Устин с облегчением вздохнул, вышло, как нельзя лучше. Кошкин убит.
Вскочил Мартюшев, выхватил револьвер, но его выбил Лапушкин. Из балагана выскочил Устин. Трижды выстрелил вверх.
– Прекратить базар! Вы что, в деревне обосновались? У вас за спиной друзья! Кузнецов, прикажи своим угомониться!
– Вы, вы убили его!
– Убили своего, а не вашего.
– Он мой сын! – рычал Мартюшев, облепленный бандитами со всех сторон.
– А почему ты нам этого не сказал? – вскричал Устин.
– Вы не те, за кого себя выдаете. Это-то мне и хотел сказать Кошкин.
– А кто же они? – набычился Кузнецов, тяжело поднимаясь с лавки.
– Они гэпэушники. Ларька у них служил.
– Разоружить! Бережнов, сдай оружие!
Бандиты вскинули винтовки, с которыми и за столом не расставались, стволы уперлись в чекистов.
– Приятный разговор: мы гэпэушники! Я готов сдать оружие, хотя за одно слово «товарищ» мог бы убить, если даже самому пришлось бы умереть. Но я перенесу это оскорбление ради будущей России и больше не скажу ни слова до тех пор, пока к вам не придет связной и не скажет: «Кукушки кукуют летом». Вы ему ответите, что, бывает, кукуют и зимой.
Кузнецов замотал головой, будто отгонял кошмарное видение. Это пароль Тарабанова. В прошлом году к нему пришел от Тарабанова связной, обменялись паролями, но Мартюшеву связной показался подозрительным, и он приказал его расстрелять. Расстреляли. Потом сам же Кузнецов ползал в ногах у Тарабанова, вымаливал у него прощение. А с Мартюшева как с гуся вода: получил две оплеухи, на том и разошлись.
– Отставить! – враз протрезвел Кузнецов. – Кукушки кукуют летом, – с расстановкой проговорил атаман. – Совы кричат с вечера.
– Кричат они и поутру, – спокойно ответил Устин.
– Прошу прощения! Мартюшева связать, перепил комиссар. Расходись по своим балаганам! Еще по единой, и на отдых.
Самое страшное было позади. Бандиты спали, бандиты храпели, стонали, рычали, мучимые кошмарами. Мартюшева Кузнецов раздумал связывать. Спали теперь рядом, Мартюшев был сбит с толку. Ведь этот пароль знали всего трое со стороны Тарабанова. Если Бережнов был бы не связан с Тарабановым, то и он не мог бы знать. Значит, ошибся. Последний пароль дал Тарабанов только им двум. Значит, Бережнов наш. Но тогда почему он убил его приёмыша?
– Подозревали, – ответил Бережнов перед сном, – что он из чоновцев. Лагутин узнал его, он приносил ему сведения о вас.
Лагутин – это ясно как божий день – даже свои мало верили, что он большевик. Тем более, что они с Устином побратимы. Значит, есть еще какая-то партия? Значит, есть силы, которые могли бы уничтожить большевиков? Должно быть, есть.
Мартюшев заснул лишь под утро. Проснулся от выстрелов, которые гремели в лагере. Рванулся, – связан. Хотел закричать, рот забит кляпом. Когда успели?
А Кузнецов убегал. Это он умел делать. Бежал, прятался за деревьями, юзом катился с сопок, отстреливался. Стрелял он всё же плохо. За ним шел Устин. Он не стрелял. Видел, что пока стрелять бесполезно. Но вот и он выстрелил из маузера, когда Кузнецов метнулся через чистинку, чтобы тут же спрятаться за деревом. Не добежал. Покатился под сопку. Все. Отжил, отбегал. Пуля вошла в затылок и вышла между кустистыми бровями. Устин забрал у убитого револьвер и медленно пошел в лагерь. Спешить больше некуда. В лагере тишина. Банда расстреляна.
Молодцы чекисты, сумели-таки повыдергать затворы из винтовок, пусть не из всех, но все же это облегчило задачу. Со стороны чекистов ранены двое, из банды убиты все, кроме комиссара, духовного наставника бандитов.
Мартюшев, вскинув бороду, смотрел на восход, губы змеились в злой усмешке.
– Ты уж прости, Мартюшев. Что делать, революция продолжается. Когда кончится? Когда русские люди начнут говорить на одном языке, а не как сейчас – на разных. Мы обновляемся, а с нами и Россия.
– Ты тоже обновляешься? – не поворачивая головы спросил Мартюшев.
– Надо, Мартюшев. Надо. Змея, и та каждый год меняет кожу, почему бы мне ее не сменить? Обновиться.
– Змея останется змеей, если даже и сменит кожу.
– А человек останется человеком.
– Ваша взяла. Смелостью и наглостью взяли. Но ничего, есть еще тот свет, там сочтемся! Одним себя тешу, что много крови вам попортил. Обошли! – сочно выматерился. – Кузнецов в последнее время тоже сменил кожу, только на худшую, стал труслив, научился ползать в ногах Тарабанова. Отползал.
– Вас мы оставили, чтобы вы за всех выслушали приговор. Развяжите ему руки. Читайте приговор, товарищ Лагутин.
– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… – громко с какой-то приподнятостью читал Лагутин. – За преступления перед народом и Советской властью, которые выразились… убийство корневщиков, комиссаров, сельсоветчиков, грабежи и поджоги деревень, магазинов, просто людей на дорогах… Приговариваются к высшей мере наказания – расстрелу…
Лагутин перечислял имена:
– Кузнецов…
– Расстрелян как не подлежащий обжалованию, – отвечал Лапушкин.
Последним назвал Мартюшева. Тот лишь вздрогнул, чуть напрягся, посмотрел вправо, влево, горько усмехнулся. Не будь здесь Устина Бережнова, то еще бы рискнул бежать, а при Устине… Нет, его пуля не пройдёт мимо.
– Расстрелять без обжалования! – четко проговорил Лапушкин.
– Помолишься или без покаяния и молитвы уйдешь на тот свет? – спросил Бережнов.
– Пустое. Грехи мои неотмолимы…
Не договорил, сбоку грохнул выстрел… Расстрелян…
22
На висках Устина гуще засеребрилась седина. Злая отметина войны, продолжающейся войны. Говорил, что никого не убивал без боя, пришлось убивать, бандитов убивать. У них уже ничего за душой не осталось: ни идей, ни будущего. Волки с выкрошенными клыками, бешеные волки. Таких не убивать – тоже грех неотмолимый.
Иноходец Карька, дробно постукивая подковами по тракту, нес Устина в родные края. Следом труси́ли чекисты. Их осталось семеро. Лапушкин и Лагутин ушли из отряда, чтобы не быть опознанными. Устин и чекисты снова стали «бандитами».
– Зачем? – спрашивал себя Устин. – Зачем снова они стали «бандитами»? Неужели это был не последний бой?
Ехали ночами, ночью же подошли к Горянке, всполошили собак и людей, но проскочили деревню и ушли в тайгу. Устин вел отряд к заветному дуплу, чтобы сдать пулемет и винтовки. Сдать то, что было им незаконно взято у партизан.
Шли долго, продираясь через таежные дебри. Наконец у дупла. Устин сам отодрал кору, нащупал винтовки, отшатнулся и закрыл глаза. В дупле стояло всего лишь две винтовки и ящик патронов. Значит, Журавушка жив, Арсё с ним. Где-то затаились в тайге…
Удручённые, поехали к зимовью. Пусто. Облинявший колонок выскочил из окна и удрал в сопку…
И снова тесная камера, тягостные раздумья. Кто-то льет слезы по смелому борцу за Россию, которого-таки словили комиссары. А уж Саломея – это точно. Пётр Лагутин принес ей о том весть. Осиротятся дети. Если и не расстреляют Устина, то срок обязательно дадут и, похоже, немалый. Может быть, спасет амнистия? Но ведь он не сдался, продолжал воевать, пока не поймали. Расстреляют…
– Ну что, Устин Степанович, теперь уж не знаю, как тебя называть, гражданин Бережнов. А когда-то вместе ходили по лезвию ножа.
– Как хошь, так и называй. Унес винтовки Журавушка. Думаю, что с ним и Арсё. Это они расстреляли бандитов. Что дальше? Будут сидеть в тайге, нарветесь вы на них, вас перестреляют. Они спрятались где-то в очень глухом месте. Будем надеяться, что всё обойдется. Возвращусь домой, буду искать, чтобы их вернуть в жизнь.
Лапушкин устроил встречу с Шибаловым. Ивана было не узнать. Поседел, посерел, сник.
– Рассказывай, Иван, как ты оказался в этом же мешке? – спросил Устин.
– Хочешь правду?
– Да.
– Тогда слушай. Кому-то выгодно выставить меня в роли Лота, который жил со своими дочерьми. Тайга, мол, заневестились приемные дочки, вот Шибалов и стал Лотом. Чепуха это, Устин! Чепуха и то, что я хотел на своем самолете улететь в Японию.
Границу ты знаешь, чего же говорить? Здесь скрыт дальний прицел. Меня большевики боятся. Только почему, вот этого я не знаю. Был с ними, выгоняли, снова приходил…
– А ты думаешь за что? – перебил Устин.
– За мой язык. Если бы я им подавился, мне бы легче жилось. Хочешь знать, так я разъясняю мужикам правильность идей Ленина. Нужен государственный капитализм, нужна кооперация, вовремя сделали сельхозналог, пора «военного коммунизма» миновала, говорю и о том, что здесь немало противников Ленинского начала. Нет, это не американский демократизм, это совершенно новый строй, который не прочь жить в дружбе и с капитализмом. Правильно! Без капиталистических производств мы просто задохнемся, будем топтаться на одном месте, а еще больше – ошибаться. Капиталист – это грамотный хозяин. Кулак – это культурный мужик. Надо с теми и другими надолго заключить перемирие, тем более, что у нас в руках армия, телеграф и власть, наконец-то полная. Чего же бояться-то? Да, да перемирие, этак лет на сорок-пятьдесят, тогда к нам на поклон пойдут все страны. Сейчас же нам приходится кланяться. Мужик согласен с Лениным и готов за него драться насмерть, но кому-то выгодно сделать Ленина святым, мол, он не ошибался и не ошибется. А Ленин правильно говорит, что никто не застрахован от ошибок. Но, что бы ни говорил Ленин, это доходит до мужика. Значит, мужик, пусть не открыто, ибо наш мужик говорить не умеет, но душой принял Ленина и его программу, программу большевиков.
А потом, мужики по разным делам идут ко мне: то бумагу кому-то написать, то похлопотать за своего сына, который оказался в бандитах. Порой и брякну о наших большевиках, которые больше пыжатся, чем работают. Им учиться надо, а не делать вид, что они всё знают. Сказанное, конечно, тут же обрастает недобрым комом. Всё это работает против меня. Хорошо, Пётр Лагутин грамотен, но ведь не настолько, чтобы подняться до высоты начальника милиции. Но этот учится, учится у народа, видел я у него гору книжек, растит из себя коммуниста. Похвально. А Сланкин, наш председатель райисполкома, тот ведь письма́ без ошибок написать не может, но никогда я его не видел за книжками, говорит он косноязыко, путано. А чаще стучит кулаком и грозит врагам нашим револьвером. Разве это тип будущего государственного руководителя? Помнишь, я тебе говорил о государственной машине, которую могут развалить большевики? Так вот они ее развалили. Теперь отлаживают заново. Но раз взялись отлаживать, то уж надо это делать во всю силу, не окриком, а умом, как это делал Шишканов. Учился быть руководителем государства. Тогда я не верил, что им, государством, может руководить кухарка, теперь верю, если та кухарка засыпает с книгой. Не боги горшки обжигают.