Мужики сразу недовольно загалдели: а говорили — все делить… Кому же еще, как не им, отойдут леса? Это выходит, что, как раньше, от мужика их караулили лесники, так и теперь туда же норовят? Так по кой же пес и заводили всю волынку эту?.. Как же думают вопче с землей дело налаживать?
— Земельное дело для России — дело первой важности… — сказал Сергей Терентьевич, который был давним джорджистом{194}. — Но для того, чтобы нам с вами порешить его, нам надо прежде всего посмотреть, как стоит оно в других местах России. Потом у хохлов порядки одни, у казаков другие, в Сибири третьи. Надо дело поставить так, чтобы всем было хорошо…
— Опять все это ты ни к чему… — раздались голоса. — Казаки, хохлы… Они о нас не больно думают, ну и нам не рука распинаться о них. Они сами себя устроют. Что ты больно о чужих-то радеешь — ты про своих думай! Вот выборы будут, мы тебя и послали бы… Чай, жалованья сколько огребать будешь… Мы не стоим за этим, ну только ты должен об земляках заботиться, а не токма там глядеть по сторонам… Неча чужие крыши крыть, когда своя течет…
— Да как же, по-вашему, надо порешить дело с землей? — спросил Сергей Терентьевич.
— А больно просто: кому что досталось, тот то и бери… — раздались голоса. — Вот у нас луга заливные купеческие под боком — наше счастье… Опять же леса казенные — опять к нам…
— Да разве это мыслимо? — отозвался Сергей Терентьевич. — А как же наши заречные деревни, у которых и оглоблю вырубить негде? Что же, им так без дров и сидеть?
— А нам что? Может, у них в земле золота сколько — мы к им в долю не лезем… А они не лезь к нам… И чудной ты парень: ни чем своим радеть, он все по сторонам глядит, где у кого зудит…
Началась и все усиливалась бестолковщина, к которой Сергею Терентьевичу давно пора было бы привыкнуть, но которая тем не менее возбуждала его на борьбу — он знал, бесплодную, — будила все его силы, чтобы хоть немногим разъяснить всю серьезность нового положения народа. Но прошел и час, и два, и дело не только не делалось стройнее и яснее, но все более и более запутывалось в невероятной бестолковщине и темноте. Дальше своей колокольни они и не хотели, и не могли видеть. И не было ни России, ни справедливости, ни разумности на свете — была только деревня Иваньково, которой желательно было использовать момент наиболее для себя прибыльно.
Собрание закончилось ничем. Вымотанный, Сергей Терентьевич отошел от галдящей толпы мужиков в сторону. Пора было ехать домой.
— А что, Терентьевич, спросить тебя я хочу… — сказал, подойдя к нему, Герасим Стеклов, толковый мужик средних лет, хороший хозяин. — А что, и ты, чай, пойдешь в это самое Учредительно собрание-то?
— Нет. Меня никто не выберет… — отвечал Сергей Терентьевич. — Люди, из которых надо выбирать, уже все намечены…
— О? Ежели мы, значит, пожалали бы послать тебя, так нельзя? — удивился мужик.
— Нет, нельзя… Не выйдет теперь…
— Так какие же это выборы, коли люди наперед все размечены?.. Это выходит подвох… Ну да я не к тому — это, знать, не мужицкого ума дело, — а вот как же вас там в Питере-то приделят? Комнаты, что ли, в Учредительном всем вам заготовлены будут али как?
— Какие комнаты? — удивился Сергей Терентьевич. — Зачем? Всякий, где хочет, там и жть будет…
— Это дело нескладное… Правительство должно всех обдумать, всем покой дать. А то есть которые семейные — где же им там возжаться по чужим углам…
— Да почему тебя так заботит это дело? Разве суть в этом?
— А ты как думал? — усмехнулся тот. — Я так думаю, что насчет того, быть царю или не быть по-новому — это порешат хошь и с большим криком, а скоро, а вот как до земли этой самой доедут, тут и крышка…
— Почему?
— А потому… Может, лет пятнадцать будут спорить, как с ей дело лутче обладить, подерутся, может, сколько разов, а потом на шашнадцатый год выбьются все из сил и скажут: ну, давай, ребята, по-старому: силушки нашей больше нету…
Сергей Терентьевич посмотрел на мужика: этот был не глуп.
— Авось как и выберутся… — сказал он, усмехнувшись.
— Нет, не выберутся, Терентьич… Тут так завинчено, что хошь сто лет бейся, а толков не будет… А не будет толков с землей, не будет толков и с остальным: потому земля всему центра…
— Посмотрим… — сказал Сергей Терентьевич, который вспомнил о зря потраченном времени. — Может, ты и прав…
— И смотреть нечего… — твердо сказал Стеклов. — И так полагаю я, что никаких толков из свары этой не будет… Зря всю музыку затеяли…
Евдоким Яковлевич, тоже совсем упавший духом, простившись, зашагал на недалекую станцию, чтобы возвратиться в город, а Сергей Терентьевич, не торопясь, в тяжелой задумчивости поехал домой. Вспомнил про комнаты в Учредительном собрании и усмехнулся. Этот мужик с мозгами. Но диковинное дело, почему это понять чепуху еще есть люди, а создать что-нибудь путное никого не видать?
А чрез два дня были и самые выборы. Сергей Терентьевич одним из первых пришел в школу, где происходили выборы, чтобы посмотреть, как будет идти дело. Сам он номерка не положил: он не знал, за кого и за что голосовать. Одни претили ему своей безнадежной уже воинственностью, Дарданеллами, другие явно несбыточнами посулами, третьи лукаво тянули назад, куда не хотелось. Толков от выборов и он уже не ждал, но то, что он с первых же шагов увидал, превзошло все его ожидания. На выборы явились все женщины поголовно, и все — староверки, богачихи, тысячницы — тянули дружно номер шесть, большевиков.
— Да что вы, тетки, сбесились, что ли? — не утерпел, наконец, Сергей Терентьевич. — Как это можно?
Бабы враз обступили его.
— А что? По этому номеру, вишь, обещано, что сразу всех солдатов по домам распустят… Довольно, навоевались!.. Полили кровушки… Тебе гоже дома-то сидеть, а у нас у кого муж от дела вот, почитай, три года оторван, а у какой всех сыновей забрали… Нет, нет, большевики говорят правильно: конец, и крышка!
— Да ведь если армия пойдет сейчас по домам, за ней следом же Вильгельм пойдет!
— Так что? И больно гоже! — разом подхватили бабы. — Вильгельм-ат, он, бают, строгай, не то, что наш Миколай был размазня… Он, бают, враз все порядки вам уставит… У него не забалуешься… А то ишь какую волю взяли, стервецы!.. Нешто это жизнь? Вильгельма… Нам давно Вильгельму и надо…
Так и не положив своего номерка, — мужики крепко косились на него за это: опять лукавит чего-то мужик!.. — Сергей Терентьевич направился к дому. А чрез три дня он узнал, что в Рыбкине, где мужики ни за что не хотели подписываться под каторжную девку Марью Спиридонову, где все единогласно решили, что социализм — дело с нашим народ не подходящее, дружно, все как один, тянули номер три: очень мужикам нравилось звучное земля и воля. И таким образом и провели они своими голосами как раз каторжную девку Марью Спиридонову.
Так в лесном окшинском краю осуществилась, наконец, заветная мечта русской интеллигенции…
XСТУК В ДВЕРИ
Немножко неряшливая столовая с разнокалиберной мебелью. По стенам идейные картины: «Всюду жизнь» Ярошенки, репинский «Приговоренный к смерти», его же «Бурлаки» и тому подобное и много портретов писателей с росчерками. В окна видны зеленые крыши и старенькая церковка с главами-луковками, вкруг которых кружатся по-осеннему галки и вороны. На столе бурлит только что внесенный самовар…
В старом уютном кресле сидит молоденькая девушка с милым лицом и длинной русой косой. В руках у нее вышиванье. По комнате взволнованно ходит студент лет двадцати двух, худощавый, бледный, в сильных очках, за которыми видны голубые мечтательные глаза.
— Что за волшебное время! — воскликнул он. — Ведь чудо совершается на наших глазах, поразительное чудо преображения всей жизни!
— У нас с тобой, должно быть, разные глаза, Гриша… — склонив голову набок и любуясь своим узором, отвечала девушка. — Там, где ты видишь что-то новое и прекрасное, я вижу лишь безобразные изломы и… что-то нечистое… И главное — это насильничество ваше. Новая жизнь… И прекрасно, и живи этой своей новой жизнью, но не тащи насильно в нее тех, кому это не нравится. Вот иду вчера от всенощной и встречаю этого твоего кумира, Георгиевского. И надо было видеть, что с ним сделалось, когда он узнал, что я от всенощной!.. Ну точно вот я лично его чем-то смертельно оскорбила!
— Удивительно! — воскликнул он, останавливаясь и глядя на нее. — Совсем из другого мира ты, а я так люблю тебя. Ты кажешься мне каким-то нежным цветком, выросшим в смрадном болоте современной…
— Ну вот, вот… Непременно в смрадном болоте… — живо отозвалась она. — А то еще в темном царстве, в буржуазно-капиталистический период… Отчего же я не вижу никакого болота и никакого темного царства? Жизнь и жизнь, и даже очень хорошо…
— За это вот незлобие твое и люблю я, кажется, тебя больше всего… — нежно сказал он. — Но я верю, придет день, ты проснешься и пойдешь с нами рука об руку…
— Нет, милый, не обольщай себя… — тихо сказала девушка. — Бери меня такою, какая я есть…
— А-а, уж и самовар на столе! — входя в комнату с вышитым полотенцем в руках, сказала почтенная женщина лет за сорок со следами былой миловидности на увядшем лице. — Здравствуй, Гриша… Все совращаешь?
— Все совращаю, Лидия Ивановна… — усмехнулся Гриша.
— Брось, милый… Напрасный труд… Ох, дети, дети!.. — вздохнула она. — Боюсь я что-то за судьбу вашу. Чует мое сердце, что не будет у вас толка, — вот как у нас с Андреем Иванычем. Ни одного дня за двадцать пять лет не провели мы, не поспорив с ним принципиально, — с комической важностью подчеркнула она слово принципиально. — И хороший, добрый человек, и семьянин хороший, но вот чтобы непременно все у него было принципиально. То же и у вас, боюсь, будет…
— А-а, все в сборе уже! — входя с газетой в руках в комнату, сказал Андрей Иванович, писатель-народник, все в прежнем своем потертом бархатном пиджачке и большом черном галстухе бантом. — А Левушка все еще в гимназии? Нет, а в газетах-то, в газетах-то что! Ай да Керенский! Не ожидал!..