Одним словом – друзья, прекрасен наш союз!
Волос, ранее украшавших его лицо, осталось маловато, сбрил и бороду, – золотисто-смуглая, она многим не давала когда-то покоя, – римские дряблые щёки тщательно теперь выбривались, чем достигался эффект мнимой бесстрастности… что свидетельствовало о появлении нового вкуса. У меня создалось впечатление, когда я смотрел на него, отвечающего на вопросы (и видел, как узкие прорези глаз умело наполнялись то влагой с трудом сдерживаемого чувства, то сухостью неожиданной мысли) – сродни тому, когда, скажем, на прогулке ваш спутник отстаёт и вы, обращаясь к нему, продолжая разговор, оборачиваетесь и со страхом чувствуете нелепость происходящего. Говоришь не пустое, – но слова, предназначенные спутнику, возвращаются, точно бумеранг и ошеломляют своей глупостью, убогостью, – и стыд, стыд, словно от пощёчины, данной самому себе перед зеркалом, и кровь бросается кушам.
Я шагнул к нему, хотя стоял рядом. Придвинулся к Сухощёкову, протягивая руки, – схватил за белую тряпку на его груди, собирая её в комок сырости, а погодя немного, вынырнув, услышал, как кривовато прошли, спотыкаясь, мои слова, неуместно громкие. Я, видимо, заорал так, что стоявшие вокруг люди отпрянули, кто-то хохотнул, хотя, может быть, я всего только пошевелил губами. Я закричал, пробираясь к горлу Сухощёкова:
– Что ты делаешь! Витька, что ты делаешь, что?! Дурак, дура! – что же ты делаешь? Да вот оно, копьё! В спине у меня торчит! Посмотри же хорошенько, Витька!
– Зачем ты обернулся спиной! – тонко спросил он, выкатывая глаза уже не на своём лице, а на лице кудрявой седой дамы, с которой они обменялись головами.
29
А это ещё откуда? Куда меня занесло! Страница та же, того же дня – не отчёркнуто, без интервала. Скорее всего чужеродная вставка, ни что иное, как не до конца выстроенная уловка. Оставим её беспомощную, давно, впрочем, оставленную за ненадобностью. Оглядываюсь, и мне, признаться, немного жаль – ведь для чего-то она предназначалась, зачем-то вдруг стала нужна, а потом…
…вот, полуразваленный корабль на суше и отлив, догадываюсь я, стоит за всем. Перистые облака, перистые драконы розового Китая шевелятся на пасмурных шелках залива, крошатся под ногами хрустящие водоросли, источая приглушённый йод, и как снегом метущим – зазубренный вскрик чайки, плашмя падающей в зеркальный душный пар августовского побережья.
Далеко до осени, ещё дальше до зимы…
Протагонист отнюдь не геометр и не чертёжник. Он лгун. Вместе с тем, ни одна ложь ему не удаётся. Ложь бежит его, точно так же, как и правда. Протагонисту приписываются слова, точнее, признание, которое было услышано заслуживающим доверие романистом Рудольфом. Последний так передаёт разговор с ним: «Ну и кретин ты (следует имя протагониста)! Во что ты всё время играешь? В непонятную личность? в демона? в обиженного и оскорблённого? Да пойми ты, что твоих способностей хватит, чтобы… Чёрт побери, я хотел сказать совсем не то! Познай самого себя, помнишь (опять имя)?»
– «Что ты из себя корчишь? Каждый делает своё дело в силу своих мер и способностей (слова романиста мы приводим без изменений). Почему ты забрал себе в свою окаянную голову, что ты… что ты не должен делать?» – Протагонист охотно отвечает: «Рудольф, я не должен делать, потому что я порченый. Мне и цыганка как-то не захотела гадать. Представь себе – просто умора – я ей деньги, она мне их обратно, а вначале, знаешь, как деньги тянула? – а глянула на меня, рожу скорчила и говорит: «Деньги свои не суй, забери, забери! ты порченый, тебя карты не гадают».
Как тебе нравится? Это ударит Рудольфа наподобие шаровой молнии, и он умолкнет, тупо остановив мысль вначале на никогда им не виданной молнии, потом на ботинке, чуя, как зарождается в нём ещё не осмысленный вполне, но огромный, великий роман о человеческой судьбе. Счётчик в голове романиста примется настойчиво отстукивать вероятности совпадения с – увы! – уже известными вариациями на тему лишнего, то бишь порченого, человека, его взлёта и падения, а протагонист, почувствовав себя лишним, попросит в долг три рубля «до завтра» и уйдёт спокойненько, не подозревая, что стал объектом тщательного изучения, и даже не предполагая, что его враньё про цыганку с этой минуты будет кропотливо прививаться к бесплодной смоковнице грандиозного замысла писателя, осенённого невнятной полумечтой о не совсем понятной премии, которая, несмотря на свою зыбкость, прямо-таки подстёгивала его, сейчас же, сию минуту взяться за дело, начать скрести по сусекам опыта, отскребая лишь им замеченные, но, вообще-то, едва различимые пятна, отгоняя, как ему казалось, химеры уже бывшего.
Мимолётно сравнивая себя с Одиссеем, странствовавшим по царству мёртвых и, подобно ему, отрядившему свою память в экспедиции по провинциям прошлых лет (но мы простим ему столь легкомысленное сравнение), где, не брезгуя ничем, даже такими деталями, о которых ночью один на один с собой предпочитал не вспоминать, – он найдёт главное, – и тут же пришло (он напишет впоследствии: пришло само по себе) слякотное расползшееся припоминание о кладбище, причём своё лицо он увидел как бы из-за своего плеча, а подальше и повыше грузно передвигались вороны, которые при длительном рассмотрении, оказывалось, летали по широкому определённому кругу. И вот мальчик – с заострённым к подбородку лицом, а возле мальчика – старик, у которого вместо двух глаз был всего один и тут же – всё внезапно заслонил гигантский профиль старухи, напоминавший чем-то профиль вождя племени Сиу.
А наряду с возникшей в его воображении картиной, тотчас появится другая, по которой можно заключить, что роман о русской душе давно закончен.
Настала поздняя осень, к нему приходят гости, раздобывшие невесть где в этот угрюмый поздний час пару бутылок пустякового портвейна, и он, подолгу смакуя, задерживает свой взгляд на каждом из пришедших. Особенно удачной найдёт он худую девушку, о которой (надо бы записать) он сразу подумал: вылитая Ида Рубинштейн и, неохотно отрывая внимание от девушки, принял в поле зрения приезжего иностранца, смахивающего на трость, однако, изрядно надоевший персонаж по имени Костя, не давший насладиться ему зоркостью и проницательностью, распространяя едкий водочный перегар, толкнул нечаянно маленького человека с пегой бородкой, и тот картинно хлопнулся на коврик в передней, упал ничком, а когда Рудольф (теперь он видел себя почему-то очень постаревшим, седым) мысленно нашёл способ его поднять (несколько язвительных реплик, гневно поднятая бровь…) – поднять и умерить пьяный пыл гостей, оказалось, что протагонист исчез, то есть он вовсе не приходил, пренебрёг им, Рудольфом; после чего Рудольф опомнится и, загадочно улыбаясь, пригласит гостей в комнату, где тепло и хорошо.
За окнами, не переставая летят мёртвые листья, а в комнате стоит, обвисая, свет, не уходит тепло из позвякивающих радиаторов, и листья стучат в стёкла, отражающие чёрными зеркалами золотой поздний вечер, книги, выстроившиеся длинными рядами на собственноручно изготовленных стеллажах, и чего только нет на полках! – и раритеты в шнеллевской полукоже, и голубоватая, пористая бумага прижизненных изданий Жуковского, и подписанный рукой Кузмина сборник стихов, и очень высокий в цене Хлебников, и раковины, и гравюры, изображающие многое, и медная старинная утварь, и кузнецовский фарфор, и петровское стекло, и даже рисунок Борисова-Мусатова…
А этот пегобородый возьми да и хлопнись мордой в пол!.. – «не заблевал бы мне…» – карандашная запись кончается, и опять шариковой ручкой (это Рудольф ловко придумал, что карандашная запись кончается и: «шариковой ручкой…» – нет, каков переход! Лёгкий, изящный, не требующий дотошного огибания угла времени. Нет, право, мило!) – кто-то принёс стаканы. Ну, хорошо, что же в таком случае происходит?
Оправдание?
То, что это написано моей рукой, не вызывает сомнений. Ватные куклы протагониста и прочих… Ну да, восковые персоны.
Но я говорил не так, не так, даже там не так, где я рассказывал о пивной пене, летевшей долгие годы над летним асфальтом, о похоронах, о первой встрече с Герцогом, – другую преследую цель. Передо мной снимок – из густого, набитого удушьем дня выпячивает кругло стена, на ней нацарапана стремянка, пять звёздочек, похожих на снежинки, огромная буква «В» и несколько пониже белый подтёк белил, справа у края расположена магическая формула водопроводчиков, электриков, выглядевшая так: «АГ», затем снизу огромная «Т», подводящая верхней перекладиной как бы итог предыдущим «АГ», а под ними цифра 20. Всё вместе – белого цвета на адовом чёрном фоне…
И не только я, не только ты, не только она, мы, вы, они по тысячу раз за день проходили такие и подобные им стены. Кто останавливался, кто мимо шёл. И в самом деле, глупо придавать стене значение – пускай на ней даже и начертано одно из имён Бога.
30
Уловка, решительно только уловка, мелкая короткая хитрость, с помощью которой опять хотел улизнуть и не продолжать опостылевшего «более извращённые умы проходят по этому пути далее». Позволь, по какому такому пути?
Ах да, да, да – «вот они затратили по многу лет на уяснение простоты (с ней у меня особые счёты) и предпринимают поиск в выдуманных, так сказать, областях, за её порогом, что ли…» – я ли не стремился, не стремлюсь, подобно им?
Итак: не знаю, не помню, не хочу помнить. А кроме того, разве я не собирался со всей ответственностью разобраться со всеми истеричными «не знаю», «не помню». Надо разобраться, утверждал я, больше мне ничего не остаётся, особенно сейчас, говорил я себе, когда небо затянуто и покой воцарился в моей душе. У меня есть деньги. Небольшие, но их хватит, чтобы не выходить из дому, когда не хочется. Или так: надо бы разобраться, тем более, что в такую жару делать положительно нечего; сидишь дома, лежишь на полу. Только несколько дней – не пить! и всё войдёт в свою колею, а тогда приступишь к скрупулёзному анализу.