И я снова и снова заводил свою сказку про белого бычка. Каким же нужно быть идиотом, чтобы заниматься перевозкой золота и хранить деньги на сберегательной книжке. Снова у меня всё отобрали. Теперь это сделало государство. Впрочем, те, кто, отсиживая срок в колонии, хранил деньги в стеклянной банке, тоже ничего не выиграли. В советском правительстве нашёлся-таки идиот по имени Валентин Сергеевич Павлов, намеревавшийся стабилизировать денежные потоки в СССР. Министр финансов инициировал фактически конфискационную денежную реформу.
Помню, как в колонии рвал на себе волосы старый грузин Мираб Мошикашвили, сколотивший состояние на продаже нелегально коньяка. У него в Грузии было закопано около полумиллиона рублей, по тем временам баснословная сумма. Павлов уничтожил все его сбережения. Дед даже осунулся, до выхода на свободу ему оставалось полтора года.
В тюрьме (СИЗО, что почти одно и то же), мне стали регулярно «заходить» передачи, да и по вечерам «грели» дубаки (так называют на Колыме тюремных надзирателей). Я догадался, что это дело рук Мустафы. Перед тем, как заключённому вручают передачу, он должен назвать фамилию того, кто, по его мнению, эту передачу передал. Если не угадаешь, её могут и вернуть. Как объясняли сами сотрудник СИЗО, такое правило введено для того, чтобы человек с воли не передал отравленные продукты – так иногда избавляются от подельников, чтобы, сидя в тюрьме, много не болтали. Я всегда угадывал фамилию благотворителя точно и с первого раза, сокамерники даже удивлялись, как это я заранее знаю, кто передал передачу. Когда приносит передачу один и тот же человек, это ни у кого удивления не вызывает. Но мне приносили каждый раз другие люди. Секрет был в том, что, когда я, услышав свою фамилию, подходил к кормушке (небольшое окошко в двери, закрываемое дверцей), надзиратель показывал мне записку с фамилией, а затем спрашивал: «От кого передача?».
За несговорчивость и отказ от чистосердечного признания, мне влепили восемь лет усиленного режима. По ночам хотелось выть волком, такая тоска на меня нападала. Но сделать я уже ничего не мог, смирился с судьбой и после рассмотрения кассационной жалобы меня отправили в колонию.
Круг замкнулся! «На улице на Лагерной родился я и рос…» – я часто вспоминал свою родную улицу, друзей, подружек, наши «развратные» игры, секс-шоу в лесополосе. К лагерной жизни я привык быстро, на работу меня распределили, можно сказать, по специальности – сборщик мебели. Мастер, заметив мой профессионализм в этом вопросе, через два месяца назначил меня бригадиром и по совместительству инструментальщиком, теперь у меня было собственное помещение, так называемая инструменталка, где хранился весь инструмент сборочного цеха. Здесь я мог закрыться и в определённые часы, когда менты, не шныряют по промзоне, вздремнуть, отдохнуть, почитать книгу и так далее. Не стану кривить душой, иногда я приглашал к себе в инструменталку «петушка», пассивного гомосексуалиста и удовлетворял свои потребности.
По тюремным законам активный гомосексуалист, не является педерастом (и даже гомосексуалистом нельзя его назвать – сразу разобьют голову клеветнику), но при этом он не должен прикасаться к гениталиям партнёра, пить чай с ним из одной кружки, и даже в столовой так называемые петухи сидят за отдельным столом. Петушиная жизнь в колонии тяжела, вся грязная работа на их плечах, все обидны и оскорбительные слова обычно звучат в их адрес. Некоторые ребята «подрабатывают» минетом и анальным сексом. Плата за секс-услуги обычно пачка чая, банка сгущёнки, тушёнки, сигареты, в общем, как договорятся.
Открываться петухам нельзя, сразу пойдёт молва, и можешь сам загудеть в «гарем», место в бараке, где расположены петушиные кровати.
Через три года отсидки, я познакомился с осуждённым по имени Витас, родом из Литвы, крепкий такой парняга, примерно моего возраста. Как оказалось, на воле он занимался культуризмом, сегодня сказали бы, бодибилдингом. Однажды он предложил мне нелегально начать тренироваться по его методике. В те времена в колонии заниматься культуризмом категорически было запрещено. Администрация особо не скрывала, почему. Потому что накаченные, сильные заключённые представляли опасность, допустим, при бунтах, массовых неповиновениях, попробуй их скрути. Разрешалось лишь в локальных секторах (такой небольшой огороженный дворик у жилого барака) делать утреннюю зарядку. Но и там не было даже турника.
Мы посмеивались, говорили нашим контролёрам (надзирателям): а вдруг завтра война, а мы дохлые, случись рукопашная и всё…
– Если завтра война, вы разбежитесь все, – был уверен прапорщик Мотыль.
– С чего ты взял, – спрашивали у него зэки.
– По мордам вашим предательским вижу, – гоготал он в ответ.
Мотыль был самым непримиримым прапорщиком в нашей зоне. Любил шмонать и часто находил то, на что у других контролёров не доходили руки.
Итак, мы с Витасом открыли нелегальную легкоатлетическую секцию. Решили перестраховаться и никого в неё больше не принимать.
Витас из кувалд с полыми ручками, чтобы вставлять их друг в друга, сделал гантели, гриф штанги замаскировали под лом, знакомый фрезеровщик изготовил квадратные блины, якобы это грузила для пресса, кода необходимо приклеить шпон к ДСП, иными словами, было сделано так, что при «атасе» всё разбиралось мгновенно и увидеть во всех этих приспособлениях спортивные снаряды мог только человек, как минимум, пишущий фантастические романы о звёздных войнах.
Прежде чем начать тягать железо, мы всегда выставляли на атас петушка. Инструменталка находилась на втором этаже, и ни одному менту при даже сильном желании не получилось бы попасть в цех незамеченным. Редко, но атасы случались, мы распахивали настежь дверь, а это для контролёра первый признак, что осуждённые там ничем противоправным не занимаются, потому они и не торопились идти в нашу сторону. Когда они появлялись на пороге, Витас якобы сдавал или принимал какой-то инструмент – стамеску, молоток, киянку и тому подобное. Я просил его расписаться в журнале выдачи и сдачи инструмента, он, поставив свою подпись, тут же уходил. Никаких подозрений, никаких претензий к осуждённому Филатову не было и быть не могло.
С Витасом мы стали семейниками, на усиленно режиме так назывались осуждённые питающиеся из одной корзины, то есть всё, что раздобыли, купили, делили пополам. Мы по долгу общались с приятелем, особо не думая о норме, поскольку «прикрученные» (прирученные) бригадиры делились выполненными работами (на бумаге) с Витасом, за что тот щедро с ними расплачивался. Мне же начисляли просто оклад.
У зэков все разговоры, с чего бы они не начинались, всегда заканчиваются двумя темами «о еде и о пизде». Я заметил, что в последнее время Витас всё чаще и чаще обращается к теме секса. Иногда мы договаривались до такой степени, что у меня начинала кружиться голова. Витас осмелел так, что однажды рассказал мне, как делал своей подружке куннилингус и как он получал от этого удовольствие. Такие признания в лагере могут делать люди очень близкие и безмерно доверяющие друг другу.
Однажды во время таких сексуальных бесед я не выдержал и задал товарищу прямо в лоб вопрос:
– Витас, а как бы ты отнёсся к тому, если бы я, к примеру, предложил тебе сделать минет?
– В смысле, ты или я? – мне показалось, он готов был к такому вопросу.
– Без разницы, – пожал я плечами.
– Ну… скажу честно, – начал он, – я никогда этого не делал, но…
– Да не страхуйся, – сказал я. – Говори прямо.
– Ну, в общем-то, отнёсся бы положительно. Ты этого хочешь?
– Да, – задыхаясь, ответил я. – Погоди, я выставлю атас.
Через пять минут мы лежали на нашей спортивной подстилке из войлока в известной позе, и, не помня себя, неистово ласкали друг друга.
Первый наш с ним опыт состоялся на таком эмоциональном уровне, что вечером после отбоя я никак не мог уснуть.
Через неделю мы с Витасом признались друг другу в любви. Старшиной отряда у нас был пожилой мужчина, мы называли его или дядя Саша, или Александр Дмитриевич, он досиживал свою «пятнашку» (когда-то давно убил жену и её любовника). Однажды он позвал нас в каптёрку и без всяких заездов и намёков сказал: «Ребята, аккуратно, иначе вы со своей любовью спалитесь!». Я хотел было возмутиться, мол, что это за разговоры, да как вы смеете? И всё такое. Но Витас опередил меня.
– Спасибо, дядя Саша, – сказал он и, опустив глаза, спросил: – Неужели так стало заметно?
– Для меня заметно, – подтвердил Александр Дмитриевич. – Но могут и другие заметить, так что осторожнее, любите другу друга без посторонних глаз, но на виду не смейте, иначе попадёте в беду.
В цеху, на моё место метил молодой парнишка по кличке Шаман. Поговаривали, что он на меня даже доносы строчил, дескать, вольные мастера таскают мне курево и чай. Да, такое было, впрочем, если не мне то всё равно они кому-то будут таскать, на то они и «вольняки».
В тот страшный день мы, как обычно выставили атас и, обнявшись, целовались лёжа на полу. Неожиданно наша дверь с тресокм слетела с петель и чуть не накрыла нас, упав рядом с нами. Выбил её прапорщик Мотыль. Он остолбенел. Как выяснилось позже, у него была информация, что мы за закрытыми дверями занимаемся культуризмом. Двери во всех подсобных помещениях на производстве были устроены таким образом, что хватало одного удара ногой, чтобы вынести их вместе с коробкой и наличниками. Такая слабость конструкции была предусмотрена на случай захвата заложников.
– Ни хрена себе, культуристы! – изумлённо воскликнул он и, обернувшись, сказал коллеге стоящему за его спиной: – Какой на хрен культуризм, ебутся они здесь. Ах вы пидоросня, а ну мухой за мной, совсем обнаглели, вы чего, ублюдки? Он больно ударил меня ногой, а на Витаса надел наручники.
– А то ты бычок здоровый, ещё начнёшь нам фортели выкидывать…
– Вы что такое говорите, гражданин прапорщик, – возмутился я. – С чего вы взяли, что мы… это самое..?
– А чем вы занимались? – гоготал контролёр. – Массаж, что ли, друг другу делали. Давай-давай, педрило, шире шаг. Операм будешь объяснять…