– Ага! Закончилось тем, что батюшка отказался со мной говорить, потом ко мне подошёл какой-то бородатый мужик и сказал: «Парень, иди с богом отсель, а то сейчас полицию вызову». Пообщался, называется, со священниками. Это как понимать?
– Даже не верится, – пожал я плечами. – Что это за батюшка такой тебе попался.
– А зачем мне сочинять? Чему ты удивляешься? Они гоняются за геями, а мавзолей стоит себе на Красной площади, словно символ смирения и двойных стандартов церкви. Путина-то можно понять, ему избиратели нужны, зачем стариков против себя настраивать, если бы не выборы, он уже давно Ильича похоронил бы. Но начни сейчас процедуру, такой вой поднимется. Посмотри, что творится с нашими согражданами. Это же парадокс: старики идут в церковь, молятся Богу, а потом идут к памятникам Ленину и Сталину, и кладут красные гвоздички. Представляешь, одновременно молятся и спасителю, и палачам. Вот в этом вся суть нашего народа. И это не смешно, это страшная деформация общественного сознания. Блюстители нравственности беспокоятся о нашем, так сказать, голубом сознании, пытаются нас переубедить, перевоспитать, переделать… А вы беспокойтесь о сознании красном, вот где настоящая опасность. «Краснуха» – болезнь опасная. В любой момент может снова разразиться эпидемия, и тогда о голубых никто и не вспомнит.
– Ты, Антоха, прямо как Копытин, – рассмеялся я. – Он не любит советскую власть!
– Да, я его рассуждения. И он прав, за что любить тех, кто сеял десятилетия ненависть? За то, что натравили народ друг на друга. Ленин призывал грабить и уничтожать контру. Даже царскую семью не пожалели, детей поубивали. Ну, вот скажи, кому сегодня мешает королева Британии? Это же просто символ! Это связь времён. Представляешь, как было бы красиво – у них королева, у нас царь. История, традиции, «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Ну, согласись, круто же! Меня смешат истеричные заявления коммунистов, когда они возмущаются: не трогайте памятники, это наша история! Ага! История, а сколько вы повалили памятников, историки, а до кучи ещё и храмы. Да, в общем-то, против памятников никто и не возражает, когда это произведение искусства. Так они и гипсовых истуканов с отваливающимися носами и ушами готовы в памятники записать. Смотришь и думаешь, какому-то сифилитику, что ли, бюст поставили?
– Ох ты и язва, Антоха, – усмехнулся я.
– Ну, а что, разве не так? Какие-то они бессовестные, вдруг толпами повалили в церковь молиться, напрочь забыв заветы Ильича. Тот люто ненавидел религию и попов, теперь его ученики, последователи крестятся. Не стыдно, видимо, им. Готовы приспособиться к любым переменам. И ещё к власти рвутся, что можно ожидать от таких приспособленцев?
– Ладно, Тоша, тебе нельзя волноваться, отдыхай, чайку сделать успокоительного? Я там купил шикарный травяной чай. Очень вкусный.
– Сделай, – кивнул Антон, – спасибо Борис. Ты теперь мой и врач, и медбрат, и внимательный слушатель.
– Лежи-лежи, – ласково произнёс я. – Маркович сказал, что всё будет хорошо.
Я взглянул на часы и, хлопнув себя по лбу, воскликнул:
– Ё-моё! Укол!
– Может, уже хватит? – захныкал Антон. – Посмотри на меня, мне уже в футбол можно играть.
– Лежи, Рональдино нашёлся. Что доктор сказал? Десять дней проколоться! – Я заполнил шприц лекарством, подошёл к кровати и, исказив голос, по мультяшному произнёс: – Так, больной, давайте сюда вашу попку.
Антон рассмеялся и, приспустив трусы, весело сказал:
– Берите, вот она!
После укола, Антон попросил меня посидеть рядом с ним. Он положил мою руку в свою и молча стал её гладить. Я заметил, на его глазах слёзы.
– Ну, чего ты, Тоша? – тихо спросил я. – Не расстраивайся, идёшь на поправку. Скоро пойдём в лес, медведей гонять.
– Они, наверное, спать уже укладываются, – улыбнулся Антон. – Ты знаешь, о чём я думаю? Как так в жизни выходит, что часто родные, близкие люди готовы в землю тебя втоптать за те или иные слова, поступки, мнения, в конце концов, а чужие, совсем незнакомые вдруг начинают помогать и заботиться о тебе? Вот взять тебя, к примеру. Ты же мог и внимания на меня не обратить, ну, едет пацан да и едет. Пусть катит дальше. Но ты вдруг начал рисовать мрачные картины с моим присутствием. Почему тебя это взволновало?
– Это естественно, Тоха, – пожал я плечами. – Человеку свойственно сострадание, участие, сердоболие…
– Особенно моим «экспертам» из электрички, – горько усмехнулся Антон.
– Не о них говорю, – вздохнул я, – а о людях. Это так, стая шакалов. Набросились толпой. Унизили, избили человека и разбежались. Люди так не поступают…
Антон уснул, я долго смотрел на его лицо. Природа основательно поработала над его внешностью – черты лица вобрали в себя самые привлекательные особенности, длинные тёмные ресницы, ровный нос правильной формы, пухловатые розовые, даже ближе к алым, губы, невероятно нежные и соблазнительные, несмотря на болячку, на щеках лёгкий румянец. Если бы не короткая стрижка и торчащий ёжик, можно было бы легко принять парня за спящую девушку.
Через несколько дней, Антоха попытался выйти на улицу. Я категорически запротестовал. Он подчинился, но долго ворчал. Однажды вечером он спросил:
– Борь, а телефона моего не было в куртке, когда я вернулся?
– Нет, – замотал я головой, – я всё проверил, пусто. Позвонил на твой номер, не доступен. Наверное, украли твои обидчики. Не переживай, новый купим.
– Или украли, или разбили. Жаль, там у меня все контакты. Большую часть не помню. Слушай, а можно я с твоего телефона брякну матери. А то давно не слышал, как они там?
– Какие проблемы, звони, – развёл я руками. – Дикция у тебя восстановилась, конечно, позвони, поговори с матерью, волнуется небось.
Я включил электрочайник, из шкафчика достал пачку чая, и в ожидании, когда закипит вода, сел на стул. Краем уха слушаю, как Антон говорит с матерью.
– Когда? – взволнованно спросил он. – Перебрал? Ну, мама успокойся… Нет, я сейчас не могу приехать. У меня постельный режим… Ангина… Ну, тем более, что теперь уже изменишь. Почему-почему! Сами выгнали, а теперь спрашиваешь, почему… Ну, вот же звоню… Да я же тебе говорю, с температурой лежу, врач сказал не вставать, соблюдать постельный режим. Да у товарища. Да. Дачный посёлок «Белые зори» называется. Знакомый. Просто друзья. Прекрати. Станет получше, приеду. Будешь наезжать, вообще уеду жить за границу. Всё, больше не могу говорить, врач пришёл.
Антон протянул мне рубку и, горько вздохнув, произнёс:
– Батя вылечился от алкоголизма.
– В каком смысле? – не понял я.
– В прямом, – усмехнулся Антон.
– Что, бросил пить?
– Мёртвые не пьют, – ответил парень.
– Что? – разинул я рот.
– Умер мой родитель, – сказал Антон. – Добухался.
– И ты так спокойно об этом говоришь? – изумился я.
– Ну, а как я долен говорить? Биться в истерике? Так пить… Закономерный итог.
– И тебе совсем не жаль отца?
– Ты знаешь, не жаль. Я последние десять лет от этого человека ничего хорошего не видел. Конечно, я мог бы изобразить скорбь, даже всплакнуть, мол, папа-папа, на кого ты нас покинул. Но ты первый не поверил бы мне.
– А что мать говорит?
– Говорит, возвращайся домой. Ты знаешь, а мне что-то не хочется.
– Ну, отца же больше нет, – сказал я. – Матери одной будет сложно.
– Борис, прекрати, – нахмурился Антон, – ты же знаешь уже, что я не люблю лицемерия. Не будет ей сложно. Во всяком случае, будет гораздо легче, чем с папаней алкашом.
– Ладно, – махнул я рукой. – Сам решай, не маленький уже.
Беда сближает людей. Через некоторое время, я почувствовал, что не могу расстаться с Антоном даже не на продолжительное время. Да и он сам, под любым предлогом звал меня и просил не покидать его надолго.
– Погладь мне спинку, – трогательно просил он.
И я гладил. Мял ему ноги, делал массаж, чесал пятки… «Чем бы дятя не тешилось, лишь бы не плакало», – смеялись мы потом вместе.
Несколько раз приезжал наш доктор, Владимир Маркович. Долго слушал, стучал молоточком, разглядывал глаза, горло, язык.
– Ну, что, голубки, – Владимир хитро прищурился, – поздравляю. Всё у вас прекрасно. Настало время прогулок на свежем воздухе.
Глава 16
В армию меня призвали по весне в 1980 году. Сначала служил в городе, где «так много золотых огней и холостых парней», то есть в Саратове.
Резко перестраивать свою жизнь, менять весь уклад, отказываться от привычек тяжелее всего весной, когда зарождается новая жизнь. На деревьях появляются изумрудные листья, земля укрывается зелёными покрывалами, птицы своим песнопением вытряхивают всю душу, когда хочется любить и быть любимым, когда (прощу прощения за неожиданное уклонение от романтизма) член с утра до вечера пытается тебе доказать, что он не член, а волшебная палочка или черенок от лопаты. Старшина роты любил нам напоминать, что «весной в ручье даже щепка на щепку лезет».
И вдруг ты понимаешь, что всё вышеописанное позади, а впереди семьсот тридцать дней жизни в кирзовых сапогах, хронический недосып, крики, оскорбления, прапорщик вечно с похмелья, командир роты, мечтающий получить майора и угнетаемый супругой, в свою очередь когда-то мечтавшей стать женой генерала.
Но, как говорил, наш начальник штаба, не так страшен чёрт, как его малютка. Трудности армейской жизни в те годы длились ровно год. На втором году солдат уже не служил, а отбывал срок. Наверное, потому и отменили второй год службы, ибо это была для солдата пустая трата времени, а для государства пустая трата средств. Я кстати, ещё в те годы об этом подумывал и недоумевал: зачем солдата держат в армии второй год?
На втором году службы меня неожиданно перевели на Чукотку, где как предполагалось, я буду заправлять самолёты дальней авиации, но, к счастью, водителей автозаправщиков здесь оказалось в переизбытке, и я совершенно случайно попал в полковой клуб. Хотя всё случайное закономерно. Почему я оказался в клубе? Замполит со своим помощникам искали в аэродромных ротах солдат полезных для полиотдела. И тут находят рядового Филатова, окончившего музыкальную школу, и когда-то освоившего в Доме пионеров профессию киномеханика.