– Вы, Федор Андреевич, сказали, мол, решите, что и как. И все же хотелось бы нам знать, что будет с нами, офицерами? – спросил Арсеньев. – Есть слушок, что вы офицеров душите.
– Кто из офицеров с народом, того не тронут, а кто против, то, думаю, церемониться не будут, как не церемонились царь, Милюков, Керенский с инакомыслящими.
– О Николае II я бы не сказал, что он не церемонился. Он даже Ленина, зная, как опасен этот человек, не поставил к стенке. А ведь царю доносили о всех деяниях Ленина! – возразил Анерт.
– Тогда пошто же зовут Николая Кровавым? Всё вы знаете, повторять «аз», «буки» не буду. А Ленина он к стенке поставил бы, ежели бы схватил.
– Кто с народом – тот наш, кто против… М-да, – в раздумье заговорил Арсеньев. – Керенский казнил большевиков от имени народа. Не будет ли это похоже на балалайку, которую каждый может взять в руки и бренчать, что на ум взбредет? Конечно, сила у того, кто с народом, у кого армия. У большевиков, хоть они и победили, пока нет ни армии, ни народного большинства.
– Будет и армия, будет и народное большинство, когда народ поймет нашу правоту. Сейчас многим трудно разобраться в этой мешанине, но придет час – разберутся. Пойду, дам команду, чтобы ужин гоношили, а то у нас гость, а мы его баснями кормим, – промолвил, отходя, Силов.
– А зря, однако, мы перед Силовым ду́ши раскрываем… Всякое может случиться…
– Что может случиться? Силов – порядочный человек, да и большевики не такие уж дураки, что без разбора будут хватать нашего брата. Мы им нужны, мы ведь тоже народ, – возразил Арсеньев. – Но если они будут хватать инакомыслящих и ставить к стенке, то я первый же возьмусь за оружие, хотя я слуга России до последнего вздоха.
– Но всё же, хоть вы уже и ученый с мировым именем, надо быть осторожнее, – чего-то опасался Ванин.
– Я вас понял, Борис Игнатьевич: неважно, простой ли ты мужик или учёный, но ежели ты враг власти, то тебя надо либо подчинить себе, либо убрать с дороги. Но с таким человеком, как Анерт, который знает геологию Дальнего Востока, знает тысячи месторождений, рудных точек, с ним в любом случае придется считаться, если даже он будет против большевиков.
– Как это понимать? – усмехнулся Анерт.
– А так: можешь ты соглашаться или не соглашаться с большевиками, любить или ненавидеть их, но если ты работаешь на них, то бишь на Россию, не выступаешь с оружием в руках против них, то какой же ты враг?
– Нет, Владимир Клавдиевич, большевики не та порода, которая будет держать у себя под боком инакомыслящего. Они сами на своей шкуре испытали, сами знают, насколько опасен такой человек, и церемониться не будут. В этом уж поверьте мне. Меня редко подводит моя интуиция. Сколь ни велики были Чернышевский, Пушкин, Толстой, но поднимали голос против царя и были гонимы. А мы поднимем – нас просто-напросто расстреляют.
– Не осторожничайте, не пугайте меня тенью Ивана Грозного, времена не те, – стоял на своем Арсеньев.
– Иван Грозный многим покажется добряком, – с расстановкой проговорил Ванин.
– Если это так, то что же делать?
– По-хорошему, нам надо бы не словами сорить, а воевать. Но, к сожалению, мы не воины, мы словесно стоящие в оппозиции к большевикам. Опасны ли мы для большевиков? Думаю, что да. Ведь пока у них все это строится на песке, можно большую часть народа оторвать и повести за собой. И если бы мы все сплотились, то и оторвали бы, создали бы здесь вторую Америку. Но мы ученые, нам лень заниматься этой вознёй, да и некогда. Хотя надо бы, – устало махнул рукой Анерт.
– Может быть, и так, но у большевиков есть что-то народное, праведное, хотя многое претит мне, – раздумчиво произнес Арсеньев.
– Хватит, от таких разговоров больше устаёшь, чем от работы, – проговорил Ванин и первым пошёл к табору, где звучал смех, стучали топоры.
3
Гудело над Каменкой стальное било, звало народ на сход.
Захлопали калитки, посыпал народ на сходную поляну. Широко и размашисто шагал Степан Бережнов; не спеша, с достоинством – Пётр Лагутин, лениво – Мефодий Журавлёв, с ним Алексей Сонин. Эти двое вернулись из тайги, снова поставили дома́ в Каменке, чтобы не быть в стороне от событий. Горянку же пока закрыли, оставили её как запасную позицию. Сидят там старики и старушки, молятся богу, добро и дома стерегут.
По стальной полосе била железным прутком баба Катя. С ней рядом стояла нищенка. В руках суковатая палка, рваный армяк на плечах, разбитые лапти на ногах. Кого-то напоминает эта нищенка, но кого – забыли люди.
– Братья и сестры, – грудным голосом заговорила баба Катя. – Перед вами Груня Макова-Безродная. Напоминать не буду, что было и как, вы не должны бы такое забыть.
Груня поклонилась толпе.
– Теперь она возвернулась к нам. Пришла не мстить нам за изгал над нею, а спросить со Степана Алексеевича Бережнова свое кровное. Нашла я летопись своего сына Макара, там написано, что Степан Бережнов украл у Груни Маковой десять тысяч ассигнациями и пять тысяч золотом. Кто не верит, может посмотреть руку Макара. Помните ли вы, люди, такое?
– Помним.
– Ведаем!
– Вернуть деньги страдалице!
– А вора судить! Снова начал воду мутить. Снова что-то затевают с Семеном Ковалем!
– Хватит их слушать! Гнать из деревни, как он выгнал Груню.
Степан Бережнов схватился за револьвер, но тут же опустил его назад в карман. Убьют и глазами не поведут. Нет, не Груня тому виной. Это Пётр Лагутин сбил против него народ. Э, что Пётр! А сам? Сколько сам творил неправедности! Вот и отрыгнулось. Народ не верит ему, народ отринул его… Снова отринул.
– За «царя таежного» это тебе, Степан Алексеевич! Возомнил себя! – поднялся на помост Алексей Сонин. – За твое двоедушие. За гонения. За задумку пустить нашу братию под пули, послать супротив невесть кого. Гнать из деревни не след. Но от наставников отстранить надобно. Как может наставлять человек, который в душе своей запутался и вконец запутал свою братию? Запутал и замурыжил!
– Ну вот, Макова-Безродная, люди будто ждали этого часа, чтобы через тебя на мне отыграться. Вот и всё. Был Степан Бережнов, гроза и карающий меч братии, сбросили с «престола». Таежная республика, «войско Христово». Ха-ха! Себя потешил, людей посмешил. А дальше что?..
– Скажи и ты, Груня, скажи, сколь много зла тебе причинил этот пёс бузой, – уже гремел Алексей Сонин.
– Нечего мне говорить. Бережнов приложил к моей судьбе руку, много приложил. Но, не будь его, это бы сделал другой, – как-то без зла, даже безразлично ответила Груня.
– Вернёшь ли украденное Аграфене Терентьевне? – повернулся к отвергнутому наставнику Сонин.
– Знамо, верну. Лежат целёхоньки за божничкой. Я ей об этом писал. Можно было бы и без схода обойтись. Ну да видно, это было братии выгодно. Через эту зацепку – и носом в лужу. Сан наставника с себя сам снимаю. А вы, Аграфена Терентьевна, пошли со мной, получишь свои деньги. Так бы их полиция отобрала, а я сохранил. Твоя взяла, Алексей Степанович. Пошли…
Бережнов вернул деньги Маковой. Присел на лавку, устало спросил:
– Как ты вырвалась? Садись, дело прошлое. Братию от соблазна охранял, а она вон как со мной обошлась. Да уж ладно. Устал я, товарищ Макова, аль как там тебя. Теперь оговорен до конца жизни. Придёт час, всё мне припишут: и тебя, и задумку о таежном царстве, и «войско Христово», и смерть бандитов. Это просто делается. Я был головой, с меня и спрос. Царь затеял войну, генералы проиграли. Царя по шапке, а генералы живы. Виноват во всем царь, а не его подчиненные. Ну, так как ты вырвалась?
– Убили моего палачика. К нам ведь тоже пришла революция. В моем деле разобрались и освободили. Снова вольна. Для Устина уже не гожа, может быть, ты сосватаешь, – грустно улыбнулась Груня.
– М-да. Нет вестей от Устина. Похоже, сгинул! Война, а там все может быть. А в такой коловерти никто и весточки не подаст. Куда стопы направишь? Может, останешься в деревне? Сама видишь – братия за тебя.
– Нет, пойду в город, там подыщу себе работу, не сдохну. Теперь уж не сдохну. Двух бандитов пережила.
– Ну, смотри сама. Прощай! Что прознаешь про Устина, то пиши…
Груня завернула к Сониным. Села на лавку, уронила руки на колени. Даже не взглянула на прошмыгнувшую мимо нее в горницу диковатую Саломку. Задумалась. Сжалось сердце. Поплыли круги перед глазами. Закружилась голова. Прошлое больно стебануло. Надежд увидеть Устина или снова полюбить его не было. Да и не хотела она той встречи. Все перегорело. Тряхнула головой, рассыпала косы, тихо сказала:
– Саломея, ты меня не бойся. Не за Устином пришла. Да не смотри так сердито. Стара я для Устина, душой и телом стара. Каторга состарила. Баба Катя, не слышно ли чего о Шишканове?
– Как же, он у нас голова, земством заправляет. Но худы его дела. Третьеводни кто-то стрелял в него. Промазал. Явно не охотник. Подозревают Евтиха Хомина. А неделю назад стреляли в Петьшу – Устинова побратима…
– Пётр, он в земстве? – подалась Груня.
– Там же. Большевиком стал. Туда же подались Арсё и Журавушка. Счас они дома, Саломка, позови их, пусть проводят Груняшу к своим. На дорогах стало опасно. Петьше тоже нелегко. Милицию, что собрали из дезертиров, он разогнал. Все сплошь ворами оказались, начали хватать крепких мужиков, отбирать у них деньги и золото. Ещё куда ни шло, что хлеб берут под бумажки, но то, что до денег добрались – это бандитизм. Вот Лагутин-то и приструнил их. Кузнецова, коий убил в Кокшаровке старика (всё хотел с ево стребовать золото), под расстрел приговорили, но тот убежал в тайгу, а с ним и эта банда. Пригрозил, что при случае посчитается с Лагутиным и Шишкановым. Но счас собрали ладный отряд, всё больше из бедняков и фронтовиков. В том отряде и мой старик. Макара-то помнишь ли, ну моево сынка? Пришло письмо, что едет домой. Уж как оно дошло через такую мешанину, того понять трудно. Газеты уже сколь дней не приходят.
Арсё и Журавушка проводили Груню до Чугуевки. И не зря. Мимо них проскакал на рыжем жеребце Мартюшев, опалил взглядом побратимов и Груню, с