Распутин в ужасе. Бледный, дрожащий и немощный, он делает все, что приказывает ему Гермоген. Наконец, его отпускают.
Трудно представить, что Распутин смог бы так просто оставить это дело. Но он действует обдуманно. Вначале надо попытаться не допустить, чтобы Гермоген, все еще занимающий высокий пост, рассказал царице о его признании, сделанном при свидетелях (хотя и под давлением). Через свою влиятельную подругу Головину (родственницу Вырубовой) Распутин просит передать Гермогену, чтобы тот принял кающегося преступника. Наконец, епископ соглашается, но отказывается разговаривать с Распутиным лицом к лицу. Поприветствовав священника, визитер был вынужден созерцать его спину до тех пор, пока тот неожиданно не ушел.
Конечно, не удалось избежать сообщений в газетах об этом инциденте, причем в самых разных интерпретациях. Но Распутин оказался очень предусмотрительным. Пока Гермоген и Илиодор, давая интервью, сокрушились, что якобы в высших инстанциях даже подумывали о посвящении Распутина в сан священника (что, разумеется, не соответствовало его планам), несмотря на то, что он «такое ничтожество» и «вряд ли смог бы пойти дальше первой литании „Господу помолимся“», и что пора, наконец, понять, с кем они имеют дело — тот, кого осуждали, уже давно побывал у царицы.
Александра Федоровна возмущена нападением на Распутина. После разговора с ней Распутин с победоносным видом сообщит Вырубовой: «Его высокопреосвященство (Гермоген) еще увидит, во что ему обойдется распространение его донесений…»
Царь (по настоянию государыни) отдал распоряжение Синоду, высшему церковному органу, отправить Гермогена и Илиодора в ссылку. Прошение Гермогена об аудиенции было отклонено, а 3 января 1912 года ему вручили постановление: епископу предоставлялось место в Гродненской епархии с запрещением появляться в Петербурге; Илиодор ссылался во Флорищеву пустынь, что во Владимирской губернии. Но сначала оба отказались подчиниться этому приговору, прибегнув к поддержке многочисленных манифестаций солидарности.
Поскольку прошение Гермогена о переносе назначенного дня отъезда из Петербурга «в связи с болезнью» тоже было отклонено, он, отчаявшись, дал телеграмму Николаю II, мол, он всю жизнь посвятил служению церкви и Престолу, «и вот, на склоне лет моих, с позором, как преступник, изгоняюсь тобою из столицы. Готов ехать куда угодно, но прежде прими меня, я открою тебе одну тайну».
Но государь ничего не хочет слышать. Царица тоже получила телеграмму, на которую ответила кратко: «Нужно повиноваться властям, от Бога поставленным».
— Чистый Гришка (Григорий), — прокомментировал Гермоген.
Решение Синода подвергнуть опале обоих священников, очевидно, было навязано обер-прокурору Саблеру против его воли.
Вначале он попытался выступить за смягчение меры наказания. Но вынужден был констатировать, что «все симпатии Государя отданы Распутину, на которого, по словам царя, „напали, как нападают разбойники в лесу, заманивши предварительно свою жертву в западню“…».
С журналистами Саблер вел себя в равной степени осторожно, дистанцируясь от Распутина. Что касается утверждений Илиодора и Гермогена о том, что Синод якобы обдумывал возможность посвящения Распутина в сан священника, то на это он прореагировал решительным отказом.
В качестве основного упрека, считавшегося официальной причиной вынесенного Гермогену наказания высшим церковным органом, называлось то, что Гермоген не мог смириться с запретом на назначение женщин-диаконис, о чем ходатайствовал перед Синодом. Для прекращения толков царь позаботился о том, чтобы назначить точный день отъезда Гермогена из столицы.
Вызванный этим процессом шум, благодаря средствам информации, вышел далеко за пределы столицы, стал распространяться по стране и за границей. Царица убедилась в этом, получив письмо от своего кузена кайзера Вильгельма.
«Я верю в твой критичный ум и в твою гордость. Тем не менее, до меня дошли ужасные новости о твоем и Ники восхищении „старцем“. Для меня это абсолютно не понятно. Мы помазанники божьи, и наши поступки должны быть также чисты перед Богом и лишены всякой критики, как и все, что люди узнают о нас. Но эта Ваша склонность ставит Вас на один уровень с чернью. Будьте начеку. Думайте о том, что достоинство царей — залог Вашей власти…»
Далее он перешел к статьям в зарубежной прессе об Илиодоре. Его выступление против Распутина рассматривалось здесь как восстание против государственной власти. Но самое плохое в этой истории, прокомментировал Вильгельм, что императорская чета в ней играла не сдерживающую, а наоборот, провоцирующую роль. «Имя царицы мгновенно будет называться вместе с именем какого- то сомнительного парвеню! Это невозможно!»
«Письмо кузена было для Мамы как гром среди ясного неба», — рассказывала Вырубова. «Как он осмелился вмешиваться в нашу жизнь — ни у кого нет такого права!» — неистовствовала царица. Она была убеждена, что написать письмо Вильгельму подсказал брат Генрих (который был женат на сестре Александры — Ирене).
«Кто дал ему право? Как они посмели! А этот Илиодор — предатель, иуда! Старец заботился о нем, как о любимом брате — а теперь он его предал…»
С укреплением позиции священников рос фронт противников Распутина. Наряду с политическими и общественными деятелями в защиту отлученных от церкви пастырей выступил и некий Бадмаев. У этого в равной степени загадочного и ослепительного человека они нашли не только поддержку, но и приют.
Всегда в длинном шелковом кафтане и мягких кожаных сапогах, Петр Александрович Бадмаев, урожденный Жамсаран, снискал славу одной из самых таинственных фигур своего времени. Поговаривали, что он не только мог лечить скрытые болезни, но и знал секрет вечной молодости. Он был вхож как в клику Распутина (хотя это не исключало того, что оба мужчины никогда не видели друг друга, как утверждали имеющие к ней отношение люди), так и в окружение царя через Вырубову.
Остается фактом, что этот бурят из Восточной Сибири учился в Петербурге, затем при содействии будущего царя, Александра III, принял православие и, наконец, был назначен им на должность политического советника по вопросам Восточной Азии.
Его исследования были многообещающими: в 1893 году, за несколько лет до начала русско-японской войны, он предсказал конец маньчжурской династии. Однако его прогноз, что это якобы открывало России путь к мирному присоединению Китая, Тибета и Монголии, оказался ошибочным. Как можно было расценить факт, что на одну только политическую пропаганду среди бурятов и установление экономических и политических контактов с монголо-китайской элитой он получил два миллиона рублей?
Бадмаев вскоре компенсирован свой политический провал выгодными сделками — концессией железной дороги — и, находясь в русской столице, начал вспоминать о преимуществах своего происхождения. Он преподавал монгольский язык в петербургском университете и имел возможность применить на практике свои знания целебных тибетских трав и методов лечения. Его считали подозрительным, потому что он всегда умел соединить свои методы лечения с влиянием и интригами. Из дневника Вырубовой явствует, что обычно Бадмаев готовил свои порошки и для лечения членов царской семьи.
Из дипломатически составленного письма Бадмаева царю можно понять, что он своим вмешательством не хотел ни с кем испортить отношения. Разумеется, о Распутине он говорит не иначе, как «господин Новый», не называя его по имени и отчеству. Это письмо отражает настроение в столице: «Ко мне обратились с просьбой посодействовать спокойному отъезду епископа Гермогена. (…) Газеты набросились на господина Нового. Они напечатали комментарий господина Нового и хотят, чтобы я прокомментировал позицию епископа Гермогена и иеромонаха Илиодора. Я просил их молчать о господине Новом до отъезда. Я сказал им, когда Государь узнает правду, он сам объяснит вопросы, которые занимают всех.
(…) Ведется всеобщая вредная полемика. Действительно ли известен Вам, уважаемый Государь, эпизод, происшедший между господином Новым и епископом Гермогеном, иеромонахом Илиодором и двумя свидетелями? Епископ Гермоген и иеромонах Илиодор — религиозные фанатики, глубоко преданные царю, которые сочли необходимым убедить господина Нового больше не посещать царский дом.
По их мнению, господин Новый, как, очевидно, всем известно, не обладает истинной святостью и возбуждает умы доверчивых подданных, не понимающих, почему он может свободно приходить к Вашему Величеству.
По словам епископа Гермогена и монаха Илиодора, он поклялся перед образами, что больше не будет ходить в царский дом. Оба (Гермоген и Илиодор) убеждены, что их ссылают, потому что они вынудили господина Нового поклясться в этом перед образами, и что господин Новый Вашему Величеству рассказал по-другому, чтобы вызвать по отношению к ним царский гнев.
Поскольку ко мне постоянно обращаются лица всех слоев общества, из духовенства, политиков, представителей Государственной Думы, я, как сторонний наблюдатель, считаю, что можно было уладить дело просто и спокойно, не будоража умы…»
Бадмаев также пишет письмо Владимиру Александровичу Дедюлину, дворцовому коменданту, с просьбой повлиять на царя, чтобы тот не применял силу при высылке Гермогена и позволил ему и в случае с Илиодором, хотя это будет несколько сложнее, помочь в принятии «гуманного и достойного решения, несмотря на то, что с точки зрения интересов государства было бы важно потребовать повиновения обоих лиц…»
Дедюлин отвечает: «Сегодня я в задушевной форме поговорил с хозяином (царем) по поводу Вашей просьбы, и благодарю Вас за услуги в отношении Гермогена, который действительно безгранично предан государю и церкви и при этом превратился в настоящего революционера, (…) но что касается Илиодора, то Ваше письмо меня не убедило, и я не верю ни в его святость, ни в преданность царю и России. Он — фанатик, который не может жить без скандалов и публичных интересов. Он никогда не будет полезным, а только принесет вред…»