барашками море, в некоторых местах берег круто обрывался к воде и обнажал белую известняковую породу. Местность была пересеченной, и за холмами открывался вид то на одинокий хутор с постройками, то на возделанные угодья и мирно пасшееся на лугу стадо коров, то на какую-нибудь сельскохозяйственную букашку-машину, ползущую по полю. Изредка небо протыкали шпили церквей или отдельно стоящих деревьев.
Я был полностью поглощен окружавшей нас природой и машинально выполнял команды сидевшего на заднем сиденье летчика притормозить, замедлить ход, остановиться или свернуть на проселочную дорогу. У моих спутников в груди клокотали прозаические шпионские страсти, им нужно было что-то сверить по карте, отметить на местности признаки каких-то военных объектов, остававшихся для моих глаз невидимыми, а я наслаждался путешествием как турист. Ни цель, ни результаты этого визуального приключения меня не интересовали. В зеркале я постоянно видел знакомые силуэты автомашин копенгагенских контрразведчиков, но они только дополняли картину борнхольмского ландшафта.
Эх, мчись, мой Гипомах[3], по гладкой асфальтовой дорожке! Когда еще подвернется случай сочетания приятного с полезным? Какой же русский не любит быстрой езды?[4]
Движение по кругу рано или поздно предполагает возвращение в исходную точку. В Рённе мы все вернулись довольные. Нужно было торопиться на возложение, и обычно флегматичный и спокойный, как тюлень, Тищенко встревоженно встретил нас в холле гостиницы и сделал реприманд за опоздание.
Кладбище с могилами советских солдат располагалось на высоком холме рядом с церковью и занимало территорию не более 0,1 га, обсаженную деревцами типа туи. Могилы были ухожены, аккуратно обложены дерном, надгробные плиты чисто вымыты, а весь комплекс украшал привычный, типовой обелиск с красной пятиконечной звездой. С холма открывался живописный вид на море. Если отвлечься от вида солдат и офицеров в чужой униформе — комендант острова по сложившейся традиции выделил в почетный караул взвод солдат — и гортанной датской речи, то можно было подумать, что мы отдаем дань павшим в боях где-нибудь на Смоленщине или Псковщине.
При нашем появлении почетный караул стал вылезать из крытых грузовиков и под командой молоденького лейтенанта выстраиваться в шеренгу. У меня создалось впечатление, что строевая подготовка не принадлежит к сильной стороне датской армии. Впрочем, жесткая дисциплина и формалистика никогда не были в характере лукавых и слегка ленивых датчан. На «вольво» защитного цвета подъехал полковник — комендант борнхольмского гарнизона — и подошел к нам, чтобы поздороваться. Вскоре пожаловал вице-губернатор — его босс оказался где-то занятым. Рядом с нами появилась небольшая кучка датчан в гражданском — то ли живших поблизости зевак, то ли активистов местного общества дружбы с Советским Союзом, то ли людей из свиты вице-губернатора.
Почетный караул, наконец, выстроился, взяв ружья на плечо. За ним заняли место военные музыканты. Наша группа во главе с Тищенко с венком направилась к обелиску. Датский полковник приложил руку к козырьку и замер в торжественной позе. Послышались резкие слова команды, раздался сухой треск троекратного залпа винтовок караула, спугнувшего с деревьев стаю грачей. Возложив венок, мы вернулись к полковнику и стали рядом. Под звуки какого-то датского марша караул торжественным церемониальным шагом прошел по площадке и стал спускаться вниз, где у подножия холма стояли грузовики. Вся процедура заняла по времени не более пяти минут.
Официальные датские представители стали прощаться с нами и рассаживаться по машинам. Я вопросительно посмотрел на коллег. Что же дальше?
— Подожди, сейчас будет явление Христа народу, — загадочно произнес летчик. Тищенко при этих словах заулыбался.
В это время со стороны спуска, за которым только что исчезла свита вице-губернатора и коменданта, послышался характерный треск — кто-то с трудом, надрывая маломощный мотор, поднимался на мотоцикле. И действительно, над обрывом показалась одетая в крестьянскую шляпу голова, потом мощный торс и, наконец, само транспортное средство, грубо нарушившее своим шумом и ревом овладевшее нами торжественно-приподнятое настроение. На крошечном кналлерте, по-нашему, мопеде, восседал, словно Санчо Панса на крошечном ослике, волоча ноги по земле, грузный пожилой датчанин.
— Это Енсен, — узнал седока Тищенко.
Енсен въехал на площадку, утихомирил свой кналлерт и осторожно положил его на траву. Взяв шляпу в руки и смущенно теребя ее узловатыми коротенькими пальцами, направился к нам. Он вежливо поклонился в сторону Тищенко и сказал: «гу дэ».
Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. Летчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками «Столичная» и «Московская» и передавать их Енсену-Санчо. Тот брал их из рук «грушника» и молча рассовывал спиртное по карманам потрепанного пиджака и брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский мастеровой забирает у нас магарыч после какой-нибудь «халтурки» на даче. Когда, наконец, щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал: «такк»[5], поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно исчез со сцены.
Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно отрепетированной.
— Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил Толя Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьет, а нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, как освобождали Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».
— Да, — задумчиво произнес немногословный моряк. — Датчанин уже не первой молодости. Умрет он, кто будет присматривать за нашими ребятами?
Вопрос повис в воздухе, никто из нас не попытался на него ответить. Было ясно, что он носил риторический характер.
…До конца моей командировки ни одной поездки в Рённе из советского посольства не состоялось. Не знаю, были ли они после меня. Кто сейчас ухаживает за могилами наших солдат? Доброму Енсену теперь за девяносто, если он вообще жив.
О Борнгольм, милый Борнгольм!
К тебе душа моя
Стремится беспрестанно;
Но тщетно слезы лью,
Томлюся и вздыхаю!
Навек я удален…
…От берегов твоих!
Так пел один датчанин на страницах рассказа Н.М. Карамзина, разлученный со своей родиной.
Не менее горестные чувства испытывал и сам автор, покидая остров:
«Море шумело. В горестной задумчивости стоял я на палубе, взявшись рукою за мачту. Вздохи теснили грудь мою — наконец я взглянул на небо — и ветер свеял в море слезу мою».
И ветер свеял в море слезу мою…
А датская «наружка» после возвращения с Борнхольма «села мне на плечи», чтобы не слезать с них до конца командировки.
Что ж, искусство требует жертв.
Александр КиселевБРИТАНСКИЕ ПЕРЕКРЕСТКИ
Служебные дороги дважды приводили меня в Англию. Впервые довелось провести там несколько месяцев в 1961 году в связи с судебным процессом по делу арестованного англичанами нашего нелегала Гордона Лонсдейла. Вторично и на более продолжительный срок я прибыл в Лондон в 1963 году уже в качестве директора страховой компании «Блэк энд Уайт».
Между этими командировками, в 1962 году, судьба забрасывала меня на Ближний Восток, в иракский Курдистан. В силу некоторых обстоятельств, трудиться там пришлось в качестве репортера ТАСС и активно общаться с английскими коллегами-журналистами и консульскими работниками, среди которых было несколько известных нам разведчиков.
Таким образом, всего за три года пришлось трижды менять «профессию», и всякий раз это происходило на виду у англичан. Так что многоопытной британской контрразведке вряд ли пришлось долго напрягаться в поисках объяснений такого «феномена».
Не могло это не беспокоить и меня. Поэтому, приехав в Лондон во второй раз, я вынужден был очень внимательно отслеживать складывающуюся вокруг обстановку и тщательно анализировать поведение всех лиц, с которыми так или иначе приходилось общаться. В этой связи я не мог не обратить внимания на неожиданную смену шофера, возившего российских директоров. Внезапно покинувшего компанию мистера Дарлингтона сменил мистер Раш.
Утром следующего дня маленькая и по-деревенски тихая улочка Франклин-парк на Хайгейте заполнилась необычным для нее шумом и гарью. Могло показаться, что в коттедже, где проживали русские директора, начинается пожар.
Первым вполне обоснованное любопытство проявил соседский дог Прути. Но вместо своего старого знакомого мистера Дарлингтона, с которым у него сложились весьма дружественные отношения, он увидел совсем другого человека, сидевшего в наглухо закрытой машине. Преодолевая отвращение к автомобильному дыму, Прути все-таки приблизился к этому человеку, чтобы поближе познакомиться и лучше разобраться в происходящем. То, что это был с его стороны опрометчивый шаг, он понял несколько позже, когда резко открытая дверца машины больно ударила его по морде. Хорошо воспитанный пес, взвизгнув более от вероломства, чем от боли, даже не стал вступать в пререкания с обидчиком, но тут же все «сообщил» своему хозяину. Тот немедленно появился на крыльце босиком и в одной спальной пижаме, и, поскольку в таком виде он не счел возможным выйти за пределы своей территории, попытался отрегулировать возникший конфликт на расстоянии. Выразительным ответом на его недоуменный вопрос стал оглушительный шум двигателя и густые клубы автомобильного дыма. Задыхаясь, он вынужден был ретироваться, советуя Прути держаться подальше от этих диких русских соседей.