сле боя отступают за Улахе, и здесь уже будем держать оборону, пока будут силы. Если их не хватит, то отступим в тайгу.
– А деревни бросить на съедение? – спросил Устин.
– Возможно, придется и бросить. Их четыреста, а нас пятьсот. Они солдаты, а мы всего лишь партизаны. В этом наша слабость.
– Предложения к плану? – спросил командиров Устин.
– Добрый план. Одобрить.
– Туранов, сколько у тебя конников?
– Восемьдесят настоящих рубак, остальные для видухи.
– Я тоже согласен с планом начальника штаба. В деталях обсудим на месте. Стройте нашу армию, и выходим. Алексей Сонин и Степан Бережнов займутся обозом. Я с ними уже говорил. Фельдшеру раскинуть в Ивайловке походный лазарет. Всё. С богом, товарищи!
Толстая, разношерстная, будто серая змея, двигалась колона партизан навстречу японцам и белым. Рядом ехали на конях Шибалов и Устин. Шибалов с грустью рассказывал:
– Все в этом мире ошибаются и влюбляются. Пошел за Колмыковым. Помогал этому недоумку побеждать. Взяли Хабаровск. Нет, чтобы по-доброму все начать, так начали с расстрелов. Первая ссора, вторая, третья. Бунт солдат, их сторону приняли американцы. Затем я влюбился, как мальчишка, в жену полковника. На балу, что устроил Колмыков в честь союзников, я ударил полковника. Дуэль. Убил. Прихватил его жену и бежал сюда. Арсеньев помог мне выбрать место. Мы ведь с ним раньше были знакомы, а позже встретились в Хабаровске. Он директором музея там был. Может быть, и сейчас там же. Осел я в тайге. Живем ладно. Солонцы перед домом. Изюбров бью прямо с балкона. Хлеб сею, коров развожу. Словом, стал настоящим фермером. Но не думаю оставаться в этой роли долго. Кончится эта канитель, займусь изучением биологии края, вообще буду жить наукой и тайгой, если позволят. А пока надо защищаться…
Над тайгой знойное марево, над тайгой тишина. Партизаны затаили дыхание, ждали подхода противника. Кто-то из молодых ребят смачно хрумкал сухарем.
– Не хрумкай ты, черт тя дери, услышат японцы, – побаивался Мефодий Журавлёв. Макар улыбнулся. Макар за командира на высотке номер один, на другой высотке Пётр Лагутин. Всего два фронтовика. Остальные же не обстреляны и не обучены. Оба командира напряжены. Оба побаиваются, что ребята не устоят и побегут. Особенно молодежь безусая, хоть по виду и задиристая.
Проехал на конях смешанный разъезд: японцы с русскими.
– Ну, Господи, благослови! – размашисто перекрестился Мефодий Журавлёв и начал поудобнее прикладываться к винтовке. – Глаза чтой-то слезятся. Старею.
Распаренные жарой японцы и конные казаки густо шли по тракту. Макар припал к пулемету «гочкис»[75]. Поднял руку и коротко скомандовал:
– Огонь!
Посыпалась листва с деревьев, вспуржилась пыль на дороге, раздались крики, стоны. Но японцы и белые не однажды бывали в таких переплетах, враз рассыпались, повели ответный огонь. Им в спину ударил пулемет Петра Лагутина, его партизаны били на выбор. И, казалось бы, после такой пальбы от этой колоны не должно было остаться и человека. Но нет. Японцы разделились на два отряда и повели наступление на высотки. Более того, Тарабанов бросил своих казаков в тыл Макару Сонину.
– Эко дело, – ворчал Журавушка, – ить ни одна моя пуля мимо не ходит, а они почти не убывают.
Застучали со стороны японцев пулеметы, пули секли кусты, рвали землю. Застонали, закричали раненые, партизаны дрогнули. Начали откатываться. Скоро побежали.
– Назад! Стрелять! – кричал Лагутин.
Но многие забыли как стрелять, бежали, как испуганные медведи, ломая все на своем пути. А тут еще Тарабанов ударил сбоку. Началась паника. И, чтобы не оставить людей без головы, побежали за ними и командиры. В одном из ложков, куда все должны были собраться, сбились перепуганные партизаны. Лагутин спокойно заговорил:
– Товарищи, в первом бою такое почти с каждым случается. Но вы должны помнить, что та пуля, которая прогудела над ухом, уже не ваша. Ваша та, которую вы не услышите. Вот мы с Макаром, ведь мы прошли сотни боев, а живы. Судьба так порешила. Потому давайте отдышимся да бегом на те позиции, какие нам указали командиры. Присядьте. Много ли раненых? Пять человек. И все на ногах. Один убит. А посмотрите, сколько мы навалили беляков и японцев на дороге! Наша сила в том, что мы навязываем бой там, где нам выгодно. Если так же будем бить, то, пока японцы и беляки дойдут до Ивайловки, и половины не останется. Отдохнем – и снова в бой. Ударим с тыла.
Осада и Тарабанов разгадали маневр партизан. Осада оставил взвод, чтобы прикрыть себя с тыла, сам же ринулся в долину. Здесь их встретили конники Туранова, пехота Ромашки. Завязался кровопролитный бой. Туранов схватился с тарабановцами, Ромашка – с японцами. Бой шел по всем правилам. Устин напряжённо следил за боем, ждал подхода Макара и Петра. Но они не подошли. Было слышно, как в сопках строчили пулеметы, гремели выстрелы, рвались гранаты. Выругался:
– Черт! Сорвали операцию! Лагутин, ну навались же!
Но Лагутин не прорвался в тыл противнику, отступил в сопки. А тут, – вот этого никак не ожидали ни Бережнов, ни Шибалов, – с сопок с ревом, с матюжиной вывалилась банда Кузнецова и Хомина. Они объединились и ударили по партизанам с тыла. И началась сеча, какую нечасто приходилось видеть даже Устину Бережнову. Туранов, зажатый с двух сторон тарабановцами и бандитами, вместе с друзьями рубился насмерть. И те, кто перешел на сторону красных, рубились тоже последний раз в жизни. Это понял Устин, это почувствовали Шибалов и Шишканов.
Японцы превосходящими силами навалились на пехоту Ромашки. Начали теснить к речке. Падали от штыков и пуль один за другим фронтовики. Устин увидел, как подкосились ноги у Ромашки и он начал падать на спину. Японец подхватил его штыком и пригвоздил к земле. Ромашка – конник, эх, зря его поставил командовать пехотой Устин! Устин застонал, закрыл глаза, до боли сжал зубы, чтобы не закричать. Турановцы, зажатые со всех сторон, отбивались. Но видно было, как из этой гущи вырывались кони без всадников, или бешено мчались с всадником, ноги которого запутались в стременах. Не выдержал Устин, да и понял он, что таким боем не руководят, в таком бою дерутся, крикнул:
– Иван, руководи боем! – вскочил на Коршуна, следом за ним бросились на коней десяток бывалых конников, что оставались в резерве Устина. Перемахнули обмелевшую речку и с ходу врезались в этот жуткий ком из человеческих и конских тел. И пошел гулять, работать саблей и маузером.
Степан Алексеевич Бережнов тоже упал в седло и сильный Игренька понёс его в бой. Только у Степана вместо сабли была дубина. Орал:
– Держись, сын!
За Степаном Бережновым бросился Алексей Сонин и еще с пяток отчаянных стариков.
А тут и лагутинцы, что несколько минут назад бежали очертя голову от японцев, ринулись с сопок, смяли заслон, покатились в долину с ревом, стреляя вверх.
– Валерий, веди своих! Вперед, за мной! – тоже бросил руководить боем Иван Шибалов, первый влетел в речку, где вплавь, где бродом перешел на другой берег. Следом остальные, еще запасная сотня. План операции нарушился, но иначе было нельзя.
И подались к сопкам японцы. Нет, они не бежали, обученные убивать, они стройно отступали. А когда оторвались от этих ошалевших партизан, залегли и ударили из пулеметов. Ударили по красным и белым. Что им? Те и другие для них чужие люди.
Ком начал распадаться. Бросились под защиту леса партизаны, метнулись под берег тарабановцы и бандиты. Сам же Тарабанов отчаянно закричал, пустил своего коня по тракту. Следом Устин. Он вскинул свой боевой маузер и трижды выстрелил. Тарабанов скатился с коня и запутался в сочных травах. Убит. Устин повернул коня в забоку. По нему строчил пулемет, но он будто не слышал ни этого татакающего стука, ни воя пуль. Перескочил речку, где уже собралось большинство партизан. Снова взял в руки руководство отрядом, приказал отступать. От его отряда, того боевого отряда головорезов, не осталось ни одного человека. Погиб и Туранов. Партизаны же почти не понесли потерь: десяток убитых, два десятка раненых, в основном погибли фронтовики.
Отступили. Устин остановил Коршуна, привалился головой к дереву, навзрыд заплакал. Отвернулся, глотая слезы Шибалов, поник головой Лагутин. Плачет солдат. По своим друзьям плачет. Вытер слезы сказал:
– Простите, погибли самые верные друзья. Тысячи верст войны я с ними прошел затем, чтобы они погибли от рук бандитов и японцев… Тысячи дум, тысячи боев… – Устало опустил голову.
Каменка укреплялась, ощетинилась винтовками, пулеметами. Но Устин Бережнов уже не командовал. Он отрешенно ходил по деревне, походка вялая, взгляд отчужденный. В полдень приказал собрать командиров. Медленно с горечью проговорил:
– Я ухожу в тайгу. Можете назвать меня предателем, белым, но больше я не воин. Сгубил друзей, новых искать поздно. Еще и устал от войны. Так устал, что не хватит сил и сабли поднять. Тятя, прикажи седлать Коршуна.
– Хорошо, сынок, прикажу, – болезненно повел плечом, сабля белого стесала мясо с плеча. Но он не бросил боя и, когда у него вышибли оглоблю, стрелял в упор из револьвера. Сонин тоже отличился, расстреливал из винтовки бандитов и белых. – Ты воевал, сын, а я булгачил народ, да всё не в дело. Тарабанов вставил мозги через задницу. Теперь вот тоже больше не воин.
– Ты, Устин, должен остаться, должен отомстить бандитам за смерть своих боевых друзей, – с запалом заговорил Шибалов. – Я ведь тоже устал от войны.
– Придет час – отомщу. И остался бы, будь живы друзья. Не по силе взяли ношу, вот и надорвались. А как дрались вчерашние тарабановцы! Вот вам ответ, Валерий Прокопьевич, ответ на вопрос, надо ли верить людям. Не все завиновачены. Тарабанова я убил. Придет час, буду бить и других. Прощайте!..
27
Макар Сонин записал: «Можно любить, можно ненавидеть Устина, но ежели кто видел хоть раз его бой, тот не сможет не дивоваться. Как он рубил, как он стрелял – смотреть жутко. Такого лучше держать в друзьях. Они будто срослись с конём. И Коршун стал продолжением руки Устиновой, головой Устиновой. Я видел, как сбоку налетел на Устина казак. Коршун бросил себя в сторону, и сабля казака прошла мимо, а уж тут Устин не оробел, выстрелил и покатился казачина, второй зашёл с другого боку, блеснула сабля и покатилась безвестная голова, ако тыква по полю. А кто спереду зашёл, того поразил своими копытами Коршун. Не приведи господь встренуться с Устином в боевом поединке – головы не сносить. Останется она валяться в жухлой траве, таращить пустые глаза в небо, ждать прилета ворон. Сейчас вот все рассказывают о своем геройстве, но все молчат о своей трусости. А она была. Может, то была и не трусость, а непривычность. На Устина этого не скажешь. Даже средь его противников не нашлось такого, кто бы бросил укорное слово вслед Устину. Отпустили его с богом, хотя каждый бы хотел иметь средь нас такого командира. А то, что он устал, тому поверил каждый.