мучительное настроение у своих собеседников. Только глаза, задумчивые и печальные, да обрезавшееся, заострившееся лицо с темными кругами, говорили без слов о тайных нравственных страданиях. Человек, которого подполье иначе не называло, как «деспот, вампир, кровавый Николай», — обладал тонкой, чуткой, христианской душой. Ему не было свойственно чувство мести, кровожадности и спокойной, бесстрастной жестокости. Он считал для себя наивысшим счастьем осушить слезы бедняку, дать воскресную радость каждому подданному.
В течение дня 28 февраля настроение у Государя было грустное, подавленное, но смягченное. Яркое солнце вливало бодрость: царствует Бог и вечно и премудро все сотворенное Им. Что человек?! — «выходит дух его, и он возвращается в землю свою; в тот день исчезают помышления его»… Красота древней исторической Руси, встречи на станциях, народные клики — все это отодвигало горе и заставляло забывать о столичной вакханалии. Вечером он наблюдал прекрасный, феерический закат солнца; ехали по лесу; на золотисто-багряном фоне неба четко выделялись тонкие ажурные ветви голых деревьев. Стояла тишина и неизреченная красота.
Может быть, Государь вспомнил милые, нежные стихи Жуковского, которые он когда-то пел дуэтом вместе с драгоценной Аликс. Он любил природу всей силой души, всем биением сердца и отзывался на ее влекущие красоты. Она не предаст и не обманет, как человек.
Уж вечер… облаков померкнули края…
Все тихо, рощи спят, в окрестности покой…
Сижу задумавшись; в душе моей мечты;
К протекшим временам лечу воспоминаньем…
О дней моих весна, как быстро скрылась ты,
С твоим блаженством и страданьем…
Тишина… торжественная, великолепная тишина! Горит, пылает вечерняя заря. Все смолкло — ни звука, ни колебания, ни ветерка. По лицу Государя пробегали свет и тени. Волосы как будто горели в закатном огне; отсвечивали, как нимб святого. Он стоял неподвижно, долго и, казалось, не замечал времени. Стоял, пока не погасли краски и золотисто-розовая игра света не уступила места холодным сумеркам. В этот день из Вязьмы он послал телеграмму Аликс:
«Выехали сегодня утром в 5 часов. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий Ники».
Несомненно, он хотел подбодрить, утешить, успокоить. Ни одним звуком не обмолвился о грызущей сердце тревоге. Писал так, как будто чувствовал себя совсем неплохо; как будто относился ко всему спокойно и уверенно. Ночью опять вспыхнуло снедающее душу беспокойство. В Лихославле Государю передали телеграмму некоего господина с кондитерской фамилией Бубликов. Имя ничего не говорило ни уму, ни сердцу. Вероятно, маленький человек вынырнул случайно из серой гущи на гребень мутной волны. Бубликов сообщал всем железнодорожникам, что в Петербурге произошел государственный переворот, что старая власть, доведшая страну до краха, «создавшая разруху всех отраслей государственного управления», свергнута восставшим народом и что за дело взялись новые люди. Как и подобает «вождям», Бубликов «взывал» к железнодорожникам, прося их напрячь усилия, чтобы достигнуть наилучшей работы.
Телеграмма не остановила Государя и не устрашила его. Вождь армии и флота, Самодержец Всероссийский обладал мужеством гораздо бóльшим, чем те, которые кричали о его никчемности, слабости и безволии. Литерные поезда продолжали свой путь. После обеда Государь ушел к себе и больше не показывался. Но свита волновалась, нервничала, и беспокойство ее возрастало, прогрессируя. По линии ползли панические слухи. Ночь, тьма, полнейшее неведение, что впереди, действовали на них резким, угнетающим образом. Свиту обуревал страх. Долго почти никто не спал. Собирались в группы и тревожно обсуждали положение. Сидеть в одиночку, по своим купе, было нестерпимо. Особенно сильно волновались в первом поезде, шедшем впереди.
— Надо Государю доложить об опасности. Нельзя подвергать Его Величество диким случайностям, — говорил Дубенский барону Штакельбергу и генералу Цабелю. — На каждой станции может случиться злонамеренное крушение. Любой стрелочник может направить поезд под откос. Верить никому нельзя. На каждой станции может быть произведено злодейское нападение на священную особу Государя. Небольшой конвой казаков не сможет оказать достаточно серьезного противодействия…
На одной из станций перед Бологое в «свитский» поезд передали телеграмму из столицы. Неведомый сотник Греков решительно и громко приказал железнодорожникам литерные поезда А и Б направить не в Царское Село, по желанию Царя, а непосредственно в Петроград в его распоряжение. На страницах русской трагедии случайно мелькнула роспись новой личности. Думал ли сотник Греков, что эта роспись будет для него потом подобна каиновой печати? Что чувствовал молодой офицер? Может быть, опьяненный неведомой силой бунтарской удали, мальчишеским задором, он испытывал восторг и гордость!.. Слепая судьба в суматохе сунула ему в руки исполнение хулиганской исторической роли.
Телеграмма произвела эффект разорвавшейся бомбы. Чувство холодного, всеподавляющего страха разлилось от головы до пяток. Сердце упало, заныло, забилось, как пойманная птичка. Проклятая ночь безжалостно взвинчивала нервы и натягивала и напружинивала их, как струны. Были все вместе, не расходились, чутко ко всему прислушивались. Чувствовали, что поезд направляется в огромную пасть зверя. Тревожно судили и рядили. Решили писать. Дрожащей, неверной рукой, волнуясь и спеша, Дубенский написал письмо Федорову. Изложил обстановку и высказал мнение: дальше ехать нельзя, не следует. «Лучше повернуть из Бологое на Псков, там Рузский, там штаб, войска, там спокойная, тихая обстановка, там Государь все узнает, взвесит и решит»… На ближайшей станции высадили офицера с письмом и приказали дождаться царского поезда. В 12 часов ночи приехали в Бологое. Здесь их ждала телеграмма Воейкова: «Маршрут прежний. Во что бы то ни стало — пробиваться в Царское Село».
Последний душевный трепет этой ночи свитские пережили на станции Малая Вишера, куда прибыли в половине второго часа. Дубенский, Цабель, Штакельберг и другие господа устремились на перрон. Маленький, благообразный, ласковый старичок — начальник станции — словоохотливо рассказал им последние известия о петроградских событиях. Он еще не окончил своего повествования, как произошло новое событие. К станции подкатила дрезина; из нее выскочил высокий стройный офицер железнодорожного полка. На него все устремили внимание. На разгоряченном лице его были заметны следы тревоги и крайнего утомления. Подойдя к генералу Цабелю, прибывший доложил:
— Ваше превосходительство, станции Тосно и Любань заняты революционерами. Любань занята ночью солдатами-изменниками лейб-гвардии Литовского полка. Посты от железнодорожного полка сняты и разогнаны. Бунтовщики выставили повсюду свои караулы. Мне не удалось установить, есть ли у них орудия. В последний момент я вырвался на дрезине, чтобы доложить о случившемся и предупредить.
Можно было залюбоваться мужественным офицером, который бесстрашно мчался один на дрезине во тьме северной ночи, исполняя долг верности. Много, вероятно, было таких офицеров у русского Царя в это время, но их беззаветную преданность, их готовность умереть за Царя и за Родину не использовали, потому что это не входило в планы тех, кто стоял у руля событий. Ставка и высшее командование слепотствовали и в роковой слепоте покорно шли на поводу у политических пустозвонов. Были командиры корпусов, которые предлагали себя и свои части на подавление мятежа, но им ответили: «не ваше дело»…
«Страх и трепет найде на мя, и покры мя тьма»… Так, кажется, вопиял к Богу царь Давид. «Трепещу, окаянный», — стенал он, помышляя о врагах или о своих грехах. Страх и трепет обуял доблестных генералов. Любань находилась в 70 верстах, Тосно еще дальше, но генералы решили: «Положение очень грозное» — и немедленно отдали боевые распоряжения о занятии телеграфа, телефона, дежурной комнаты, о выставлении постов и о приведении станции в боевую готовность. Подсчитали и собрали в кулак все «боевые силы», включив и несколько железнодорожных жандармов. Собрали военный совет и решили: «Станция должна почитаться изолированной; без нашего ведома никаких сношений; свитский поезд перевести на запасный путь; мы будем ждать прибытия Государя»…
Когда меры предосторожности были приняты и настроение несколько стало покойнее, занялись чтением первых газет и листовок, полученных из столицы. Читали, возмущались, негодовали и перекидывались словами: «Какой наглый, хамский тон… какая мерзость выражений… какое самолюбование, самомнение и самоуслаждение… „мы-де — соль земли, квинтэссенция, мозги и совесть народа, борцы за правду и свободу, авангард демократии“»…
Действительно, революция говорила своим собственным языком; словами новыми, злыми, враждебными, странными и чуждыми для уха и сердца человека старого режима. Газетные строчки резали, как острый нож; кричали с той предельной напористой наглостью, с какой говорит лакей, почувствовавший бессилие своего господина и свою безнаказанность. Это была песня торжествующей ненависти, которую запели объединившиеся в столице Смердяковы.
«А деспот пирует в роскошном дворце и совесть вином заливает»… «Торжествуй, проклятьем заклейменный народ! Рабочие и солдаты столицы 27 февраля свергли власть кровавого Николая»… «Довольно богачи пили нашу кровь, питались нашим пóтом, ездили на рабочем горбу. Всем проклятым надо теперь перервать горло одним махом»… «Царская власть кончилась, но помещик Родзянко, купец Гучков, буржуазный профессор Милюков, прочие князья да дворяне остались; это есть враги рабочего класса — к черту их. Долой, гады, с дороги, — пролетариат идет!»… «Вся власть Совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!»…
Цензовая общественность Государственной думы писала высоким, парламентским стилем и также звала за собою массы и обещала им чудеса в решете… «Сбросив негодную царскую самодержавную власть, Россия шагнет вперед гигантскими шагами… Мы празднуем светлый праздник освобождения… Дни Февраля останутся величайшим событием в жизни России… Безвольный, упрямый, неспособный к управлению шофер сменен. У руля стал сам народ, люди, которым народ доверяет. Перед Россией открылись огромные перспективы — путь к светлому будущему… Теперь весь народ, как один человек, сплотится в общей борьбе с внешним врагом и объединит свои усилия за счастье новой жизни»…