14.
Когда речь зашла о Распутине, барон Фредерикс сказал адъютанту царя, Анатолию Мордвинову:
«Вы знаете, что я люблю государя как сына и потому не мог удержаться, чтобы не спросить его величество, что же, наконец, такое представляет собой Распутин, о котором все так много говорят. Его величество ответил мне совершенно спокойно и просто: “Действительно, слишком уж много и, по обыкновению, много лишнего говорят, как и о всяком, кто не из обычной среды принимается изредка нами. Это только простой русский человек, очень религиозный и верующий… Императрице он нравится своей искренностью; она верит в его преданность и в силу его молитв за нашу семью и Алексея… но ведь это наше совершенно частное дело… удивительно, как люди любят вмешиваться во все то, что их совсем не касается… кому он мешает? ”15
Истории были настолько дикими, что поверить в них было невозможно, тем более что царская семья никогда не видела подобной стороны в Распутине. Вот что пишет Лили Ден:
«Если я заявлю, что не видела ничего дурного в Григории Распутине, то меня назовут лгуньей или же недалекой женщиной. Причем последнее определение будет самым мягким по отношению ко мне. И тем не менее это истинная правда, что мы никогда не видели отрицательной стороны в его натуре. Возможно, объясняется это тем, что некоторые люди обладают двойственной натурой. Мне приходилось слышать о лицах, которые в домашней обстановке были ангелами во плоти, но стоило им шагнуть за порог дома, как они окунались в такой разврат, что современный французский роман покажется вам сущим пустяком»16.
Изучив секретное дело и другие документы, 21 марта Родзянко составил сжатый доклад для царя (документ получился слишком эмоциональным, поэтому переработать его пришлось начальнику канцелярии Государственной Думы, Якову Глинке). После этого он подал прошение об аудиенции. Вскоре царь его принял и любезно поблагодарил за труды, отметил скорость и тщательность и пообещал пригласить, когда прочтет доклад. Родзянко с триумфом вернулся в Думу и стал ждать. Он ждал, и ждал, и ждал, но дворец хранил молчание. Николай не отвечал. Родзянко пришел в ярость. Он рассказал обо всем Коковцову, заявил, что это оскорбление для Думы, и пригрозил подать в отставку. Коковцов пообещал обсудить проблему с царем. Когда Родзянко уходил, прибыл курьер от царя с большим пакетом. В пакете Коковцов обнаружил ответ Николая, написанный на прошении Родзянко об аудиенции: «Я не желаю принимать Родзянко, тем более что всего на днях он был у меня. Скажите ему об этом. Поведение Думы глубоко возмутительно, в особенности отвратительна речь Гучкова по смете Св. синода. Я буду очень рад, если мое неудовольствие дойдет до этих господ, не все же с ними раскланиваться и только улыбаться»17.
Родзянко не забыл и не простил царю этого унижения.
Александра Богданович записала в своем дневнике 12 марта:
«Сегодня много было людей. Темой разговора продолжает быть Распутин, вчера вернувшийся в Петербург и вчера же ездивший в Царское Село. Печально писать, какие вкусы у царицы, как она терпит этого хлыста. […]
Царя не поймешь. По словам графини Милорадович, которой жена председателя Думы Родзянко рассказывала про аудиенцию своего мужа у царя, когда Родзянко открыл царю, кто такой Распутин, царь совсем от Распутина отмежевался, сказал, что никогда Распутина не видит. Но как он позволяет бывать этому Гришке во дворце? Ведь из разговора Родзянки он увидел, какой это вредный человек, к какой он секте принадлежит. Все одно и то же говорят, что у царя выдержки очень много, а воли никакой – полное безволие. Это ужасно! Завтра вся царская семья уезжает в Крым, и Распутин тоже. Стоит только царю сказать хотя бы Дедюлину, чтобы убрали эту тварь подальше, и дело будет сделано. А вот беда – воли не хватает. Ужас берет, когда вникнешь в тяжкое положение России!»
Ситуация все ухудшалась. Через неделю Богданович записала в дневнике, что княгиня Елизавета Оболенская (Лили О.), дочь генерал-адъютанта Николая Оболенского и фрейлины Александры, говорила, что императрица сама стала хлыстовкой. Оболенская прочла две статьи в «Новом времени», озаглавленные «Хлыстовщина», и сразу же узнала в описании ритуалов секты поведение императрицы. Не имея сил хранить молчание, она даже дважды написала о своих сомнениях императрице, и ее письма вызвали серьезное неодобрение Александры. В результате Оболенская была вынуждена покинуть двор18.
Речь Гучкова, которая так разозлила Николая, была произнесена в Думе 22 марта и вошла в историю как «Удар по алькову». Сила критики Гучкова была настолько велика, что поразились даже его однопартийники-октябристы.
Александр Гучков родился в 1862 году, в богатой московской купеческой семье. Он учился на историко-филологическом факультете Московского университета, был блестящим студентом и продолжил обучение в Берлине и Гейдельберге. Чрезвычайно одаренный Гучков был непростым человеком. Его можно было назвать «деятельным, вспыльчивым и беспокойным. Вдобавок он был хвастун, задира и ужасный бабник – дочь позже вспоминала, что семья никогда не проводила два лета подряд на одном и том же курорте, потому что на второй год все младенцы в колясках были уж слишком явно на нее похожи». Тщеславный, нервный и болезненно относящийся к вопросам чести Гучков несколько раз вызывал других на дуэли. Он считал себя фигурой глобального значения и считал своим долгом присутствовать во всех горячих точках мира: воевал за буров в Южной Африке в 1899 году, в 1900 году прибыл в Маньчжурию, чтобы принять участие в боксерском восстании, а в 1903 году участвовал в националистическом восстании в Македонии. Он любил похваляться своим военным опытом и всегда активно участвовал в подобных обсуждениях в Думе19. Но никто не думал, что с думской трибуны он скажет нечто подобное:
«– Хочется говорить, хочется кричать, что Церковь в опасности и в опасности государство… Вы все знаете, какую тяжелую драму переживает Россия; с болью в сердце, с ужасом следим мы за всеми ее перипетиями, а в центре этой драмы загадочная трагикомическая фигура, точно выходец с того света или пережиток темноты веков, странная фигура в освещении XX столетия. Быть может, изувер-сектант, творящий свое темное дело, быть может, проходимец-плут, обделывающий свои темные делишки. Какими путями достиг этот человек этой центральной позиции, захватив такое влияние, пред которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти?.. Вдумайтесь только, кто же хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собой…
В этот момент депутат от Черной сотни Николай Марков (Марков-второй) выкрикнул с места: “Бабьи сплетни!”, но его слова потонули во всеобщем одобрении.
Гучков продолжал:
– …смену направлений и смену лиц, падение одних, возвышение других? Если бы мы имели перед собою одинокое явление, выросшее на болезненной почве религиозного искательства, экзальтированного мистицизма, то мы остановились бы перед этим делом, молчаливо и скорбно поникнув головой, как у постели тяжко больного дорогого человека. Мы, может быть, плакали бы и молились, но не говорили. Но он не одинок; разве за его спиной не стоит целая банда, пестрая и неожиданная компания, взявшая на откуп и его личность, и его чары? Ненасытные честолюбцы, тоскующие по ускользнувшей из их рук власти, темные дельцы, потерпевшие крушение журналисты…»
– Сазонов! – выкрикнул с места депутат-центрист Павел Крупенский.
– Антрепренеры старца! – продолжал Гучков. – Это они суфлируют ему то, что он шепчет дальше. Это целое коммерческое предприятие, умело и тонко ведущее свою игру. И перед этой картиной наш долг крикнуть слова предостережения: «церковь в опасности и в опасности государство». Ведь никакая революционная и антицерковная пропаганда не могла бы сделать того, что достигается событиями последних дней».
– Верно! – раздались голоса со всех сторон.
Гучков не останавливался.
– И со своей точки зрения прав социал-демократ Гегечкори[14], сказавший: «Распутин полезен». Да, для друзей Гегечкори даже тем полезнее, чем распутнее.
– Верно! – выкрикнул один из крайне правых депутатов».
Гучков заявил, что немногим хватило бы смелости говорить (вывод напрашивался само собой: он – один из таких смельчаков), а затем обвинил Саблера в том, что он ничего не делает и окружил себя прихвостнями и лакеями: «Под годами 1911–1912 русским летописцем будет записано: “В эти годы при обер-прокуроре Святейшего синода Владимире Карловиче Саблере православная церковь дошла до неслыханного унижения”».
Пораженный Саблер выкрикнул, что Гучков не знает фактов, но попытки защититься оказались бесплодными, и на его протесты никто не обратил внимания. На следующий день жители города прочли большую часть речи Гучкова в «Новом времени»20.
После этой речи Гучков стал не просто политическим, но личным врагом царя и царицы – его слова были направлены прямо в их «альков», в самое приватное их пространство. Эта речь вместе с действиями Родзянко в предыдущие недели стала последней каплей, переполнившей чашу терпения Николая. Отношения царя с Думой испортились настолько, что исправить их стало невозможно. Николай более ни разу не принимал председателя Думы.
Позже Родзянко утверждал, что пытался отговорить Гучкова от столь радикального шага. Он сказал, что такое выступление будет равносильно очередному алмазному колье, намекая на скандал, связанный с королевой Марией-Антуанеттой в 1780-е годы, когда престижу французской монархии был нанесен столь сокрушительный удар, который вскоре привел к революции. Сам Гучков в 1917 году заявил Комиссии, что у него не было выбора. Силы, сгруппировавшиеся вокруг Распутина, могли разрушить страну, а правительство и министры, по его мнению, были слишком слепы, слишком ленивы или слишком трусливы, чтобы объявит