себя бремя грехов и опутывающих всю жизнь соблазнов. «Покаяния отверзи мне двери…» — несется в полутемном храме, напоминая человеку о неизбежном конце и о том таинственном суде, когда каждому будет воздано по делам его. Государыня почувствовала горячую, страстную потребность в молитве. «Упасть к ногам Владычицы и просить Ее, просить…» — кричал ей внутренний голос. Она приказала везти себя в Феодоровский государев собор.
Величественный храм был сооружен ее усердием, ее заботами и почти целиком на ее средства. Он чудесно сквозил сказочным видением среди чащи высоких лип и больших деревьев, на берегу прозрачно-синего Царскосельского пруда. В ясную погоду храм отражался в глубине вод, как древний град Китеж на дне заповедного озера.
Царица тянулась душой к временам древним, к той далекой старине, когда люди были ближе к Богу, когда они ревновали об истинном благочестии, когда они шли на казни и муки, радуясь и славословя Бога. Она любила древнее русское зодчество, старую русскую иконопись. Ее восхищала Русь Киевская, Суздальская, Тверская, Черниговская, Господин Великий Новгород и соборный Псков. Она благоговела перед памятью строителей Русской земли, ее святителей и подвижников. Она сливалась с ними духовно и ратовала о Царстве Божием на земле.
Для Феодоровского собора Царица избрала новгородский стиль. Белые стены храма говорили о девственной, безгрешной чистоте и непорочности, об отрешенности от земных страстей; сине-небесные краски крыш и подкрылий устремляли взор к небу; уходящий ввысь купол возносил мысли к Престолу Всевышнего, к блистанию славы Божества, а узкие, высокие окна и тесные двери говорили о суровом монастырском подвижничестве и о том, что только тесными вратами можно войти в Царство Небесное.
В храме Царица прошла в особый, потаенный, скрытый от взоров, тесный притворчик. Перед старинными иконами XIV и XV веков мерцали зеленые, синие и малиновые лампады. Мягкий полусвет падал из алтаря через полуоткрытую дверь.
— Господи, Ты все знаешь и видишь, — произнесла она, упав на колени. Опустилась тяжело и замерла недвижно, устремив взор на образ Богоматери в мягком свете лампад. — Мати Всепетая, исцели мою больную душу, — шептала она беззвучно. — Дай мне силы нести крест. Враги мои восстали на меня, ополчились ненавидящие и преследуют клянущие. Ты знаешь, что я никому не хотела зла… Избавь меня от этих невыносимых мук… Но если нужно нести крест, если на это есть воля Твоего Сына, я буду нести его, только помоги, не оставляй меня… Сын Твой падал под тяжестью Креста, что я могу, слабая… Помоги мне…
И она зарыдала. Слезы катились по бледным щекам. Сердце надрывалось от боли, от жалости к несчастному, забитому судьбой мужу, к детям.