Вера и хозяйка ушли, а я остановился… Поторапливайся, поспеши. Коридор раздваивался. Где-то там, в конце одного из них люди сидят, за дружеским разговором вино попивают. Войду, скажу: «Пустите меня к себе, я буду молчать, я тихо присяду в уголке, а мне только налейте вина и котлету дайте…»
Понятно, что не хочется расставаться с Верой, мы с ней соучастники, созрители, тайнозрители. Тайнозрители не хотят расставаться. Понятно, что соучастники преступления не хотят расставаться, а соучастники наказания? Наш союз скрепил навеки поцелуй. Хочешь – не хочешь, идти надо. Она нравилась мне. Мне такие нравятся. Мне нравится у таких бывать в гостях. Мне хозяйка нравится. Она красивая. Мне не нравится, когда они у меня бывают в гостях. Я не знаю, о чём с ними говорить – а говорить положено, а тут, когда у них в гостях, я знаю, о чём говорить, и знаю, что делать. Могу бутылки открывать, пол могу мыть, пепельницы выносить, проигрыватель включать и выключать. В гостях очень хорошо. В Сибири очень плохо. Там, говорят, жрать нечего. А медведи? Да, медведи. Неужели армия сожрала всех медведей? Фауну и флору? Китайцы сожрут армию. Все чего-то жрут. Аскеты жрут песок, эпикурейцы – мясо. Природа… Час поздний. Что там у нас с мостами?…
Я посмотрел на часы. Часы были очень красивые. Мне нравилось смотреть на часы. Часы состояли из круга… да, круга с множеством значков. Значки менялись. Из цифры пять смотрело лицо Джоконды. Из девятки вылезала случайная спина в твидовом пиджаке. А хозяйка очень привлекательна. Джоконда улыбалась во весь рот. Улыбка росла на глазах. Хозяйка, наряду с тем, выглядит постарше Веры. Но не намного… И ей клицутакое платье… Вечернее платье. Ого! Я у мамы в последний раз видел что-то похожее, когда она ворох выгребла из шкафа прямо на пол и, роясь в нем, искала подходящее для Сони. Соня искала, закусив губу. И вот я вижу платье на хозяйке дома. Со спиной открытой, золотистая спина, по ней вдоль позвоночника пушок сбегает книзу.
От платья ирисами запахло или сливами – берёшь сливу, пальцем по ней проводишь, снимая налёт сизой пыльцы, а за пыльцой – глубокая-глубокая фиолетовая темень открывается, задёрнутая глянцевитой кожицей.
Так кто-то приезжал из стран далёких, близких, свет возжигали, царский двор был обнажён до рёбер светом, за дверью шумный свет, ещё за дверью, ступить по свежевыкрашенному полу, прилипая к холодным доскам, давя легко затвердевающие пузыри, где краска не просохла, вытекает, склеивает пальцы ног. Свет полосой щедрой и широкой, дождь затихает, выпрямлены ветви, выпрямляясь с широким шорохом, – так свет ложится на пол, так приезжает кто-то из стран далёких. Знал бы, что на ужин попаду, у Рудольфа бы галстук взял. Соскучился я по своему лицу и рубашке твёрдой, связавшей уши скользким галстуком. Бриться. В рубашке выглядеть на сто лет младше.
Я нагнал Веру и Наталью.
– Ты взрослый человек, – продолжала говорить Наталья.
– Ты не понимаешь моего положения, – не давала сказать ей Вера. – Если бы ты видела, что с ним сталось! И никуда я не собиралась ехать. Ни за что на свете.
– Ты взрослый человек, – рассудительно повторила Наталья. – Ты понимаешь, что все наши решения гроша ломаного не стоят. А теперь хорошенько выслушай: Ольга Дмитриевна мне лично сказала, что всё это чепуха. Она звонила туда, и ей сказали, что причин для беспокойства быть не должно.
– Он собирался прийти… – сцепив руки, продолжала Вера. – И мы бы пришли, и ничего бы не случилось, и я бы радовалась, что он дурак-дураком. Лучше дурак-дураком, чем это!
– Но кто вас заставил? Прости, я понимаю, что говорю глупости… Мы с Ермаковым вас с утра ждали. Ермаков, конечно, потом взбесился, как бык, разорался, заперся в мастерской и до сих пор не выходит. По-моему, ни о чём не догадывается. Так что мы ему пока не скажем. Ладно, Вера? Ему ночью в Москву ехать, заказ утверждать.
– Ну никак не могу понять! Почему, почему?
– И я тоже. Невероятно. Правда, когда чужой человек – не так, а вот когда свои…
– Не знаю. В конец отупела. Мы целый день по жаре проходили с его приятелем. Занудство сплошное.
– Вот и мы в Коктебель собирались, – сказала Наталья. – Нас там ждут. В этом году народу собирается видимо-невидимо. Теперь как-то совестно. Но что же делать с Ермаковым? Ты предлагаешь сказать?
– Ни в коем случае! – испуганно воскликнула Вера. – Не дай бог, потом привяжется к кому-нибудь. Ермакова я знаю.
– Ты права, – произнесла Наталья и оглянулась на меня.
Платье её шуршало шёлком, скребло шёлком тишину, как сухие листья перед снегом скребли воздух.
– Вы не отстали? – с отсутствующим видом поинтересовалась она.
– … но ты себе представь, – опять начала Вера. – Светит солнце, чудесное настроение. Мы с Майклом помирились, куча дел, и все переделать надо. Потом их встретила. Ты извини, но мне необходимо восстановить ход событий.
– Тебе это не поможет, – заметила Наталья. – Не нужно.
– Майкл просил позвонить в четыре. Думала: убью время до четырёх. И пушка выстрелила, даже в ушах заломило. Как на первое свидание идёшь, представь себе… Майкл мне предложение сделал.
– Поздравляю, – произнесла Наталья и коснулась губами щеки подруги.
– Ну, слушай… – Вера взяла её под руку.
Они были, как ни странно, счастливы. По-настоящему, без дураков. Не слушая друг друга, они, тем не менее, беспрепятственно понимали одна другую с полуслова, излучая уверенность, за которой улавливалось непроницаемое недоверие к мужскому миру, можно даже сказать – к смерти, потому что, слушая их разговор, я переживал смутное чувство потери её, перехода в другой род. Как им было не завидовать?
– Шофёр стал бледным-бледным. – (И дальше, дальше!) – Симпатичный мальчик. Его тоже жалко. Осторожно, ты измажешь платье. У вас пылища, как на улице. Но ты бы видела, как он побледнел! – Вера наклонилась к Наталье и что-то прошептала ей на ухо, и та:
– Бедная… – вздохнула и снова оглянулась на меня. – Не отставайте.
75
Мы уже стояли на пороге комнаты. Народу было много. Окнами комната выходила на Петропавловскую крепость. Горела одна-единственная лампа в углу. Её розовый свет сливался с жемчужными водянистыми сумерками. На небольшом диване, покрытом ярким соломенным матом, сгорбился юноша в круглых очках, держа на коленях голову темноволосой девушки. Она курила с закрытыми глазами. Скомканная нитка дыма плавала подле её лица. Я потянул носом – запах показался знакомым. А может быть, только показался? И какое кому дело? Розовый свет неудобно лежал в зрачке. Он мешал сосредоточится на мыслях о счастье. На лице девушки было больше счастья, чем во всех мыслях – моих и чужих. И я попался на крючок, ох, попался. Да и кто бы не попался, когда перед тобой идут две женщины, а ты смотришь на загоревшую, смуглую кожу, на обесцвеченный пушок, сбегающий вниз вдоль позвоночника. На самом деле никакого счастья, никакой безмятежности…
Что это? Ворочается, изнывая: смерти чужой ждём терпеливо, как обитатели сказочного Аида ждут живого, чтобы с торжеством впиться в хрустнувшее живое, взыскуя капли крови, а для них это всё равно что капля времени, памяти – (говорят, память), – а мы ждём, и я тоже жду чужой смерти, чтобы… чтобы? Ещё хорошо, что трупы не едим. Впрочем, о трупах я подумал только спустя полчаса, когда оказался рядом с человеком, уютно встроенным в кресло.
Стоя посреди комнаты, я осмотрелся. Выпивки, безусловно, хватало. На круглом лоснящемся столе группировались бутылки с картинками и без картинок. Стаканы высокие, лёд склизкий в гранёной вазе, собиравшей в острых изломах стекла сгустки розового света (схожие чем-то с купидонами) и выпрямлявшей его тут же в ленивые лучи. Были вишни на фаянсовом блюде, узорные края которого притворялись листьями винограда. Клубника в лукошке.
Я поискал глазами хозяйку.
– Кого-нибудь ищете? – спросил пожилой крепыш из-за стола. Нешуточная, с проседью борода слегка сдвинулась в сторону, и он подмигнул мне тугим татарским глазом.
– Не ищите, – посоветовал он и положил вишню в рот.
– Ну? Гости скучают? – произнесла Наталья, беря меня сзади под руку. – Гости не пьют? – улыбнулась она, поворачивая меня к себе лицом. – Почему?
– Гость растерян, – сказал я. – Он ошеломлён богатством выбора.
– А!.. – кивнула она в сторону стола. – Но ведь это непременное условие хорошей коллекции. Мой муж собирает бутылки. Он собирает, а мы, как видите, обречены на неблагодарную роль: осушать их. Полные не имеют хождения.
– Чего только не коллекционируют! – вмешался крепыш. – Я знаю человека, который собирает конские уздечки, а сам, по-моему, лошадей в глаза не видел.
– Вы думаете, это такая редкость, лошади? – спросила Наталья.
– Да нет… как бы это выразиться, – лошади, конечно, не редкость, да вот он слепой от рождения. Поэтому он как бы вообще их, что ли, не видел…
– Тогда он настоящий коллекционер, – заключила она. – Истинный коллекционер. Я вас оставляю. Не возражаете?
– Нет, Наташа, – произнёс бородатый крепыш. – Возражай, не возражай, всё едино.
– Ты сегодня не в меру скептичен, – улыбнулась Наталья и покинула нас. Крепыш подмигнул мне и положил в рот вишню.
– Ничего, правда? – спросил он. – Славная девка. А ведь я её помню, когда она на Маломонетной жила, в Академии позировала. Всё было, всё было… – вздохнул он. – Честь открытия, так сказать, принадлежит мне, но её счастье, что Ермаков подвернулся. Он парень хват, сила. Ушлый мужик! Ушлый, своего не упустит. Они, из глубинки, все такие – пальца в рот не клади, вмиг оттяпают. Посмотрите, как всё получается! – Покачал он головой. – Только посмотрите…
Я посмотрел и налил в стакан коньяку. А потом взял да и бросил в коньяк пару кубиков льда. Подумал, подумал и третий кубик бросил.
Потом я оказался у окна, у розовой лампы, струившей глупый свет на колени человека, встроенного в кресло, на лицо девушки, на дыру на ковре. Пришлось присесть на подоконник, дрожь в ногах обнаружилась внезапно. Я волновался – путешественник вступал в пределы родного края. Я вытащил папиросу, зажёг её, поднёс стакан ко рту и закашлялся. Коньячный дух проник в горло раньше питья. Отпив я поклонился девушке, приоткрывшей глаза, – закашлялся – и оцепенел. Последовательность и непреложность моих действий возвеселили душу, я поднял стакан во второй раз, посмотрел сквозь него на коричневую лампу и выпил до дна, до кубиков льда. Они застучали, как игральные кости, словно обещая выпасть, как я того пожелаю. Игральные кости таяли, и мой куш превращался в жижу.