– Молчать! Пока еще я командир!
– Это мы можем быстро исправить. Устин Бережнов бил нас как белых, потому придираться к нему не след.
– Верна, ежли бы он стрелял по красным, тогда и спрос с него.
– Петрову захотелось покрасоваться в беляцкой форме. Любит он погоны. Хоша сам и до фельдфебеля не дослужился.
– Хватит, ребята, сами мы виноваты, что послушали Петрова. Погоны снять, бросить в речку, чтобы больше соблазну не было! – приказал комиссар. – Разводи костры, вари варево! Теперь нас эти мужики под десятью плетками не покормят.
– Пошто не покормим, – бросил Мефодий Журавлёв, – покормим. Бабы принесут всё, что есть в печах. Только вдругорядь вы уж не рядитесь в чужое платье. Сколько беды натворили!
– Помяни меня, Петров, что всё положу, но под расстрел я тебя подведу, – пригрозил комиссар.
Петров молчал. Прав комиссар, правы партизаны. Молча поел, приказал хоронить убитых. Раненых оставил под присмотром бабы Кати. Пригрозил: если, мол, кто умрет, то всю деревню спалю, всех перестреляю.
– Напугал, да ить мы пужаные! – дерзко ответила баба Катя. – Кому суждено выжить, то выживет, только от Устиновых пуль трудно лечить, они прошивают тело вовсе не там, где надо. И не кричи! Не то откажусь лечить, и вся недолга!
– Ты снова, Петров, с угроз начинаешь? – остановил шум комиссар.
– Ладно, лечи! А вы, комиссар, не больно-то обрывайте меня. Мне тоже есть что о вас сказать! Всех бы я вас на сук! Гады!
– Вот от таких-то дураков и шарахается народ. После таких в каждой деревне зарождается один-два бандита, – ворчала баба Катя. – После Мелёхина сразу десять человек ушли в банду Кузнецова. Здесь добро, хоть двое. За плети наши вам тоже не простят. Старых бить – это показать свою слабость. Вон отсюда, надо лечить ваших подранков! А потом кто из них, может, и меня пристукнет за спаси Христос.
Баба Катя склонилась над ранеными. Двое были легко контужены, Устин под ними коней убил, а третий…
– Этот не жилец, пуля прошила живот, раздробила позвоночник. Не долго промается. Эх, дурни вы, дурни! – горестно поджала губы.
Отряд скоро снялся и ушел в сторону Ольги. Устин и Журавушка вышли из тайги, Устин зашел к бабе Кате. Двое раненых уже пришли в себя. Третий явно умирал, лицо стало землистым, заострился нос. Знакомое дело, над этим уже склонилась смерть. Просил пить.
– У, варнаки, покалечили, побили людей! – ворчала баба Катя.
– Ну чего шумишь? – попытался успокоить ее Устин.
– А то и шумлю, что отобрать бы у всех ружья-то, может быть, давно бы кончили войну.
– Это верно, но только кто их отберет? Наоборот, везут и везут сюда оружие.
– Устин, штабс-капитан, здорово! – слабо позвал раненый.
– Егор, однополчанин! – удивился Устин. – Ну, дела! Что же это вы вырядились в белых-то?
– Ладно, Устин, не прикидывайся. Ты так же бы стрелял и в красных. Мы ведь знаем твою беду.
– Больно?
– Очень больно, еще больнее делается, когда знаешь, чья пуля прошила твое тело. Петров во всем виноват. Может, ты бы, и верно, не стрелял в красных? Хотя нет, начни они в тебя стрелять, ответил бы тем же. Я-то уж тебя знаю. Добрый ты стрелок, с фронта будто еще точнее стал стрелять.
– Набил руку. Если бы я так же пахал, как стреляю, – куда ни шло. Ну, как там дела у наших?
– И плохи, и хороши. Нарармия наступает. Готовятся брать Спасск. Черт, а я тут лежи… А вам-то как теперь жить?
– Так и будем жить бандитами: стреляли в белых, а попали в красных, теперь придут красные, будем стрелять в них как в белых.
– Да-а, дела. Сгинешь ты, Устин Степанович. Комиссар у нас хороший, праведный, а командир дурак. Но что делать, и такие командиры бывают. Ко всему еще дружок Никитина. Когда-то он спас его из плена белых. Может, зря спасал. Ведь все твои беды идут от Никитина.
– Ничего, тайга велика, может, отыщем себе там место. Поправляйся. Зла не таи, каждый из нас может попасть в такой же капкан. Ори не ори, а уже не вырвешься.
– Поправлюсь, буду обо всем говорить Шишканову. Может, как-то удастся тебя выручить.
– Шишканов большой человек, но силы у него маловато. Таких бы коммунистов я ставил впереди всей российской колонны. И того грустного, но мудрого Пшеницына – туда же. Как там Пётр Лагутин?
– Молодец. Ушел под Спасск. Ивана Шибалова снова взяли к себе. Он простил их прошибку, подозрения. Э, что говорить, нет отходчивее людей, чем русские, ежели у них остался ум. Но такие, как Петров, Никитин – эти никому не прощают, потому как ума бог дал немного.
– Ничего не слышал, Егор, о Красильникове и Селедкине?
– Как же, как же, на воровстве казенной кассы их прихватили. Шишканов приказал было расстрелять, но потом передумал, мол, много сделали добра, хватит с них того, что выгоним из отряда. Выгнали. Сидят сычами в Каменке. Идет слушок, что они связаны с бандой Кузнецова, потому, мол, ту банду не могут разбить, что она знает о всех наших намерениях. И почти выходит верно. Шишканов через Арсё нашел банду, она затаилась в вашем зимовье, окружили и навалили там бандитов, как дров. Но главари с кучкой бандитов бежали.
– Вот почему не пожаловал к нам в гости Кузнецов! Сам, значит, без портков остался.
– Выходит, так.
– Ладно, спасибо, я пошел. Рана в ногу, жить будешь. А тот, кажется, умер? Тяжко.
– Как вы мирно с ним чирикали, будто сто лет были друзьями. Об этом стоит сказать нашим, Егорушка, – заговорил раненый в плечо, когда Устин ушел.
– Может, и сто лет были друзьями. На войне, особливо на фронте, каждый день за год покажется. Ты ведь там не был, малёк. А мы с Устином три года вместе. Изо дня в день в боях, да в крови. Правда, я был дважды ранен, а он ни разу. Вот и посчитай, сколько мы лет вместе. А нашим можешь сказать, только не ври лишку, всё скажи честно.
Приглядевшись к тяжелораненому и увидев, что тот не шевелится и не дыщит, Егор кликнул лекарку:
– Баба Катя, кажется, наш Евстафий умер.
– Да уж вижу. Сейчас наши вынесут. Какие всё же вы: пока был жив – друзья, родные, а умер, то и часу рядом лежать не хотите. Эх, люди, люди! Все ить там будем, пошто же так-то?
– По мне, пусть лежит, – ответил Егор. – Просто сказал, что был человек, а стал тленом. Такое мне не в новинку. Вот Гришке муторно. Боится он покойников, потому молод, мало видел. А мне что, я на покойниках щи хлебал, даже приходилось делать защиту из покойников. Пули их секут, им уже не больно, а ты как за доброй стеной. Только чуть жутковато, ить люди были. Но опять же и мертвые защищали, значит, и мертвые продолжали воевать.
– Молчи, говорун. Быстро оклемался. Смотрите у меня, чтобы лежали, и башками не ворочали, да не вставали, потому как потом голова болеть будет. Мозга-то стронулись с места, пусть улягутся.
6
Макар записал: «И была глупа и смертельна стрельба. Кого восхотели убить? Бережнова! Так он, даже я стал верить, Макаром Булавиным от всех пуль заговорен. От снарядов только будто забыл его заговорить Макар. Натворит бед Устин, ежли его будут имати. Многих унесут его пули в могилу.
Контрабандисты принесли кучу газет. Волочаевские бои покачнули трон Меркуловых. Всюду проходят крестьянские съезды, где мужики в один голос трубят, чтобы уходили прочь японцы и вся нечисть, что еще сидит на нашей земле. Снова разбегаются и переходят к красным белогвардейцы. Японцы ищут нового правителя. Этот уже пережил себя. Был Меркулов со своим братом – и нет его. Партизаны всюду хлещут белых и интервентов. Особливо много их скопилось в Ольге, Сучане. Партизаны даже стали приходить в город, сделают бучу – и снова уходят в сопки. Вот дела! Летят поезда под откос. Взрываются мосты. Армия ДВР наступает. Только я мало верю, что это просто армия ДВР. Это обычная регулярная Красная армия, которую называют Народно-Революционной. Но если надо для дела, можно и так.
Наши строго наладили службу на тропе. Акиму с Митькой задали порку. Счас стоят на часах по трое. Да и второй конец тропы взяли под надзор. В деревне тоже кто-то стоит на часах, чтобы увидеть упреждающие дымы и ударить в било. Ведь все мы знаем, что Устин живьём не дастся, значит, снова пальба, смерть, а все это на нас падет. Хорошо, попался такой комиссар, будь другой, то давно сгорели бы мы в своих домах. Аминь…»
В деревне обычные будни, если посмотреть со стороны и не вникнуть в ее жизнь. Но она живет напряженно. С сопок высыпала банда Кузнецова. Эти не шли по тропе, поэтому застали деревню врасплох. Хоть и было в той банде двадцать человек, но для этой деревни уже сила, и против двадцати долго не устоять. А если и устоишь, то банда уйдет в сопки и может навалиться бо́льшим числом. Устин хотел было дать отпор банде, но старики вразумили:
– Ни красные, ни белые нас не тронут, они будут ловить вас – кого считают бандитами. А кузнецовские не посмотрят ни на что, и если не сегодня, то завтра спалят нашу деревню и перебьют нас. У этих никакой души нет. Потому принимаем, как подобает. Что ни спросят – даём. А ежли ты хочешь схлестнуться с этой бандой, то милости просим в сопки, и там своди́те свои счеты.
Устин сдался. Даже снизошел до разговора с Кузнецовым, который не знал, что трое из его банды были убиты Бережновым. То был откровенный разговор опытного старого бандита с солдатом.
– Будем честны, Устин. Ты убил Коваля. Но я тебе его прощаю. Весь этот анархизм – чепуха. Просто мне нужен был стяг, чтобы держать под ним народ. Без него и мне не устоять, и народу не за что держаться.
– Проще сказать, кого-то надо чем-то дурачить? – усмехнулся Устин.
– Все дурачат. Я что, хуже других?
– Слышал я, люди говорят, что ты дурак, а ты, оказывается, не без ума человек, – даже чуть удивился Устин.
– Будь я дураком, то давно бы прихлопнул меня Шишканов. Вот Хомин – тот дурак, тот на всё бу́ром прёт, как медведь. Большевиков ненавидит, ажно зубами скрежещет.
– А ты?
– Я? Я просто бандит. Кого люблю, кого ненавижу, честно сказать, и не знаю. Знаю одно, и ты тоже об этом знаешь, что буду драться, как и ты, пока не убьют. Мне ведь податься некуда. За границу – а что я там не видел? Даже если победят белые, то и у них я буду чужим.