— Фёкла, иди сюда! — строго приказала баронесса, приняв надменный вид.
— Да, барыня.
— Разыщи конюха Егора.
— Слушаюсь. — Фёкла кивнула и бросилась из конюшни, но Зинельс её остановила окриком: — Постой, заполошная!
— Да. — Фёкла остановилась, убрала растрёпанные волосы со лба.
— Подойди ближе. Слушай внимательно. Найди конюха Егора, скажи, пусть придёт к конюшне в лопухи. Видишь в стене дыру? — Зинельс указала на большое круглое отверстие в дощатой стене от вывалившегося сучка. — Пусть просунет своё естество сюда. Обещай, что будешь любить его ртом. А в лопухах, на его глазах — тебе стыдно.
Подруги баронессы прыснули смехом. Фёкла, вся покраснев, опустила голову, уперев взгляд в земляной утоптанный пол.
— Что стоишь как истукан?! — топнула ногой баронесса.
— Грех какой! — вдруг зашептала Фёкла. — Срамно такое!
— Дурёха! Шутка это! Посмеёмся над Егором.
— Не буду, — набычилась Фёкла. — Стыдно.
— Ах, ты, шлюха! Тварь! — Баронесса вышла из себя и влепила Фёкле пощечину. Девушка чуть не упала, еле устояв.
Мари за бочками закусила губу: что здесь происходит? И это душка баронесса?
— Невинную из себя корчишь?
— Чиста я, барыня, — закрестилась Фёкла, но получила новую оплеуху.
— Чиста?! А Ивана Николаевича кто привечает?! Знаю, у вас в семье деньги завелись: отец твой кровать железную купил, граммофон… На какие шиши?! Дрянь, ославлю на всю округу. Велю парням — прямо сейчас всю испоганят, и нет тебе защиты — барин с доктором уехали в хлеба на перепёлок! Бегом к Егору, да смотри, чтобы пришёл!
Фёкла, плача, унеслась.
— Тупая дура, — выругалась Зинельс.
— Она правда с Иваном? — спросила Бескова.
— Не человек он, что ли? Мы же вон что творим! — В глазах баронессы вдруг заиграли огоньки озлобления и ревности, сказала стальным голосом: — Все они, купцы да помещики, девок дворовых своим святым долгом считают развратить, кобели.
Графиня и пани захохотали.
Мари про себя возмутилась — за что она так о папеньке?
Вернулась красная как мак Фёкла:
— Идёт.
— Садись к дырке, — велела баронесса.
— Не буду я этого делать, хоть что со мной творите! Ивану Николаевичу пожалуюсь!
Зинельс сразу сбавила напор — если Курков узнает о её «потехах»…
— Дура! Тебя никто не заставляет что-то делать… Он в дырку заглянет, тебя увидит, успокоится. А мы посмеёмся.
— Убьёт он меня потом, — взмолилась Фёкла.
— Иван Николаевич не дозволит. Вот тебе три рубля, и успокойся. Ничего плохого Егору мы не сделаем. — Графиня вложила в потную ладошку Фёклы трехрублевую ассигнацию, поощрительно улыбнулась.
— Идёт! — насторожилась баронесса. — Тише!
Все затихли. За стеной послышались шаги, зашуршали лопухи, Егор выругался. Нагнувшись к отверстию, он спросил:
— Феня, ты здесь?
— Здесь, — выдохнула ни живая ни мёртвая Фёкла.
В дырке заморгал глаз Егора. Фёкла сидела у самой дыры и улыбалась дрожащими губами. Проговорила через силу:
— Давай быстрее, а то меня хватятся.
— Да, уже готов.
Егор засопел, расстёгивая ремень. Барыни, зажимая рот, давились смехом. Замахали Фёкле, чтобы уходила. Девушка бросилась прочь со всех ног.
Мари задохнулась от запретного — пани Вешковецкая приникла к стене конюшни, а Егор громко застонал. Вскоре графиня Бескова оттолкнула подругу, тоже какое-то время возилась у стены, а потом подвинулась, давая место Зинельс.
Мари была поражена — гадкие, гадкие развратницы! Но как ей самой хотелось находиться с ними рядом, делать то же самое. И было стыдно от этих желаний. Откуда в ней, чистой девушке, эта порочность? Она ведь верит в Бога, даже думать о таком — святотатство!
Зинельс, морщась, отвернулась от стены и сплюнула в пыль.
— Ещё, Феня! — просил Егор.
— Барыни, врач Петр Семенович сюда идут! — покрытая бурыми пятнами, закричала в воротах Фёкла, боясь заходить внутрь.
Баронесса отерла губы платочком, подмигнула подругам. Они поспешно пошли из конюшни.
— Феня, ну же! — требовал Егор за стеной.
Мари, дрожа от страха, вылезла из своего укрытия, опасливо глядя на открытые ворота, прокралась к стене. Боже! Боже!
— Давай! — требовал Егор за стеной. — Феня, ещё!
Мари вздрогнула — ей в лицо дыхнула весёлая дворовая сучка Тальянка. Она махала хвостом, радуясь нежданной встрече, быстро лизнула Мари в глаз, вдруг обернулась к отверстию, нюхнула и быстро-быстро зализала языком.
— О боже! Ты молодец, молодец! — запричитал за стеной Егор.
Мари раскатисто засмеялась, до слёз, и побежала прочь из конюшни…»
Андрей Андреевич обедал на кухне. Он обкусал копченую куриную ножку, налил в прозрачную чашку кипятка, закрасил его растворимым кофе, стал пить вприкуску с рафинированным сахаром и мягкой булочкой, макая её в пластиковый стаканчик со сливками.
В дверь позвонили. Андрей Андреевич отёр рот льняной салфеткой и пошёл открыть.
На пороге стояла заплаканная Машка.
— Ты что? — удивился Андрей Андреевич.
Машка сердито потеснила его. Входя, бросила на тумбочку для обуви свою спортивную сумку.
— Из дома сбежала. Не говори отцу, что я здесь.
Андрей Андреевич ничего не понимал. Он запер дверь.
— А что твой Самсонов?
— Он от меня отказался.
— Как?!
— Так. Послал подальше.
— А ребёнок?
— Да отстаньте вы все от меня! — вдруг заголосила Машка, всплеснула руками и ушла в зал. Упав на диван, она уткнулась в подушку, продолжая рыдать.
Андрей Андреевич стоял перед ней и не знал, что делать.
— Успокойся, Маша. Что всё-таки случилось?
Машка сердито посмотрела на него, высморкалась и села. Щеки были грязные от размазанной туши.
— Самсонов передумал жениться, отец велел идти на аборт. Пьяный сегодня! Орал как бешеный!
— Аборт? Он с ума сошел! Прерывать первую беременность очень опасно!
— А кому я буду нужна с ребёнком?! — визгливо вскрикнула Машка.
— Ты только не кричи. Попей водички. — Андрей Андреевич налил из графина воды в стакан, подал внучке. — Кушать хочешь?
— Не хочу.
Андрей Андреевич подсел рядом.
— И что?
— Сбежала из дома. Как он смеет приказывать мне? Это моя жизнь. Мой ребёнок — я сама решу, как поступить!
— Что же ты решила?
— Не знаю. — Машка опять заревела.
Андрей Андреевич был ошарашен услышанным. Её жизнь! Сразу было понятно, во что всё обернётся — связалась с козлом! От Самсонова доброго ожидать — себя подставлять. Вот Машка и влетела.
— Внуча, ты не спеши. Неужели нельзя помириться с твоим поэтом?
— Не хочу, — перестав плакать, глядя в сторону, потерянно отозвалась Машка. — Ненавижу его!
— Ага… Ну ничего. Ты, главное, успокойся. Будем думать. Правильно?
Вздохнув, Маша кивнула.
— Вот и отлично.
Андрей Андреевич прижал её к себе, улыбнулся, понюхал её волосы. Уже взрослая женщина. Пахнет по-взрослому — будущая мать. Время летит. Маша, Маша — вместо мозгов каша…
Жара не уходила. Четыре утра. Рассвет чуть позолотил край горизонта, а мухи уже затеяли свои весёлые игры. Геннадий, отбиваясь, смог проспать до шести, дальше терпеть щекотание маленьких лапок не было сил. Он поднял голову от подушки, с пола посмотрел на диван, на котором спала Ирина (пьяного его с собой не положила). Ещё он вчера накричал на Машку. Пьяный дурак! Что, спас алкоголь от проблем? Новых только добавил! Вот куда она умчалась вчера?
«Я — больной гомункулюс», — решил Геннадий поднимаясь. В отравленном алкоголем организме болело всё. Абсолютно. Он прошёл на кухню, заварил себе кофе. То есть зарядил всё необходимое в кофейную машину и ждал результата, а сам страдал. Мухи и сейчас не отставали от него, даже намеревались залезть в рот — пробегали по губам и (наивные) своими лапками пытались раздвинуть их. Геннадий отбивался с медвежьей силой.
«Зубы надо почистить, — решил он. — И мух потравить. Совсем невозможно стало!»
После того как в прекрасном детстве насекомые дважды посетили рот Геннадия, больше туда пускать их он не собирался. Он помнил — это больно, и очень!
Первый раз козявки наказали его, когда дитя (дитя-а!!!) ел малину на дедовской даче. А что ещё делать на даче у деда в десять лет? Поглощать! Клубнику, малину, все виды смородины и крыжовника, сливу, жимолость, черешню и вишню, яблоки (это обязательно!), ещё морковку (чтобы расти!), свежие огурчики, лучок, укропчик… Обязательно надо купаться в баке для воды и в бочках, где полно плавунцов и каких-то суетящихся червячков. Разжигать костры, ломать ветки у плодовых деревьев и кустарников, топтать грядки…
После всех дачных подвигов, затопив уличную печь на вишнёвых ветках и поставив кипятиться чайник, юный Гена тогда предался греху сладострастия. Это в Библии такой грех связан с женщинами. Потому женщин, ещё с первых лет прививки христианства на Руси, только с малиной и сравнивали! Вот его и потянуло на малину. А она тогда ещё была первая, почти неспелая — на сто зелёных ягод, одна-две еле красных. Если пацану десять лет, недозрелость для ягоды не спасение!
Геннадий присел в малиннике и, не обращая внимания ни на что, принялся поедать белые и розоватые плоды. На одной из ягод сидел зелёный толстый плодовый клещ — его Гена вместе с малиной пропихнул в рот и раскусил. Клещ, в последнем порыве гнева, укусил Геннадия в язык.
Гена не заплакал — он выплюнул убитого врага и ходил с раздутым опухшим языком до вечера. Когда действие яда клеща прекратилось, язык сдулся до нормального размера, и малину можно было есть снова.
Когда совсем смеркалось, дед дважды звал Гену:
— Внучок! Генка! Ты где?
— Здесь!
— Где?
— В малине!
— Уже не видно ничего! Зелёную есть будешь? Завтра, внуча, наешься!
— Ещё видать!
Только в глубокой тьме Гена унялся и пришёл в домик. Укушенный язык ныл, и Геннадий трогал его пальцем.
Тогда впервые он понял, что в рот лишнего запихивать не следует!