– Сына! Сы-на! Сы-на! – скандировала толпа. – Сы-на! Пусть скажет последнее прощальное слово! Красивое печальное слово!
От нахлынувшего ужасного предчувствия я не мог двинуться с места. Я знал. Я хорошо знал. Я был не дурак. Я знал, что после моего последнего прощального слова меня бросят в ту же яму, чтобы я стал достойным продолжателем, наследником, (о, что наследуешь, царевич?!), чтобы пророс ранним июньским стеблем, не ведающим ни скорби, ни печали, ни времени, чтобы блаженным одуванчиком качался у бетонной пирамидки с ржавым пентаклем на голове. О, кто соберёт меня! Отовсюду? Кто подберёт клочки меня и смочит их слезами? Пирамидка лежала на мокром снегу тут же, и я как бы повис, раскачиваясь над ней где-то в воздухе, на волос от лезвия, как одного, так и другого – в остекленевших чёрных сучьях, в граящем воронье. Я так ждал… так ждал, что ты придёшь на помощь, ты и ты и ты, когда бы вы ни пришли – я ждал, я так ждал!
А теперь ты спросишь меня и ты, и ты: почему я не плачу над разбитой любовью или гниющей кошкой? Почему не выпускаю птичек из клетки! Почему не хлюпаю над судьбой Мальчика-с-пальчика, почему не говорю тебе о красотах? Ты спрашиваешь, ты осмеливаешься спрашивать, почемуя подставил спину? Не подставлял я её – в чистом поле был я, где спина одинаково хорошо видна с разных сторон.
Я ждал, а он валялся в кустах сирени, задрав ноги в галошах, он ещё не поднялся, пьяница, он всё невнятно молил коров не покидать его – молочных, прекрасных, божественных.
– Мне страшно, – сказал я бабушке.
– Земля сырая, – с тоской сказала бабушка, – студит… застудит – и как не было.
– Я боюсь, – сказал я бабушке.
– Было б чего! – махнула она рукой. – Все к Аврааму на пиво…
– А мамочка? – пустился я в отчаянную спекуляцию. – Как она без меня! Ведь зачахнет, изноет её сердце, – восклицал я, ломая руки. – У неё не будет утешения в жизни, она встретит свой конец одинокой, печальной… О горе! Ей будет нанесён страшный удар! Она не выдержит.
– Выдержит, мой дорогой мальчик, выдержит, – услышал я. – Твоя мать прошла с отцом всю войну. Не такое она видывала, не такое приходилось ей встречать на своём веку. О, если б ты знал, мой мальчик! сколько лишений и горя ей пришлось хлебнуть… Сожженные деревни, руины, голод, свист вражеских снарядов, вой шальных пуль – и если бы не вера!..
– Да, – подтвердила бабушка. – Господь не прощает греха отчаяния.
– Вот видишь! – весело воскликнул человек, трепля меня по щеке. – Бабушка твоя в данный момент совершенно верно оценила ситуацию. Среагировала очень точно. Разумеется, в свете своей религиозной доктрины…
– Этот гадкий, отвратительный мальчишка, – прозвучал за спиной ещё один голос, – однажды украл у меня деньги! Бесчестно солгал, сославшись на вот этого прекраснейшего человека… – Надо полагать, она имела в виду то, что сейчас находилось в гробу. – Бессовестнейшим образом выманил у меня нужную ему для разных гнусностей сумму! Я спрашиваю вас, знавших его отца, что выйдет из такого отщепенца в будущем!? Такие, как он, потом вам в глухом углу нож всадят в спину из-за денег, и даже не из-за денег, а в силу неискоренимой преступности своей натуры…
Ну, Елизавета Густавовна Бэр!.. тут вы ошиблись. Наступит и ваш черёд. Дайте мне только развязаться с папиными друзьями, а там, в свободную минутку, я с удовольствием поразмыслю над вашей судьбой – уж мне-то известно, как однажды ночью выгрызут ваши розовые девственные мозги хриплоголосые дочери луны-кошки, а если не они, то кто же, кто же это по водосточной трубе с бантом на шее карабкается? Кто по половицам мягко ступает, чтобы в следующий момент, попридержав атласный траурный бант, кинуться к тебе, замирая? – бархатный мальчик-скрипач, любимец весталки, надкусит твой лысый череп и захлебнётся розовой жижей твоего вечного страха.
47
И лгать, лгать, изолгавшись, лгать до удушья. Лгать безудержно, лгать беззастенчиво, бессовестно, нахально, напропалую, до конца, до стеклянного дна, сквозь которое то же самое: лгать, лгать повсюду – рассеивая ложь как семена вечной жизни, украшать ею и брачные чертоги, и перья поэтов. Её облик богини водрузить на древко, отпечатать на полотенцах нетленных стягов – лгать, бежать и лгать, приговаривая, что возможностей она таит без числа – даже правда порой скрывается в ней.
– Я не понимаю тебя! Ты что, нарочно?.. Ты – неблагодарная тварь, вот кто ты. Я говорю со всей ответственностью.
– Пошёл вон, скотина толстая.
– Разве я причинил тебе зло? Я с тобой по-хорошему, а ты как меня изобразил! Полюбуйся, дело твоих рук: про Бальзака, про Гришу, – не Гриша я! Понятно? И никогда, приписываемыми мне халтурами не занимался. Ты всё наврал, дабы выгородить себя, ореольчик подыскиваешь, мучеником норовишь стать! Как бы не так!
– Пошёл вон! Пошёл вон, болван! Много знаешь, очень много знаешь – потолстел от знаний. Иди, худей!
– Где ты был?
– В школе.
– Где ты был, спрашиваю!
– В школе.
– Где ты был, я спрашиваю!!!
– В школе.
– Не лги.
– Я не лгу.
– Где ты был? Где ты был? Где!
– Я говорил.
– Ты лжёшь.
– Нет.
– Тогда где ты был?
– Там.
– Значит, ты не был в школе?
– Я был в школе.
– Ты скажешь или нет?
– Скажу.
– Говори, я слушаю. Я готова внимательно тебя выслушать.
– Я… я был в школе.
– В последний раз…
– В школе.
– Где ты был, подонок последний, последний, дерзкий!
– Не обзывайся. Ты – культурная женщина.
– Хорошо. Ты должен меня понять. Ты ведь не каменный…
– Я понимаю. Я не каменный, я совсем не каменный…
– У тебя есть хоть капелька… капелька! Совести.
– Я не знаю.
– Что!?
– Я был в школе. Я говорю, что был в школе! Мне что кричать надо во всю глотку, что я был в школе? Я был в школе!!!
– Подлец этакий… Где ты был?
– Там меня теперь нет.
– Ты человек? Нет, ты не человек. Животное и то способно понять.
– Да.
– Что ты делал?
– А что?
– Я спрашиваю, где ты был и что ты делал?
– Я делал, что придётся. В школе всегда находят, чем занять таких, как я. Я учил уроки.
– Какая же ты дрянь… Боже мой! Боже мой…
– Я пойду.
– Мне всё равно. Можешь идти. Уходи, но запомни, что ты мне не сын, не сын… А ты, Соня, почему молчала? Почему ты, взрослая девочка, замалчиваешь его поступки, – ты что, их одобряешь? Скажи на милость, как тебя понимать? Конечно, я понимаю, что иметь такого брата стыд и позор, но нужно что-то предпринимать, нужно спасть его из трясины! И мы обязаны, это наш долг! Почему ты молчишь?
– Я не молчу, мама, я думаю.
– Любопытно, о чём?
– Мам… а он в самом деле был, наверное, в школе. Я его…
– В самом деле наверное? Как это прикажешь понять?
– Я его видела, когда он из школы шёл.
– Странно, а где же была ты, если видела, как он шёл из школы?
– Мы раньше ушли. У нас заболел физик, и мы ушли.
– Он и тебе лжёт. Подумайте только – видела! Он тебе плетёт небылицы, а ты, как глупенькая тёлка, слушаешь. Он всем лжёт, Соня! Всем.
– Но, мама, я своими глазами видела. Он шёл из школы…
– Ты видела, дорогая, одно, а я вижу другое. Я вижу, как он шляется по рынку с каким-то отребьем! Соня, родная, зачем меня обманывать? Боже мой! Знала ли я, что он станет таким грязным лгуном, прогульщиком! А может быть, он пьёт вино! Господи, что ж делать… Я прохожу по рынку – смотрю, а он курит и сидит на грязной такой тумбе, на которую лошади мочатся. Соня, я не выдержу. Только два года, как не стало отца, а он уже что вытворяет… так лгать!.. Я боюсь подумать, что меня могут вызвать в школу. Что я скажу? Ты уроки приготовила?
– Да, мама. У нас нет уроков. Мы давно уже всё кончили. У нас экзамены.
– Да, да, конечно. Голова моя забита заботами. Всё перепуталось.
– Ты не расстраивайся.
– Что значит, не расстраивайся? Соня, что это у тебя на руке, на кисти? Подойди поближе… Что это?
– Да ничего особенного, мама.
– Неужели мне лгут мои глаза?
– Мама, ну что с тобой! Это мы шутили, не расстраивай себя попусту.
– Немедленно пойди, смой, с мылом, смой эту гадость. Какие у вас теперь шутки… стыдно подумать. Уголовщина какая-то, а не шутки.
Вечером Соня забинтовала руку. Кисть у неё вспухла и горела, – маме сказала, что поцарапала на тренировке, играла в теннис. Когда стемнело, она появилась у меня на крыше.
Было тепло. Летали последние майские жуки. Летали они тяжело и сонно.
– Это ты? – спросил я, когда глухо зашуршала вишня.
– Кто же ещё! Ты куришь?
– Да, – ответил я и зажёг спичку. Дерево как бы склонилось от ветра. Прянула тень. Спичка угасла. – Возьми, – протянул я Соне сигарету. – Как дела?
– Мать разглядела руку, – сказала она, усаживаясь рядом со мной. – Я её забинтовала. Через два дня, ну, три от силы, придётся снять бинт. Не носить же его вечность…
– Конечно, – согласился я, – беды нам не миновать. Меня из школы выпрут.
– Когда ты проведёшь сюда свет?
– Не собраться. В школе плохи мои дела. Я их ненавижу! Ты не знаешь, какие там лицемеры!
Майские жуки летали почти у наших лиц. Снизу тянуло свежестью, сладко и душно пахла маттиола. Говорили, что от неё заводится моль.
– Спать ты здесь сегодня будешь?
– Внизу комары. Сожрут.
– Ужинать спустишься?
– Нет уж. Перебьюсь.
– Затащить тебе поесть?
– Тащи и одеяло не забудь. Я вчера под утро чуть не окоченел, такой ветрище поднялся. Гудело, выло и ни одного облачка. Внизу комары, а здесь звёзды зажрут.
– Только, Юля, я сперва на реку пойду. Мы купаться сегодня собрались, ну, а потом заскочу к тебе, попозже.
– Смотри, чтоб не ущучили.
– Уснут они к тому времени, как же!..
– А кто с вами идёт?
– Да много народу собиралось, ты же знаешь… Дай мне велосипед?
– Бери. Он за сараем стоит. Лилий привези, слышишь?