Он замолчал, задумчиво глядя в золотые угли догорающего костра. И все молчали. Миша, статный паренек лет под шестнадцать, в новой поддевочке из грубого домашнего сукна, с загорелым лицом и голубыми глазами, принес еще охапку сучьев и бросил ее в огонь. Целый рой золотых искр, кружась, полетел в небо к звездам. Странник поднял голову, следя за золотым роем, потом обвел глазами призадумавшуюся растроганную толпу среди деревьев, облитую теплым золотым сиянием огня, и продолжал проникновенно:
— Видя толпы народа, он сжалился над ними, что были они изнурены и рассеяны, как овцы без пастыря. Тогда и говорит он ученикам своим: жатвы много, а делателей мало — молите Господина жатвы, чтобы выслать делателей на жатву свою. Как не идти тут, Господи, как молчать?! — горячо воскликнул он. — Как молчать, когда вся земля залита кровью, когда брат на брата восстал, как волк голодный, когда деток святых хоронить не успевают, когда глад и моры стоят у дверей и стучат? Все томится Христос, все ждет, чтобы возгорелся святой огонь его, но вот нет святого огня его на земле, а черная тьма, как на Голгофе в смертный час… И звонят во тьме мертвые в колокола, и говорят языком и губами: «Христос воскрес… Христос воскрес…» — а нет Христа в сердцах их… Христос все по-прежнему в бесславии, на кресте в терновом венце, все насмехаются над ним слепые, не ведающие, что творят…
И тоска, и скорбь бездомного, оборванного бродяги горячо отзывалась в душах этих усталых, замученных, загнанных людей. И было им радостно внимать святым словам из великой книги, которая раскрыла им глаза, и было им больно за тот несчастный мир, который на их тоску по чистой божеской жизни отвечал лишь тупой злобой, темницами, истязаниями, и горячее желание поднялось в их сердцах идти к этому враждебному к ним и все же любимому миру, чтобы еще и еще раз поведать ему всю правду-истину, спасти его, воскресить в нем распятого среди морей крови Христа и отдохнуть всем вместе в светлом царстве его от мучительной вражды и зла… И не было им теперь жаль ни семей своих, ни самих себя — все равно ведь погибель надвигалась со всех сторон — и казалось им, что стоит только появиться им на людях открыто со словом Христа, как мир загорится любовью, которою горят и томятся их сердца. И радостные, умиленные, души их уже пели внутренно: Христос воскресе… Христос воскресе…
И будут отдавать вас в судилища, сказано, и в синагоги своя, — задумчиво, проникновенно и печально продолжал странник, глядя в огонь, — будут бить вас и истязать, и поведут пред царей и правителей за меня. Но не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более всего того, что может душу погубить… Я боялся, но пошел, — тихо, точно говоря с самим собой, точно проверяя самого себя, продолжал странник. — И се: страх мой покинул меня на пути, и ничего не нашел я нигде, кроме радости, сладчайшего меда душевного, нигде, ни в темницах, ни в страданиях, ни в голоде, ни в холоде. И увидел я в мире красу и благолепие несказанные, и познал я любовь немеркнущую, и вошел я в слободу светлейшую и весь в радостном трепетании, со слезами умиления я служил Богу единому, славил пред всеми отца моего небесного…
Все были потрясены. Дедушка Матвей и сиял, и плакал одновременно. Сдержанно всхлипывали женщины. Безногий Илья поник на своих костылях и закрыл лицо обеими руками. И слышно было, как что-то расцветает неудержимо в жизни этих людей, как новыми, горячими огнями загораются их души, как преображаются они в людей новых, им самим до сих пор неизвестных, и радостных, и жутких…
— Давайте, братья, читать слово Божие!.. — сказал странник, доставая из-за пазухи маленькое, сильно подержанное Евангелие. — Нет для человека большей радости, как испить от источника жизни вечной…
— Почитай, почитай… — раздались со всех сторон взволнованные голоса. — Почитай, родимый…
И вот в ночи под звездами у огонька среди леса торжественно и кротко зареяли слова — странные слова из самой странной из всех книг земных, которую читали и читают миллиарды людей, которой умиляются, над которой проливают слезы, но за которой не идут… И чтение прерывалось пением псалмов и теплыми толкованиями прочитанного, и снова и снова начиналось чтение, снова и снова развертывалась пред бедными, страдающими людьми величайшая из всех трагедий человеческих, и снова горячие, проникновенные голоса в древних псалмах славили Господа, показавшего людям свет…
XXXVПОХОД К ЦЕРКВИ
Солнце только что показалось из-за грани степей, и деревни только что проснулись, когда сектанты с пением псалма спустились из леса в удивленное невиданным зрелищем Ямяково. Они все были возбуждены бессонною ночью, проведенной в беседе о Христе, о его проповеди и его страданиях, всем хотелось продолжать это единение со Христом, страстно хотелось заявить всему миру, что они теперь совсем Христовы и ничего не боятся, пока он с ними. Легкое ощущение голода еще более возбуждало их, но о еде никто и не думал.
В село! В Хороброво! — раздавались голоса. — У кого есть еще иконы, забирай с собой, отдадим попу во свидетельство слободы!.. Христос воскрес, братья! В село — пусть все видят! Там сегодня базар…
Не прошло и пяти минут, как пестрая под осенним солнцем толпа сектантов двинулась за околицу.
Я Дух любви, я Бог блаженства, —
поднялся над толпой горячий голос, —
С тобой союз я заключил, —
в унисон подхватили все с увлечением, —
В телесном храме человека
Святой любовию почил…
Мелодия, простая и суровая, на один голос, отдаленно напоминающая церковные песнопения, поднималась в осеннее небо и точно возносила туда с собой хотя временно порвавшие земные путы души этих людей. Они совершенно не замечали ничего вокруг себя, они горели и рвались вперед на какой-то и им совершенно еще неизвестный подвиг. Впереди всех легкой и ловкой походкой шел дед Матвей, похожий на Сократа, и на лице его было выражение светлой радости. За ним двое молодых парней везли на тележке безногого Илью с его костылями, которому было бы трудно дойти до села. Илья держал кверху ногами икону Николая Угодника — не на смех, а так, по недосмотру. Другие несли иконы, держа их за углы и небрежно помахивали ими, третьи — за плечами, продев выдернутую из плетня палку в железное кольцо киота. До сих пор многие из сектантов, чтобы избежать преследований, имели еще в избах иконы — теперь они решились отказаться от этой последней лжи и открыто исповедать свою веру. Сбоку, погруженный в какую-то думу, идет старый Никита, а рядом с ними бодро мелкими легкими шажками идет чудный странник, и его кроткие глазки и вся фигура говорят, что ему и теперь, как и всегда, хорошо на свете и что ничего он не боится. За Никитой торопится больная Ольга — она особенно ярко вспоминает теперь своего томящегося в тюрьме Кузьму и все время плачет и от горя, и от умиления. А дальше мужики, и бабы, и дети, и старухи, и подростки с горящими глазами, с возбужденными лицами идут нестройно и поют горячими голосами:
Очисти дом сей для молитвы,
Чтобы в нем Богу пребывать,
Чтобы в гробах спящих мертвых
На суд любви мог призывать!
Они вошли в Ольховку. Из изб высыпал народ.
— Христос воскрес, братья! — кричали всем сектанты; — Христос воскрес!
Пораженные необычайным зрелищем, православные недовольно с недоверием смотрели на сектантов. Они не любили их — и за новшества дерзкие в вере отеческой, а отчасти и за их дружную чистую жизнь и за их достаток.
— Ишь, богов-то как несут! — сказал кто-то вполголоса злобно. — Что разделывают…
— Христос воскрес! — кричали радостно сектанты. — Христос воскрес!
Из крайней избы, черной, маленькой, ушедшей боком в землю, поправляя платок, выбежала молодая, босая, бедно одетая женщина, посмотрела на сектантов и опять скрылась в избу. Чрез минуту она снова показалась на улице, но уже с ребенком на руках. Следом за ней торопливо шел пожилой мужчина в лаптях с иконой в руках, и оба присоединились к толпе, встретившей их радостными кликами: Христос воскрес! Эта женщина, еще девушкой, восторженно религиозная, вышла замуж за одного из сектантов — конечно, не венчаясь. Чтобы прекратить соблазн, местный священник из села Хороброва отец Борис, боровшийся с сектантством с каким-то даже бешенством, настоял, чтобы полиция, придумав какой-то предлог, упрятала ее мужа в острог, а ее истязаниями и запугиваниями принудили отказаться от мужа и насильно выдали замуж уже по-настоящему, по закону — у нее был уже ребенок — за одного захудалого пьянчужку из Ольховки. Сперва новый муж жестоко бил ее за то, что она не хотела стать его женой, а потом потихоньку незаметно он покорился ей, стал слушать ее, покаялся, перестал требовать от нее сожительства и позволил ей у себя ждать времени, когда можно ей будет воротиться к первому ее мужу. И она сделала из него нового человека и вот привела его к малому стаду Христову.
— Братья, а где же брат Абрам? — вдруг воскликнул кто-то.
Брат Абрам исчез: убоялся. Это открытие не только не ослабило духа толпы, но наоборот, еще более разожгло ее настроение, еще более страстно захотелось всем теперь засвидетельствовать свою верность Христу…
Справа на холмике высился старый выветрившийся столб с безголовым металлическим орлом — здесь проходила граница губернии.
— Вали мету антихристову, братья! — крикнул кто-то. — Незачем разделять людей!
— Вали, вали! — восторженно поддержала толпа. — Не надо нам никаких перегородок! Все — братья… Вали!
Несколько человек подбежали к столбу и налегли на него. Другие с криками: «Не надо перегородок! Пусть все заодно будут! Пусть все будет обчее!» — торопливо разбирали жердяные прясла, отделявшие церковный лесок от крестьянских полей. Столб медленно накренялся набок.