А на другое утро опять грозная передовица по адресу немцев: до последней капли чужой крови! Все для войны!
Но поразительнее всех был последний случай. Номер пришел из цензуры в довольно приличном виде, без больших опустошений, был выпущен, и вдруг строжайший приказ из губернаторской канцелярии по телефону: и редактору, и издателю немедленно явиться в канцелярию губернатора… Евгений Иванович с Петром Николаевичем поехали, и не успел дежурный чиновник и доложить о них, как из кабинета с искаженным бешенством лицом и с последним номером «Окшинского голоса» в руке вылетел сам губернатор.
— Это вы? Это в-вы?! — сразу задохнулся он. — Да как вы смеете помещать такие статьи?! Да вы понимаете, что я с вами за это сделаю?! В военное время они… смеют… Это измена родине — за это даже не расстрел, а поганая веревка… Что, вы рассчитываете на то, что администрация слишком перегружена серьезным трудом по обороне государства и не может достаточно времени уделять вашему поганому листку? Ашшибаетесь! Ашшибаетесь! У меня два сына в гвардии в Восточной Пруссии пали, а вы тут у меня в губернии будете продавать армию и Россию? Н-нет!
Губернатор был совсем вне себя. Глаза его были полны бешенства. Изо рта летела слюна.
— В чем дело? Я… я решительно ничего не понимаю… — лепетал, весь бледный, Петр Николаевич. — О какой статье идет речь?
— Он из себя простачка корчит! — кричал губернатор как исступленный. — Какая статья? Это, это вот что? Что это, я вас спрашиваю? А? — ткнул он белым пальцем в обзор печати, где один абзац был резко обведен красной чертой. — Это что?!
Тон отрывка был, действительно, очень резок и страстен. «Мы готовы отдать отечеству все, — писал автор, — но какое право имеет правительство скрывать от нас положение армии? Мы согласны не знать действительно военных тайн, но нельзя же, прикрываясь этими военными тайнами, скрывать от нас общее положение дел и преследовать всякое выражение общественной мысли, которое часто совсем и не касается войны. Если дело будет так продолжаться и дальше, то обществу придется раскаяться в той единодушной поддержке, которую оно оказало вам и без которой вам пришлось бы очень туго. Мы должны твердо напомнить вам, что так мы не желаем, что хозяин страны не вы, а — мы…»
— Ну-с?! Это что?!
— Да это перепечатка из германской «Zukunft»[47] — воскликнул Петр Николаевич. — Это статья известного Максимилиана Гардена, направленная против германского правительства!
— Как — «Zukunft»? — оторопел князь. — Как — германское правительство? Позвольте: а как могу я догадаться, что это направлено против германского правительства? — снова закипел он. — Почему же нет соответствующего пояснения? Фокусы?!
— Я категорически заявляю вашеству, что в цензурных гранках такая пометка была… — уже тверже сказал Петр Николаевич. — Тут какая-то совершенно непонятная мне оплошность…
— Везите мне немедленно ваши гранки… Немедленно! — приказал, весь дрожа, князь. — Нет, а вы будете любезны до выяснения дела остаться в канцелярии… — строго приказал он бледному и расстроенному Евгению Ивановичу. — А вы извольте торопиться…
Чрез двадцать минут Петр Николаевич, потный, раздраженный, несчастный, вернулся с цензурными гранками: действительно, пометка Максимилиан Гарден, «Zukunft» под статьей была, но кто-то по ней слабо, как будто нечаянно, черкнул красным карандашом, и типография, вероятно, поняла, что пометку эту надо снять. Была ли это случайность или злой умысел со стороны наборщиков или носатого студентика Миши, который с наступлением каникул снова занимался в редакции и был настроен весьма мрачно, было неизвестно, но факт был налицо: пометка вылетела. Князь рвал и метал: если злой умысел, то чей, пусть ему скажут, а если оплошность, так за такие оплошности он заставит отвечать редакцию.
— Теперь не до шуток… — проговорил он. — Теперь военное время…
— Вашество имели возможность много раз убедиться в патриотическом направлении газеты… — говорил Петр Николаевич, вытирая пот. — Наш лозунг был и остается: все для войны! Не ошибается только тот, кто ничего не делает…
И после многих бурных выкриков и жестов князь наконец смягчился, решил на этот раз дело оставить без последствий, но приказал, чтобы в следующем же номере газеты эта оплошность была исправлена. Носатому Мише и наборщикам и метранпажу влетело, а на следующее утро в газете перед самой передовицей жирным шрифтом было напечатано, что выдержка, помещенная вчера в обзоре печати без указания источника, принадлежит перу известного германского журналиста Максимилиана Гардена и заимствована из «Zukunft» — наши читатели могут по ней убедиться, как растет общественное недовольство в Германии. В этом растущем недовольстве один из залогов нашей победы. Но мы должны теснее, чем когда-либо, сомкнуть наши ряды под прежним знаменем: все для победы!
Еагений Иванович решительно сомневался в этом: в глазах его стояло и не проходило мученическое выражение. Но по обыкновению он не знал, что делать, то есть знал, но не находил в себе достаточной решимости: а вдруг он ошибается? Он сидел у себя над раскрытою секретной тетрадью и с отвращением передумывал сцену у губернатора во всех ее противных подробностях. И с еще большим отвращением вспоминал он о своей газете: из слабого, ничтожного, но все же культурного дела «Окшинский голос» точно чудом каким превратился в истерическую военную кликушу. Конечно, родину защищать надо, но нельзя же так изолгаться и исподличаться… И не умнее ли проповедовать вместо звериной резни до конца необходимость соглашения и прекращение безумного преступления?
В дверь осторожно постучали. Спавший Мурат поднял свою красивую голову и с достоинством заворчал.
— Войдите, войдите…
В комнату вошла Федосья Ивановна.
— Я сичас в городе была, Евгений Иванович… — сказала она взволнованно. — И на Дворянской встретилась я с молодой княжной… с Сашенькой… Бегут, никого словно не видя, алицо все от слез даже опухло… Поздоровалась я с ними: что это с вами, говорю, барышня, милая? На вас и лица нету… Оказалось, Николенька, молодой князь, прибыл — ранненого привезли… Рана-то будто заживает уж, ну только сам он не в себе…
— Как — не в себе? — нахмурился, побледнев, Евгений Иванович.
— Они говорят осторожно, ну а я так поняла, что… не в своем разуме.
— С ума сошел?!
— Да. Будто бы от раны. Они в голову ранены…
— Где же он?
— Пока в лазарете на Дворянской… — сказала Федосья Ивановна. — А как с ними поступят дальше, еще неизвестно. Очень убиваются Сашенька-то… Конечно, единственный брат ведь… Велели вам передать…
Евгений Иванович тотчас же оделся и, взволнованный, вышел. Было начало весны. Бурое месиво разболтанного талого снега покрывало всю землю. Низко и печально было серое небо. По улицам, унылым и грязным, всюду и везде маршировали по всем направлениям, обучаясь, запасные бородатые мужики и совсем зеленые юнцы последнего призыва. Они нескладно, тяжело старались попадать в ногу, напряженно размахивали руками и с лицами, на которых была написана бесконечная скука и уныние, тянули:
Пишат, пишат царь ерманскай
Письмо нашаму царю…
И были все они без ружей, и на ушко шептали уже опасливо люди, что оружия у русских армий нет, но никто этому не хотел верить, и потому все повторяли, что такие слухи распространяются только германскими агентами. Но лавки бойко торговали, горожане шли туда и сюда, гимназисты, весело смеясь, возвращались по домам, перелетывали и ворковали по рядам сытые голуби, и купцы в лисьих и енотовых тулупах, сбившись кучками, обсуждали последние военные новости. Две собаки, сцепившись задами, стояли посреди улицы, и толпа детей со смехом кидала в них грязным снегом и палками, а взрослые смеялись и делали поганые замечания.
Поднявшись по сильно затоптанной, пахнущей лазаретом широкой каменной лестнице во второй этаж — здесь раньше помещался ресторан «Лондон», теперь, по случаю трезвости, закрытый, — у самой двери лазарета Евгений Иванович столкнулся с главным врачом его Эдуардом Эдуардовичем. Как немца его сперва решили было сослать куда-нибудь к Уралу, но так как губернатор к нему благоволил, то его как исключение оставили в городе, где он исстари славился как своим знанием, так и добродушием удивительным и прекрасной игрой на виолончели.
— У вас молодой князь Муромский? — поздоровавшись, спросил Евгений Иванович. — Как он?
Врач замялся.
— Тяжелая рана в голову… Его германцы, говорят, бросили, считая мертвым, — сказал он тихо. — Жить может, но…
— Душевное расстройство?..
— Да… — кивнул тот головой. — Только не говорите родственникам. Я их немножко обнадеживаю… Хотите повидать князя? Мы ему дали отдельную комнату. А старый князь в Москву поехал хлопотать, чтобы его приняли в клинику Кожевникова…
— Да зачем же вообще привезли его сюда? — идя длинным пахучим коридором за грузным белым доктором, спросил Евгений Иванович. — Ведь мимо Москвы провезли…
— Зачем, зачем… — вздохнув, повторил врач. — Многое делается низачем… Конечно, надо было не мучить, а сразу в Москве оставить. Много, много беспорядка в деле! Это хорошего ничего не обещает…
Он осторожно постучал в застекленную матовым стеклом дверь — тут раньше помещались отдельные кабинеты ресторана — и, не дожидаясь ответа, вошел. Евгений Иванович невольно остановился на пороге: на белой койке, сам весь в белом, с плотно забинтованной головой сидел Коля, исхудалый, прозрачный и — новый. Он остановил на враче и госте свои прекрасные чистые серые глаза, но в них не отразилось ничего: было совершенно ясно, что он не узнал ни того, ни другого.
— Зачем вы пришли? — с укором, тяжело спотыкаясь языком, сказал он и, не дожидаясь ответа, все так же тяжело заикаясь, с большим усилием продолжал: — Я же просил никого ко мне не приходить… Разве это так трудно… не приходить? Я не хочу видеть лжецов. Эти сухие цветочки у ног Мадонны были так… трогательны… А рядом — кишки изо рта лезут у раздавленных артиллерией… И бьются совсем уж ни в чем не повинные лошади… Тут великая ложь. Или цветочки, или это… А так, вместе непонятно… невозможно… — растерянно бормотал он с великим напряжением, от которого слушаю