– Так ли уж он не знал, в кого стреляет?
– Не знал, узнал апосля́.
– Ну погоди, бандитка!
– Снова грозишь? Не словить вам Устина, пока он сам того не захочет. Не словить!
– В деревню ходит?
– Конечно, ходит. С чего бы это у меня брюхо-то росло, с ветру, что ли?
– Скажи, пусть выходит, а то ведь я мирен до часу.
– Не скажу. Скажу, чтобы тебя где-нибудь прихлопнул на тропе. Обязательно скажу… А нет, то упрошу, чтобы уходил дальше. Между войнами двух сынов народила. Прокормлю, не боись.
– Спешите жить?
– Надо. Уханькаете Устина, хоть эти останутся, будет, кому мстить за отца.
– Журавушка с ним?
– Об этом у Журавушки спроси.
Шевченок ярился. Ведь он дал слово Никитину, что словит Устина, приведет его в город. И всё потому, что Никитин, выступая, сказал, что есть, мол, у нас такие командиры, которые в свое время миловались с бандитами, теперь им же придется их вылавливать. Назвал и Шевченка, который умышленно отпустил Бережнова, ослушавшись приказа.
Шевченок пытался было оправдываться, но его оборвали, как мальчишку. Он закусил удила и дал слово поймать Бережнова, исправить свою ошибку, если ее можно было считать ошибкой. Дал слово, но сдержать не может. А Никитин при случае напоминает ему об этом.
В зиму побратимы ушли в сопки. Там мирно охотились. В январское утро на их зимовье набрела неизвестная банда. Нет, чтобы мирно войти в дом, так они стали стрелять по зимовью, повели наступление. А побратимы тоже не дураки, они устроили свое зимовье так, чтобы в любое время можно было выскочить через подполье и тут же оказаться в окопах. В упор ударил пулемет, бандиты покатились по выбеленному снегу. Бросились убегать. Но от зимовья простреливались обе стороны сопок. Так просто не взять. Не ушел ни один.
В зиму приходило несколько человек из банды Кузнецова. Эти были мудрее. Они спокойно прожили несколько дней в зимовье, ушли своей дорогой.
– Кто идет с миром, тот наш, с войной – враг. Исус Христос сказал, что поднявший меч от меча и погибнет, – заключил Устин.
Поохотились хорошо. Вернулись домой. Здесь им рассказали, что приходили Арсё и Пётр Лагутин, чтобы уговорить побратимов прекратить борьбу.
– Я сказал за вас, что никакой борьбы вы не ведёте, никого не убиваете, чего же вам прекращать?
– Пытали нас, куда вы ушли, но мы не сказали. Побратимы могут легко оказаться врагами в такое время, – заключил Алексей Сонин.
– Отчего же?
– Власть штука такая, что каждому может голову вскружить. Арсё, уж как он был прост, а сейчас – власть: наган, форма, важный, строгий, и не говори. В Антоновке трех мужиков арестовал, что против советской власти говорили.
– Это обычное дело, и раньше хватали инакомыслящих, – посмеивался Устин. – Раздавал подарки детям, которые им послал зайка: горсть орехов, черствая корка хлеба, завалящий кусок сахару. – А как Пётр?
– Этот проще. Для него власть – работа. Оно и понятно: чем выше власть, тем мудрее человек. Не каждый, а такой, как Пётр. Этому подходит…
Макар Сонин записал: «И эти двое… Беда нам с ними. Ежели они пойдут к властям, то головы им не сносить – в распыл пустят; не пойти – то нам может быть солоно. Скрутить их, предстать розовенькими перед властью – то взять на свою душу грех неотмолимый, спокойно спать не будешь…»
7
Федор Силов снова в тайге. Лето, чего же дома сидеть. Надо искать руды. Не может быть такого, чтобы за рудами не пошли. Какой-то отряд должен же быть отправлен. Жаль, Анерт в Маньчжурии, пишет книгу о богатствах дальневосточных недр.
Шел и искал самостоятельно. Искал во имя будущего. Придет час – спросят. Шел по становику, навстречу – двое. Охотники или бандиты? Время пантовки. Могли быть те и другие. Поднял винтовку, но тут же опустил. Кстати, винтовка была незаконной, можно было легко схлопотать пять лет тюрьмы. Но таёжники без винтовки – не люди. Присел. Шли Устин и Журавушка. Считаются бандитами, однако никого не убивают, не нападают на мирных людей. Даже комиссаров не трогают. Но…
– Ну, здорово ли живешь, Федор? – бросил Устин.
– Живу, слава богу, плохо. А как вы?
– Мы? Хуже и придумать нельзя, – присел на майские травы Устин, поставив винчестер между ног. – Садись. Ты-то почему живешь плохо? Ну мы – бандиты, а ведь ты – вольный человек.
– Кому нужна моя вольность, если я никому не нужен? Дрались. Убивали. А к чему пришли? Руды никому не нужны оказались, я тоже. А ведь раньше меня на две части разрывали. Что же это получается?
– Ты – большевик, тебе и судить.
– Вот и хочу рассудить. Сейчас НЭП. Не знаешь, что такое? Это значит новая экономическая политика. Снова на коне буржуи. Снова разные прихлебатели грабят страну. Непонятно. Отец создал общество по заготовке леса. Да не повезло ему, надорвался: то ли пуп сорвал, то ли кишки закрутились, и девять ден назад помер. А я в тайгу. Сам тоже не знаю, чего я сюда пришел.
– Может, с нами пойдешь? – усмехнулся Устин.
– Нет. Зачем же! Просто хочу в чем-то разобраться, а голова не добирает. Вот и в твоей жизни хотел бы разобраться. Так ли уж ты виноват? Потянем ниточку о твоего первого крика и до сегодняшнего дня. Ты ведь хороший человек, много добра сделал для люда. А что вышло? Может быть, и со мной такое же случится? А?
– Хватит, Федор, душу надрывать. Как вы там воевали?
– Ежли уж сказать по чести, то больше звону, чем войны: белые в Ольгу – мы в тайгу, белые из Ольги – мы в Ольгу. Не без того, чтобы кого-то убить. Вот в Сучане, там была война, почти настоящая, но только почти. А вот кто из наших партизан брал Спасск, тем более впервой был на такой настоящей войне, то и верно, говорят, была война! Кое-кто, было, дал драпа, но тут их фронтовики придержали, да снова в бой. Многих не досчитались. А что в Ольге? Там и десятка не убили, если не считать замученных белыми. Но не без того, что мы сдерживали силы белых, отвлекали на себя. И так по всей тайге. Оно и вышло, в общем-то, ладно. Наш Степан Глазов в Сучане стал героем. Сейчас в милиции начальником работает, тоже с бандитами воюет. А воевать-то с вами трудно. У Глазова одна тропа, а у вас сотни. Вот и слови, ежли вы зевать не будете. Тоже отвлекаете наши силы. А если таких банд по России тысячи, то и вовсе накладно.
– Что посоветуешь нам?
– Пока ничего. Если по разумности, то вам бы надо простить все грехи и вызывать из тайги к мирной жизни. Ну было, была кровь, так кто ее не проливал.
– Эх, Федор, так и не получился из тебя большевик, – с грустью проговорил Устин. – Будь я на твоем месте, то другим бы голосом заговорил.
– Например, убил бы себя, Журавушку? А кто меня спас однова? А потом, как еще надо понимать, большевик и не большевик? Есть большевики, которые только горло дерут, а в душе у них и крупинки добра нет. Я считаю, что тот настоящий большевик, который за всю Россию душой болеет, за всю Россию думает. А если порой и говорит правду-матку, от которой кому-то не по душе, то это еще не значит, что он враг народа. Наоборот, он друг народа, он душа России.
– Ха-ха! Федор Андреевич, не сносить тебе головы. У большевиков будто бы есть особая дисциплина: если кто-то и прав, то должен подчиниться неправому.
– Нет такой дисциплины, ее придумали именно те, кому не столь дорога Россия. А кому дорога, тот без боли на всё смотреть не может. Объявлена кулаку война. Я против такой войны. Ежели бы с ним обойтись по-доброму, то и он бы пошел с нами. Но его гонят, его обирают, где же правда-то? Где человечность?
– Да, Федор, несдобровать тебе, быть тебе вместе с нами, – проговорил Журавушка.
– Нет, Журавушка. Я буду говорить то, что у меня на душе, но не то, что идет не от души, по чьему-то приказу. Пусть будет идти тот приказ даже из центра.
– М-да. Едва завершили революцию, уже есть оппозиция. Обычное дело. Я верю тебе, Федор, очень даже верю. Сына твоим именем назвал, хотя в Святцах оно далеко стояло от его дня рождения. Но ты не гоноши́сь. Сейчас идет у вас борьба, могут в той борьбе и тебя скрутить, смять – и сгинешь. Нам с Журавушкой уже терять нечего. А тебе надо приобретать, руды искать на благо России. Как там убили Ванина? На тебя кивают.
– Отец убил. Думал карты его прихватить. Да не вышло. Его нет, теперь на меня валят. Уже пишут письма в край, уже и прокурор меня допрашивал, следователь доискивался. Но что с меня взять, коли я не виноват.
– Потом завиноватят. Это уж точно. Найдутся и свидетели. Потому будь осторожен, – предупредил Устин. – Тихо, кто-то сюда топает! – насторожился Устин. – Хе, так это же бандиты Кузнецова. Где же сам?
– А то ты не знаешь, что сам стал ходить позади отряда, с ним Хомин, Мартюшев и Вальков-старший, – прошептал Журавушка.
– Может быть, их пропустить? – вопросительно сказал Устин.
– Как же ты их пропустишь, если они прут на нас, – ответил Силов.
– Эх, была не была, порадею еще разок для России, – оскалился Устин. – Не ради того, чтобы простили, а чтобы меньше сирот оставалось на земле, – и вскинул винчестер.
Заговорил он в его руках, зачастил, ни одна пуля не уходила мимо. Все в цель, все в людей. А тут начали стрелять Журавушка и Федор. Бандиты бросились назад, оставляя убитых и раненых. Ушли.
Бережнов махнул рукой:
– Не будем подходить, пусть их сдыхают.
Увел друзей.
– Вот и попантова́ли, Федорушка. Навалили мяса ладно.
– Непонятный ты человек, Устин, – с шумом выдохнул Силов.
– Будь я понятный, то всё было бы проще. Пошел бы либо с вами, а нет, так давно бы уже был за границей, не стал бы рушить дружбы с белыми. В тебе тоже непонятного много: победили, а не радуешься.
– Бандит стрелял в бандитов.
– Меня сделали бандитом, а те того сами захотели. Разница есть? Думаю, что есть.
– М-да… Но и страшно же ты стреляешь. Покатились, будто городки начали сбивать, – сел на валежину Федор, руки его мелко дрожали. – Об этом я скажу нашим, чтобы простили тебя.