— Этого не может быть, — с живостью воскликнула взволнованная Царица. — Это ошибка; казаки не пойдут с бунтовщиками.
— Ваше Величество, так просил доложить министр внутренних дел.
— Никогда не поверю. Казаки против Государя не пойдут. Они всегда были верными. Изменят и предадут другие, может быть, многие, но казаки не изменят. Как можно думать, что казаки оставят своего Царя.
— Государыня, люди-то ведь изменились. Они забыли и Бога, и Царя. Нельзя ныне всем верить и на всех полагаться, как делаете это вы, — с горечью возразил Волков.
Старик только досказал последние слова, как раздался опять телефонный звонок. Снова говорил Протопопов:
— Доложите Ее Величеству, что я твердо надеюсь подавить восстание. Я также предполагаю, что завтра рабочие станут на работы.
— Конечно, это так и будет, — сказала Царица, когда ей Волков передал слова министра. Бледная улыбка надежды мелькнула на ее лице. — Господь не допустит, чтобы погибла Россия. Господь посылает нам испытания, но Он же наш помощник и покровитель. Святой Серафим сказал: «Бываете укоряемы — благословляйте, гонимы — терпите, хулимы — утешайтесь, злословимы — радуйтесь». Зачем нам впадать в отчаяние…
Последнее известие привез секретарь министра на другой день. Вид у него был насмерть перепуганный, лицо бледное, растрепанное, голос срывался, хрипел, будто у него пересохло в горле. По одному внешнему виду можно было судить, что приехал он не с добрыми вестями.
— Ваше Величество, положение в столице ужасное. Горит Литовский замок, горят полицейские участки, тюрьма, суд. Сожжен дом министра двора. Больная графиня Фредерикс и ее дочь ночью увезены неизвестно куда. Полиция бессильна. На войска нельзя надеяться. Некоторые полки перешли на сторону бунтовщиков. Возрастает анархия. Толпа наглеет и бесчинствует. Из тюрем выпущены уголовные преступники. Идут убийства офицеров. С минуты на минуту ожидается арест правительства.
— Что же делать? — спросила Царица упавшим голосом. Вероятно, этот вопрос вырвался невольно. Что мог посоветовать перепуганный, потерявший самообладание полицейский чиновник? От ошеломляющего удара как бы затянуло сознание туманом. Огромность событий плыла перед ней какой-то роковой бесформенной массой. Она почувствовала, что под ней открылась пустота, как пропасть. Так падает раненая птица. — Что же делать?..
Вопрос остался без ответа. Почти всю эту ночь Царица сидела в кресле недвижно. Несколько раз входила бесшумно обеспокоенная Анюта и заставала ее все в одной и той же позе.
— Государыня, может быть, вам нехорошо? Не пригласить ли врача? — спросила робко, любовно и с той женской мукой, на которую было так отзывчиво ее жалостливое сердце.
— Нет, Анюта, сегодня мне нужен другой врач. Ту болезнь, которая гложет и надрывает меня, может исцелить только Тот, во власти Которого вся наша жизнь. Да будет святая воля Его…
В первом часу Царица читала Евангелие. Она нашла то место от Луки, где повествовалось о страшной ночи в Гефсиманском саду, когда Иуда предал Христа. Она читала, перечитывала это короткое повествование и, как из источника живой воды, черпала силы для великого борения.
«…Пришед же на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение. И Сам отошел от них на вержение камня, и, преклонив колени, молился, говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня! впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет. Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его. И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю»…
К утру она задремала, сидя в кресле. Ей представился сад у подножия Елеона с оливковыми деревьями, звездная палестинская ночь, заснувшая мертвая тишина в горах и в долине и какой-то мерцающий свет среди деревьев. Она подошла ближе и увидела Христа, распростертого на камнях. Агнец Божий готовился быть преданным в руки грешников. И затрепетав, Царица проснулась.
На другой день больше никто не приезжал. Связь с Петроградом оборвалась. Доходили только те случайные слухи, которые распространялись в Царском Селе. Не было вестей и от Государя. Телеграммы возвращались назад с пометкой красным карандашом: «Местопребывание адресата неизвестно». Царица была вне себя. Отчаяние ее было безграничное. Она не находила себе места, когда оставалась одна.
Но мужество не покидало ее. Сила воли была огромная. Как только входила она к детям, лицо ее принимало спокойное, ласковое выражение. Она даже улыбалась, чтобы подбодрить больных, от которых скрывала о событиях в Петрограде. Спокойно беседовала она с людьми, ее окружавшими. Ничто не выдавало пока ее волнений. Лицо ее было по-прежнему величаво и прекрасно. Это была подлинно Царица. Это была женщина — мать и жена, перед величием духа которой, перед ее человеческим достоинством нельзя было не преклониться, независимо от того, была ли она невольной, ослепленной виновницей несчастий, поразивших Россию, или сама была жертвой ослепленной человеческой злобы.
Весь свой век под грозою сердитою
Простояла ты — грудью своей
Защищая любимых детей.
И гроза над тобой разразилась.
Ты, не дрогнув, удар приняла…
Да, она приняла удар одна. В трагические дни Царицу покинули все. Нужно было обладать большим гражданским мужеством, чтобы в эти дни не убояться показать свою симпатию или проявить участие к женщине, которую русское общество огулом считало виновницей катастрофы. Мужество в эти страшные дни вообще оставило русских людей, и они его не проявили. Катились в пропасть, а видели зарю новой жизни. Одни благоразумно отошли подальше; другие самодовольно облачились в прокурорскую тогу: «Мы предвидели, мы предупреждали, мы подавали советы, нас не послушали, и вот результат»… Третьи просто злорадствовали, удовлетворяя чувство ненасыщенной ненависти. Четвертые больше всего думали о делах своих, старательно помышляя о том, как спастись и незатронутыми выйти из грозы, потрясающей основы. Никто не пришел к Царице со словами смелыми, бодрыми и сильными, чтобы поддержать ее дух в трагические минуты. Никто не предложил себя и свое оружие для попытки, пусть даже безнадежной и заранее обреченной, остановить ход событий и спасти трон. Кругом нее была жуткая пустота одиночества. Только немногие разделили ее волнения, тревоги и скорбь: Бенкендорф и Боткин, да простые русские души — Анюта, комнатная девушка, и Алексей Андреевич.
Потоки революционных событий неслись и гудели в непосредственной близости от Царского Села. В любую минуту искры пожара могли перекинуться на Александровский дворец. Царица отчетливо сознавала эту огромную роковую опасность и ее больше всего боялась. Когда вечером 28 февраля в поздний час пришло известие о том, что весь Петербургский гарнизон перешел на сторону бунтовщиков, что правительство перестало существовать и министры находятся под арестом, что в столице царит анархия, льется кровь и Таврический дворец стал штабом революции, — Царица крикнула Бенкендорфу: «Я надеялась на Бога, на Его помощь и милость, но и Он нас оставил. Вот совершается над Россией гнев Божий, суд Божий»… И не докончив слов, она вышла из гостиной.
Как потом и почему она оказалась в классной комнате сына, она не могла припомнить. Она сидела на табурете в состоянии, которое после ей самой казалось странным и необъяснимым. Сознание ее было затуманено. Она видела над собой плывущие потоки вод. Волны катились и переливались, не покрывая ее. Как будто стеклянное дно ограждало ее, и через это дно она видела бешеную массу проносящейся воды. Потом сверху упала кровяная капля и все сразу окрасилось в багряный цвет. Напряжением внутренних сил она встряхнула себя. «Надо овладеть собою», — мелькнула мысль. Недаром в жилах ее текла мужественная кровь. Она встала, и опять к ней вернулась сила, двигающая ее вперед. Если бы дело касалось только ее, она не устрашилась бы. Ее самое не смутили бы крики темной, анархической толпы, которые раздавались в эти дни: «Долой Алису… Долой гессенскую немку… Долой монархию»… Но дело касалось мужа, сына, трона и России. Она должна бороться до последней возможности.
Царица переборола мучительное томление духа. Она решила пригласить Великого князя Павла Александровича. Страх за грядущее отнимал у нее покой, но он же возрождал и удесятерял ее духовную сопротивляемость. Еще недавно, после убийства Распутина, она отказалась принять Великого князя, когда он пришел просить ее о смягчении судьбы своего сына. Теперь она сама умоляла его прибыть к ней немедленно. Перед лицом событий, ломающих все, она сломила свою гордость и свое ожесточенное негодование, которое питала к членам династии.
— Государя нет здесь, — сказала она Великому князю. — Некому принять меры, необходимые к подавлению бунта. Военные власти проявили малодушие и трусость. Государь вряд ли знает о настоящем положении дел в Петрограде. Если ему кто-либо сообщает о происходящем, например Родзянко, то можно опасаться, что сведения ему передаются в соответствующем освещении, дабы вынудить его к принятию их требований. Поезжайте на фронт. Попробуйте привести людей, которые будут нам верными. Надо любой ценой спасти трон, находящийся в опасности. Нельзя допустить, чтобы бунт петербургских рабочих привел к крушению государства.
— Я не могу исполнить этого поручения, — ответил решительно Великий князь. — Я не был начальником гвардии. Ни она меня, ни я ее — мы друг друга не знаем. Я для гвардии человек чужой.
— Господи, да разве можно останавливаться над такими вопросами? — заметила с горечью Царица. — Сейчас дорога каждая минута. Нужна инициатива без промедления; нужно противодействие бунтующим силам.
— Я сомневаюсь в целесообразности моего участия, — возразил Великий князь. — Моя инициатива в этом направлении ничего не даст. Скажу откровенно: у меня создалось такое впечатление, что сейчас все войска разложены и революционизированы. Таково дыхание в воздухе. Все жаждут перемен: от генералов и общества до народных низов. Люди устали от войны, и эту усталость использовали революционеры. Я вам советую: напишите письмо Ники и пошлите с кем-нибудь из флигель-адъютантов. Ему лучше известно, на кого можно опереться. Пусть сам распорядится, как нужно.