Днем Царица съездила на могилу Распутина. Она искала у него, мертвого, помощи, веруя беспредельно, что смерти нет. Вернулась обратно бодрая, посвежевшая, даже порозовевшая на морозе. На душе у нее было светло, и она написала Государю длинное, нежное письмо:
«…Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас. Будь спокоен и тверд в борьбе за нашу великую Родину. Господа из Думы умеют только красно говорить о свободе, о принципах демократии, о правах и о наших непорядках. Но критика — не есть творчество. Допусти их к управлению, они наделают непоправимых глупостей. Кто нас осуждает? Кто распускает сплетни? Это распутные, пляшущие, болтающиеся по ресторанам снобы. А народ простой, который несет тяжесть войны, далекий от политиканства, он сердцем верен русским вековым началам, верен тебе…»
Царица точно игнорировала опасность, как будто находилась в состоянии слепоты к окружающей действительности, к тому невыносимому положению, которое сложилось в столице. Страдая, находясь в постоянном мучительном напряжении, тревожась за мужа и сына, она не хотела признать величину и степень опасности, решительно отвергала мысль, что вокруг трона горит, что его окружают не верноподданные уже, а враги, его ненавидящие. Она простирала свой духовный умственный взор к необъятной России, к народу, который она противопоставляла высшим и культурным классам, и верила в эту Россию и в этот народ. Грозящей общей опасности не понимали и те, с кем она боролась за свою правду.
«Чтобы люди, с криком и грохотом колес несущиеся к пропасти, услышали то, что им кричат те, которые хотят спасти их, им надо прежде всего остановиться»… Так сказал Лев Толстой в одном из своих произведений. Увы, этого желания остановиться, сделать передышку, оглядеться вокруг у русских людей не оказалось в роковые февральские дни. Они продолжали бег, его ускоряя.
А между тем рукой незримой
Наш Рок свой пишет приговор,
Безжалостный, неумолимый,
Безумству нашему в укор…
Чем выше место, с которого падают, тем больнее падение. Чем неожиданнее горе, тем оно сильнее. Это общий закон, как доказанная аксиома. Начало душевного пожара пришлось на вечер. Вечером у сына обнаружился сильный жар. Он горел в огне, метался, плакал от головной боли и, раздирая сердце матери, повторял: «Мамá, больно; ой, как больно»… В эти минуты, когда сердце у матери надрывалось от боли и, бессильная помочь, она только ласкала волосы и лицо Наследника, — Протопопов вызвал к телефону графа Бенкендорфа и сообщил весть о начавшихся беспорядках:
«В Петрограде начался голодный бунт. Толпы окраинного люда требуют хлеба. Несомненно, это только предлог, только ловкий трюк. В глубине слышится подземный гул политической революции»…
Так около шести часов вечера 23 февраля для Государыни начался один из самых роковых моментов ее жизни. Началось последнее испытание, последняя борьба женщины, матери и жены с вихрем, на нее налетевшим. Душу Царицы бросили в огонь раскаленного пламени. Или перегорит она и ничего не останется, кроме золы, праха, или выйдет чистый сплав, по яркости подобный солнцу, по крепости — крепче закаленной стали.
Душевное томление, тревога и пронизывающая боль нарастали с каждым днем, сжимая в тиски уставшее, больное сердце, нанося ему кровавые раны. С каждым днем кривая нравственных страданий быстро и резко шла вверх. Болезнь сына осложнилась, состояние его здоровья внушало самые худшие опасения. Плач, стоны и метание мальчика вызывали у нее нестерпимые мучения. Она бестрепетно и спокойно отдала бы себя на распятие, лишь бы избавить его от страданий. Вслед за сыном заболела третья дочь и две горничных. Дворец превратился в больницу. А из Петрограда шли вести одна страшнее другой.
Царица забыла про сон и усталость. Духовное напряжение и нервный подъем, которые в эти дни были у нее так сильны, непрерывно возбуждали ее силы. Почти все дни и ночи она проводила у постели детей. Ходила по комнатам неслышно, как тень. Если символическое выражение: «сердце разрывается на части от горя» — верно, то здесь был момент наивысших страданий. Молитва и вера не заглушали, не рассеивали жестоких мук. Человеческое, земное обуревало душу. Тянулись бесконечно минуты, часы и дни страданий. Иногда она простиралась на полу в своей спальне, трепетала, содрогалась душой, замирала телом и оставалась недвижно в этой позе уныния, скорби и уничижения перед лицом неведомого Бога. Один раз Анюта случайно увидела и услышала, как она у древнего образа Иверской Божией Матери говорила: «Пречистая! Холодно и страшно мне. Осени, закрой Своим покровом, защити, пошли утешение»…
Вечером 25 февраля приехал с докладом Протопопов. Либеральное общество и революционная молодежь привыкли представлять министра внутренних дел в облике человека демонического, держиморды и зверя. Протопопов был не из таких; мрачная слава окружала его зря. Внешне он был приятен, красив, хорошо одет, чисто выбрит, пышные черные усы весело смотрели кверху. Наружно министр был спокоен, бодр, и на лице его иногда играла улыбка.
Протопопов доложил Государыне о происходящих событиях, о принятых мерах к подавлению беспорядков и, полный надежд, выразил уверенность, что через несколько дней ему удастся со всем покончить и наступит успокоение.
— Ваше Величество, прошу вас не волноваться и не тревожиться. Все завершится благополучно: меры приняты, бунт будет ликвидирован, и враги получат по заслугам. Могу добавить к этому: за вас и за Россию молится Григорий. Припомните мой сон, о котором я имел счастье вам докладывать 15 января. Я как сейчас вижу синее небо в белесых тучах, и среди облаков отец Григорий со вздетыми руками молится за Россию. Я явственно слышал его слова: «Я молюсь за Русскую землю и буду охранять ее от врагов». Мы не должны волноваться. Будем надеяться на хороший конец.
Говорил ли Протопопов правду (конечно, он мог видеть такой сон) или подыгрывал на чувствах Государыни, верил ли он в силы полиции, войск и в принятые меры для подавления беспорядков или только храбрился и хорохорился, — это, в сущности говоря, не имело значения, потому что Государыня нуждалась в успокоении и все сказанное готова была принимать за чистую правду. Она с жадностью ловила слова, которые несли ей хотя бы призрачную надежду. Со слепым доверием она отнеслась к рассказу о Распутине; она не почувствовала никакого кощунства в том, что человек, проклинаемый Россией, представлен в роли святого — молитвенника за Русскую землю. Она верила в святость старца, а то, что он грешил и падал — это для нее не имело значения, потому что «несть человека, иже жив будет и не согрешит».
Воскресенье 26 февраля прошло почти спокойно; до половины дня выступлений бунтующей толпы не было. Только около десяти часов Протопопов вызвал к телефону личного камердинера Императрицы Алексея Андреевича Волкова и сказал ему:
— Доложите Государыне. В Петрограде бурно. Объявлено осадное положение. Сегодня в разных местах были кровавые столкновения. Войска ненадежны. Казаки переходят на сторону революционеров. Газеты не вышли. Бастуют все фабрики и заводы. Трамвайное движение остановилось. Некоторые улицы забаррикадированы восставшими. Завтра решится все. Надеюсь, наша возьмет верх. Я приказал полиции занять посты на чердаках…
Сообщение министра, которое Протопопов читал, по-видимому, по составленному тексту, сильно разволновало старого слугу. Он неодобрительно покачивал головой, вздыхал, кряхтел и повторял односложно с досадой: «Так, так, так»… Хотел спросить: «А на кого же и на что вы надеетесь, господин министр, если казаки переходят к мятежникам, а остальные войска ненадежны?..», но из деликатности и учтивости не спросил, а только подумал. За успокоительными словами старик видел бунт, который разрастался.
Волков не любил Протопопова; не чувствовал к нему доверия; считал его несколько странным, легковесным и неположительным. Чрезмерные любезности, которые Протопопов расточал перед всеми, его раздражали. «Не министр, а просто патока; точно человека медом вымазали… — бурчал он иногда сердито. — Министру надлежит быть сановитому, спокойному, дельному и не заискивающему перед каждой шушерой»…
Волков прожил большую и интересную жизнь. Тридцать пять лет он провел в царских дворцах, видел сильных мира сего в интимной обстановке, вне этикета, со всеми человеческими достоинствами и недостатками, с выдержкой и слабостями, в горе и в радости. Перед его глазами прошли блестящей вереницей короли, королевы, князья, вельможи, министры и особы высокого духовного сана. Поле наблюдения было огромное, и глаза его многое видели. С великим князем Павлом Александровичем он изъездил всю Европу, был для него близким человеком и по его просьбе благословил его, когда Великий князь женился на госпоже Пистолькорс. Последние семнадцать лет прошли во дворце при царствующем монархе.
Из всех лиц, окружавших Царя и Царицу, это был самый преданный, верный и бескорыстный человек. Свою близкую к трону службу он не использовал и не желал использовать для своей выгоды. Он служил Царю без лести и коварства. Почитал Царя, как отца, и, как Сусанин, готов был отдать за него жизнь. Трагедия Царицы-матери прошла на его глазах, ее жестокие душевные страдания волновали его простую русскую душу, и часто он смахивал стариковские слезы.
Волков знал, как больно переживает Царица наступившую смуту, как она томится в ожидании все худших и худших известий. Трудная была его роль сказать правду; каждое слово могло причинить ей невыносимую муку. Знал старик, что она, выслушав спокойно, не будет спать потом целую ночь, будет долго стоять на коленях, как черная монашенка, будет исступленно молиться. Замедляя шаги, останавливаясь, он шел с докладом и напряженно обдумывал каждое слово. Он сам страдал.
— Матушка-Царица, министр внутренних дел просит доложить вам, что беспорядки продолжались и сегодня. Кое-где стреляли. Трамваи не ходят. Завтра он ожидает решающий день и надеется, что правительство справится с волнениями. Вот только казаки как будто переходят к бунтовщикам…