— Вы что же предвидели? — с любопытством спросил он гордого полковника. А взгляд говорил: «Ну и дурак же ты, братец».
— Революцию, ваше превосходительство.
Длиннейшая телеграмма Родзянко была передана Государю в одиннадцать часов вечера. Прочитав ее, он сказал Фредериксу:
— Опять толстяк пишет всякий вздор. Он, кажется, помешался на мысли об ответственном министерстве. Странный человек. Вера его в чудодейственность этого парламентского средства равняется его глупости. Политическая карьера его испортила. У него развилось огромное, болезненное самомнение. Лицо, которому доверяет страна, — это, конечно, он, Родзянко. Увы, я ему не доверяю. Став у власти, он все загубит. Критиковать власть гораздо легче, чем управлять самому. Я не буду отвечать ему.
Телеграмма Родзянко, конечно, была неприятна ему. Но сильного беспокойства он поначалу не почувствовал. Родзянко повторил то, что говорил не раз, чем запугивал Царя в продолжение двух последних лет. Только когда он лег в постель и остался один, к нему пожаловали назойливые, давно знакомые, гостьи: душевное томление, беспокойство, мрачные предчувствия и неутолимая тоска полного, безнадежного одиночества. Он понимал, что власть Царя держалась на исторической традиции и освящалась свыше Божиим соизволением, милостью Божией. Но если традиция поколеблена, подточена, если под троном нет больше вековой опоры, а духовное начало перестало быть ценностью для русских людей, то как можно было бороться против гибельных тенденций? Царь не мог заснуть, хотя сознавал, что ему необходим отдых. Ночь тянулась, а он все ворочался на походной кровати, то закрывал глаза, то лежал с устремленным взглядом в окно, где темнело мутное небо без звезд.
Утром Царь встал с головной болью. Лицо у него было измятое, бледнее обыкновенного. Глаза как будто провалились внутрь; в них было скорбное, вымученное, страдальческое выражение. Резко выделялись надглазные кости; черные борозды пролегли от углов носа к бороде. Только огромная выдержка давала ему возможность держаться спокойно и не выдавать того, что он переживал. Эту выдержку некоторые готовы были признать за бесчувствие. Появилась подлая, злостная манера все расценивать наоборот. Царь проявлял мягкость — говорили о его слабости; когда он обнаруживал твердость — говорили о его упрямстве. Если Царь принимал советы других — говорили о его безволии; если он не принимал советов — обязательно говорили о влиянии «мистического кружка».
Утро 27 февраля было серое, мутное. На короткий момент показалось из Заднепровья багровое, в красных кругах, солнце и скрылось. Небо затянуло густой, непроницаемой, серой пеленой туч. Иногда срывались редкие снежинки и, медленно кружась без ветра, тихо падали. Что-то гнетущее, безотрадное было в состоянии природы. Эта сырая, промозглая мгла передавалась людям, влияла на их настроение, камнем давила на душу. Люди ходили хмурые, злые, раздраженные.
В этот день телеграф, телефон и радио принесли в Ставку множество известий. Каждое сообщение увеличивало напряжение. В столице шла большая политическая игра, ставкой которой, с одной стороны, были трон, режим и династия, с другой — революция, «свобода», «победа демократии». Брусилов, Рузский, Родзянко, Государыня, Беляев, Хабалов, Бенкендорф, брат — Великий князь Михаил Александрович, князь Голицын и другие извещали о кровавых событиях, о переходе войск на сторону восставших, о бессилии правительства, о растерянности потерявших сердце военных властей, о необходимости принятия срочных мер. Ни от одного человека Царь не услышал ободряющего слова.
«Государь… войска становятся на сторону населения и убивают своих офицеров… Положение ухудшается. Надо принять меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии…» — телеграфировал в полдень Родзянко. Звучал все тот же тревожный, роковой мотив бури; все те же слова с требованиями ответственного министерства и политических свобод.
Царь еще держал в руках эту телеграмму, еще внутренне переживал смысл заключенных в ней слов, как, кружась, водоворот принес новый телеграфный листок. «Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известие хуже, чем когда бы то ни было. Аликс». Через час новая телеграмма от Царицы: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции»…
Весь день Государь оставался внешне спокоен, ровен, любезен, только менее разговорчив и более сумрачен. Спокойствие он покупал дорогой ценой. Это обманывало поверхностных наблюдателей. Никто не чувствовал и, вероятно, не подозревал, какую душевную драму переживал он. Господа, усвоившие мнение о «слабости» Царя, о его «безволии», с большим нетерпением ждали, что вот-вот он сдаст, раскиснет, размякнет. Мужество Царя их раздражало.
— Добру и злу внимая равнодушно, Его Величество улыбается, — острил в канцелярии полковник с рыжими бакенбардами. — На него одинаково действуют и хорошие, и дурные вести. Он остается безразличен и к тем и к другим. Надо думать, — это хорошо усвоенные особенности его высочайшего ремесла…
По-своему судили о Государе и те, кто духовно был на стороне Царя православного. Гуляя по Днепровскому валу, генерал Дубенский беседовал с профессором Федоровым и говорил ему возбужденно:
— Столичные события, несомненно, произвели переворот в душевных силах Государя. Он, кажется, не отдает отчета в обстановке и как-то безучастно относится к происходящему. От него нельзя ждать указаний и директив. Он будет оставаться пассивным, если ему не помочь. Неужели же ничего нельзя сделать? — восклицал старик в отчаянии. — Неужели нет среди нас человека смелого, способного взять на себя задачу подавления петербургского бунта?..
В это время Ставка продолжала свои занятия, как будто нигде ничего не происходило грозного и тревожного. Между делом спокойно разговаривали о волнениях в Петербурге, не придавая им исключительного значения. Многим из штабных казалось, что события имеют местный, эпизодический характер. Все знали, что рабочие вообще, а питерские в особенности, — люди озлобленные, неспокойные, бунтарски, анархически настроенные. Голодный «бабий бунт» объясняли недостатком хлеба: «муку подвезут» — и бунт сам собою кончится. В политике ничего не смыслили, политиканов попросту презирали, партийные программы представляли темный лес, неизвестно зачем и почему существующий. Слышали слова: большевики, меньшевики, кадеты, октябристы, прогрессисты, социал-революционеры, но все это проносилось мимо ушей, как пустой звук. «Мало ли на свете существует идиотов. Ну и пусть измышляют. Кому нужны их дурацкие выдумки?..»
Перед завтраком Государь долго беседовал с Алексеевым. Это был первый разговор на политическую тему с начальником штаба. Государь, как правило, обычно избегал подобных разговоров с людьми, не имеющими непосредственного отношения к политике. Теперь он начал беседу сам. Говорил спокойно, но почти непрерывно курил.
— Михаил Васильевич, я хочу поговорить с вами о событиях в Петербурге. Бунт рабочих столицы увлек за собой малосознательные, малодисциплинированные и нестойкие запасные части. Это может при дальнейшем развитии беспорядков угрожать государственным интересам России. Я не могу простить себе, что не настоял в свое время на том, чтобы в Петербург была введена гвардейская конница на место ненадежной пехоты. Господа, которым я предлагал это сделать, ссылались на отсутствие помещений и сложность этой операции в отношении пехоты. Я доверился, и вот мы пожинаем плоды этой фатальной непредусмотрительности: военные власти столицы не оправдали надежд, на них возлагавшихся. Родзянко, несомненно, в своих сообщениях, по обыкновению, увлекается и все преувеличивает. Но было бы еще большей ошибкой недооценивать событий. Надо принять необходимые меры, чтобы ликвидировать восстание, позорное и недопустимое. Я прошу вас высказать мне ваше мнение о тех мерах, которые следовало бы принять как в плане политическом, так и в плане непосредственного подавления бунта.
— Ваше Величество, я всегда ценил ваше доверие ко мне. Ныне ценю его в особенности. На ваш вопрос отвечу как верноподданный, как сын России. События слишком грозны и зловещи, чтобы скрывать то, что я о них думаю. На основании всех поступивших сведений я считаю, что сообщения председателя Государственной думы близки к истине. Бунт в Петербурге уже начал переливаться в революцию.
Есть два способа ликвидации восстания: или подавление его вооруженной силой, причем прольется русская кровь заблудших людей; или установление того режима политических свобод, о котором ходатайствует Родзянко, вместе с учреждением правительства, ответственного перед Думой. В первом случае — революция будет загнана внутрь, будут жертвы, павшие за свободу, будут мученики. Вы знаете, как это воспламеняет неспокойные, горячие головы. В честь этих жертв будут тайно и явно распевать по всей России их революционный похоронный марш…
— Какой марш? — тихо спросил Государь.
— Я знаю из него только один отрывок, Ваше Величество. На темную толпу он действует неотразимо, он ее наэлектризовывает. Вот его слова: «Вы жертвою пали в борьбе роковой, в любви беззаветной к народу. Вы отдали все что могли за него, за жизнь его, честь и свободу»… Революционная пропаганда проникла в массы. Со слепой верой от революции ждут чего-то спасительного. Подавить революцию можно, но, как сказал Наполеон, сидеть на штыках нельзя. Это противно нашему русскому духу.
Второе решение даст удовлетворение народным чаяниям. С ваших плеч будет снята огромная ответственность; прекратится эта долгая борьба общественности с троном; все силы народа будут направлены на борьбу с внешним врагом. Я думаю, что ваш личный авторитет еще выше поднимется в народных массах. Поэтому я дерзаю, Ваше Величество, просить вас принять второе решение.
Государь горько улыбнулся. Он хорошо познал людей, цену словам, уверениям и клятвам. Скромный, застенчивый, он давно научился смотреть на дела и людей мудрым, духовно-трезвенным, внутренним взором. Может быть, никто из его подданных, самых талантливых и умных, не видел государственной жизни с такой отдаленной перспективой, как он. Свой царский долг он рассматривал в свете Божьей правды, чистой совести, с постоянной мыслью дать ответ за всех и за вся.