<…> „Товарищи, имейте в виду, что вы должны в ночь с 20 на 21.4.45 с юга ворваться в Берлин“. Такая задача была поставлена перед 3-й гв. танковой армией, такая задача была поставлена и перед 4-й гв. танковой армией, которая действовала левее и выходила на Потсдам и далее на Бранденбург».
Однако на штурм лишь Зееловских высот потребовалось три дня. Согласно замыслу, атака немецких позиций должна была начаться в полной темноте. Выступая все на той же конференции 1946 года, генерал-полковник Малинин с пафосом заявил: «Тов. Жуков решил ввести новый тактический прием в организации атаки. Атака пехоты и танков планировалась на ночное время, за 1,5–2 часа до рассвета, после 30-минутной артиллерийской подготовки. На направлении главного удара, на участках прорыва сосредоточивалось до 140 прожекторных установок, которые должны были включить свет одновременно с началом атаки пехоты. Танки НПП[68] должны были идти в атаку с зажженными фарами. Таким образом, планировался новый метод атаки, чтобы обмануть противника, избежать в организации атаки шаблона и этим обеспечить тактическую внезапность». «Командующий фронтом решил ослепить врага лучами прожекторов, — вспоминал в своих мемуарах Михаил Катуков, командовавший тогда 1-й гвардейской танковой армией. — Незадолго до наступления мне пришлось участвовать на учениях, где на специальном полигоне проводилась атака с подсветкой. Это было эффектное зрелище». На учениях. В реальном же бою вышло, скажем мягко, иначе. Как дипломатично заметил в мемуарах тот же Катуков, когда после артподготовки вспыхнуло 140 прожекторов, то «вся низина за Одером осветилась голубоватым светом, в котором колыхались клубы дыма от разрывов тысяч снарядов, мин, авиационных бомб». Вот только «дым этот был настолько плотным, что даже сильные зенитные прожекторы не смогли его пробить».
Генерал-полковник (впоследствии маршал артиллерии) Василий Казаков, бывший во время Берлинской операции начальником артиллерии 1-го Белорусского фронта, сделал весьма красноречивое признание относительно тех прожекторов: «На основе опыта использования прожекторов в Берлинской операции я затрудняюсь сделать какие-либо определенные выводы, так как имеется много разноречивых мнений. Этот вопрос следует детально изучить и проверить на ряде практических учений». Фактически это было слегка завуалированное признание провальности затеи! По крайней мере, этот «прожекторный опыт» больше никогда и нигде в нашей армии не использовался, что уже само за себя говорит о его реальной практической «ценности».
Особо резко по поводу прожекторов высказались (на той же конференции) танкисты. Так, маршал бронетанковых войск Павел Ротмистров, дипломатично заметив, что «как фактор морального воздействия на противника» пресловутые прожектора «безусловно сыграли свою роль», только вот как раз «для танкистов, в условиях Берлинской операции, прожекторы оказали весьма незначительную пользу. По направлению лучей прожекторов танкисты могли видеть только общее направление атаки; непосредственно же перед танком местность не просматривалась из-за густого облака пыли, поднятого во время артподготовки. Лучи прожекторов, освещая пыль, образовывали перед танком сплошную освещенную завесу. С другой стороны, когда луч прожектора попадал в корпус танка, то тень впереди танка также мешала его движению». Примерно то же самое в своих мемуарах признал и Василий Чуйков, тогдашний командующий 8-й гвардейской армией: «Должен сказать, что в то время, когда мы любовались силой и эффективностью действия прожекторов на полигоне, никто из нас не мог точно предугадать, как это будет выглядеть в боевой обстановке. Мне трудно судить о положении на других участках фронта. Но в полосе нашей 8-й гвардейской армии я увидел, как мощные пучки света прожекторов уперлись в клубящуюся завесу гари, дыма и пыли, поднятую над позициями противника. Даже прожекторы не могли пробить эту завесу, и нам было трудно наблюдать за полем боя. Как на грех, еще и ветер дул навстречу. В результате высота 81.5, на которой разместился командный пункт, вскоре была окутана непроницаемой мглой. Тогда мы вообще перестали что-либо видеть, полагаясь в управлении войсками лишь на радиотелефонную связь да на посыльных. Густое пыльно-дымное облако осложняло и действия наших наступающих частей». Сильно сказано. Правда, выступая на пресловутой конференции 1946 года, Чуйков был куда откровеннее: «Здесь Василий Иванович Казаков доложил, что с момента перехода в атаку 14 миллионов свечей зажглось и стало освещать путь к победе нашей пехоте и танкам. Цифра, конечно, астрономическая, но мы отлично знаем, что после 25-минутного артиллерийского налета такой мощности, как было на плацдарме, ничего нельзя было увидеть. Хотя бы вы тут зажгли и 14 триллионов свечей, вы все равно ничего не увидите, потому что все поле закрывается стеной пыли, гари и всем, чем хотите. Василий Иванович, когда мы с вами сидели вот на этой высоте 81.5, когда засветились прожекторы, которые находились в 200–300 метрах от нас, мы их с вами не видели и не могли определить, светят они или нет. Я считаю, что, если бы они (прожекторы) были поставлены на пассивных участках, они больше принесли бы там пользы с точки зрения обмана противника. Поскольку мы имеем научную конференцию, по которой будем учить свое поколение и сами [знать] на будущее, я считаю необходимым сказать то, что было, что прожекторные роты [понесли] потери, сожгли много свечей, но реальной помощи войска от этого не получили». Зато для немцев, оборонявших Зееловские высоты, наступавшие советские танки и пехота были как на ладони: их так контрастно подсвечивали с тыла!
Другим нестандартным ходом Жукова стало его решение бросить танковые армии на неподавленную оборону противника. В результате за время Берлинской операции только войска 1-го Белорусского фронта, по официальным данным, потеряли 1940 танков и самоходных орудий. «Мы знали, — утверждал на конференции 1946 года генерал Телегин, — что вывод танковых войск на оперативный простор осуществить будет почти невозможно. Было решено ввести все танковые войска, чтобы задавить противника массой техники, уничтожить максимум сил и средств его, деморализовать его и тем самым облегчить задачу взятия Берлина. <…> Если бы мы ждали, когда пехота прорвет оборону и создаст условия для ввода танков в прорыв, то ждать нам этого пришлось бы до выхода на Эльбу».
«Да, мы считались с тем, что придется при этом понести потери в танках, — продолжал член Военного Совета 1-го Белорусского фронта, — но знали, что даже если потеряем и половину, то все же еще до 2 тыс. бронеединиц мы введем в Берлин, и этого будет достаточно, чтобы взять его. Берлин был конечной стратегической целью операций Красной армии в Великой Отечественной войне, и выход на Эльбу уже преследовал цель захвата пространства, заранее обговоренного на Ялтинской конференции. Все это было целиком оправдано ходом операции. Наши потери были большие. Но и результат их налицо».
При этом всю вину за огромные потери матерый политработник Телегин мудро переложил на самих танковых командиров. Например, «наша артиллерия неоднократно в течение дня вела огонь по боевым порядкам 44 гв. тбр. В 17:00 было произведено два дивизионных залпа РС с большими потерями в живой силе и технике». Вот сам Катуков, по версии Телегина, и виноват в том, что его погромила своя же артиллерия — у него, оказывается, не было передового наблюдательного пункта артиллерии. Танки Катукова остановились, уткнувшись в глубоко эшелонированную оборону? Тоже сам Катуков виноват: не было, мол, у него должного взаимодействия со стрелковыми частями, артиллерией и авиацией… Да и вообще, товарищи танкисты, вещал с трибуны жуковский политрук, «командование фронта, штаб фронта и Военный Совет в целом внимательно следили за ходом развития операции, до болезненности остро воспринимали всякую медлительность, неорганизованность и плохую управляемость войсками, подталкивая, подхлестывая…».
«Однако такое использование танковых армий, — честно заметил там же генерал Малинин, — возможно только в конце войны, а в ходе войны едва ли будет целесообразно бросать танковые армии для ведения уличных боев в крупном городе…». «Привлечение танковых армий к захвату городов по опыту Берлинской операции рекомендовать нельзя», — вторил ему маршал бронетанковых войск Ротмистров. «Боевая эффективность танков, вынужденных действовать на улицах Берлина, была крайне низкой», — продолжил эту мысль Катуков. Однако главный политрук фронта выказал категорическое несогласие с позицией профессионалов: «тут были выступления некоторых товарищей с очень незрелыми выводами из опыта войны», не потому, конечно, «что тот или иной товарищ просто хотел выйти на трибуну и поболтать, а потому, что он в серьезных неладах с основой нашей науки, с марксистско-ленинской наукой, дающей возможность диалектически подходить к рассмотрению вопроса». Вы, товарищи генералы, уперлись тут рогом в чисто военные моменты, забыв, «что Родина и великий Сталин возложили на нас эту почетную историческую задачу — завершить победу над злейшим врагом советского народа — немецко-фашистскими захватчиками в его зверином логове и водрузить знамя Победы над Берлином»! Так что вам как-нибудь самим и надо было «активно искать слабые места в обороне, пролазить в каждую щель, в каждую дыру, дружно наваливаясь на встречающиеся препятствия. Поэтому-то и было приказано танковым армиям бить кулаком, не распылять усилий, не действовать растопыренными пальцами. <…> Но если этого слабого места нет — наваливаться массой техники, давить ею. Пускай это будет стоить нам жертв и потерь, но надо как можно быстрее рваться к Берлину. Чем быстрее мы вырвемся туда, тем слабее там окажется противник, тем ближе победа. Кроме того, мы упредим возможную высадку десанта союзников, упредим их в захвате Берлина. Этот фактор, товарищи, был очень немаловажным». Проще говоря, надо было навалиться, не считаясь с потерями, поскольку вопрос был не военный, а сугубо политический.