– Никогда не думал, что буду распивать с тобой спиртное на кухне, – тихо роняет он. – Ты серьезно? Насчет Ильи. Он в больнице?
– Серьезней некуда.
– Тогда дело дрянь. Я думал, что он инсценировал свое похищение. У меня-то на кону всего лишь репутация и бизнес, а здесь… – Взгляд шефа задерживается на Юлиане, и в нем столько сожаления, что она отводит глаза. – Мне правда жаль. Узнать, что твой муж оказался способен на убийство…
– Вместе с моей свекровью, – мрачно добавляет она.
– На самом деле я знал, что они сделали.
Юлиана вскидывает голову, не веря своим ушам. Евгений снова делает глоток и протягивает ей бутылку, на которую она даже не смотрит.
– Где-то год назад, может месяцев девять-десять, я попался на крючок шантажиста. Некто, назвавшийся Гроссмейстером, заставил меня соблазнить Лидию и накопать на нее грязи. Тогда я еще не знал, что вы родственницы, – вздыхает он. – Пришлось согласиться. В ход пошло все, даже наркотики. Они-то и развязали ей язык.
Юлиана слушает его, еле дыша. Она боится, что лишний вздох спугнет Евгения, и тот замкнется в себе.
– Честно говоря, не думал, что узнаю такое, – продолжает он. – После ее исповеди я долго не мог отмыться. Кстати, только тогда и понял, что она – твоя свекровь. Сначала думал, однофамилицы. Рассказать тебе правду побоялся. Ну а потом объявился Илья, прижученный тем же Гроссмейстером, и мы начали дурить тебе голову… Гребаные марионетки, – горько усмехается Евгений. – Последние пару месяцев я носил письма твоей подруге, Лизавете. Слава богу, меня не заставляли их писать. Я просто брал их в условленном месте и бросал в почтовый ящик.
– И чем же он шантажировал тебя?
– Скажем так… Есть некие фотографии, которые никто не должен увидеть, – видимо, Евгений замечает непонимание в ее глазах и сухо поясняет: – Я – сексоголик, Юлиана. И никогда этого не скрывал, хотя ты и пыталась обмануться. А еще я люблю пожестче. Так ясно?
– Да я сразу поняла, мог не продолжать.
Она допивает остатки коньяка, не обращая внимания на недовольное лицо Евгения. Злость притупляется спиртным, голова приятно тяжелеет, и разговор перестает казаться серьезным.
– Я до сих пор не могу собрать картину воедино.
– Разве? Тогда объясню. Один психопат вознамерился свести тебя с ума и потратил на это целый чертов год жизни. И поверь мне, он не отступит даже сейчас, когда ты знаешь правду.
Юлиана морщится, вспоминая вчерашнее письмо.
– Поэтому беги, детка, пока есть возможность. Лично я уже выставил «Санитатем» на продажу и надеюсь успеть продать, пока мое имя не опозорено. А потом свалю из этого города и подумаю, чем заняться дальше.
– Не верится, что ты продаешь центр. Ты столько души в него вложил.
Евгений усмехается. Несмотря на внешнюю браваду, в его глазах читаются страх и грусть. Да, до сих пор он мог называть себя счастливым человеком и очень любил свою жизнь. Любил настолько сильно, что целый год колебался, расстаться с ней или нет. И даже попытался спасти ее, выполняя грязные поручения Гроссмейстера.
Он будто читает мысли Юлианы и отводит взгляд, чтобы она не заглянула на самое дно его души и не ужаснулась тому хаосу, что там царит.
– Не смотри на меня так. Я год жил в таком напряжении, которое тебе и не снилось. Боялся зайти в соцсети и увидеть, что мои слабости меня же и погубили. Ведь не было никаких гарантий, что шантажист сдержит слово, – он говорит взахлеб, будто до этого сдерживал поток слов, а теперь, дав слабину, уже не мог остановиться.
– Похоже, он тебя конкретно прижал…
– Не то слово. Я проклинал тот день, когда не разрешил тебе уволиться. Проклинал себя за бесхребетность. Пытался найти ответы, узнать, кто такой этот Гроссмейстер… Но он гениально провел игру и не сделал ни единой ошибки, не дал мне шанса взять реванш. Он не человек, он – чертова машина, которая все просчитала… А я… Я – трус.
– Любой бы на твоем месте был трусом, – Юлиана делает слабую попытку его утешить, но Евгений только хмыкает:
– Уже неважно. Я устал бояться. Да, на новом месте придется тяжело, но, по крайней мере, мне нечего будет терять. Страх уйдет. Вот увидишь, уйдет, – сам себе повторяет Евгений. – Я не хочу оказаться на соседней койке с Ильей. Он это заслужил, а я нет. Я никому не причинял боли, только если по согласию. – Впервые на его лице проскальзывает знакомая улыбка, на короткое мгновение вернувшая былого Евгения. – Не хочу быть пешкой.
Он замолкает, и они вдвоем слушают тишину, надеясь найти в ней ответы, но слышат лишь гулкий стук сердец да тревожное щелканье стрелок на часах.
– Хотя я все же сделал кое-что не очень хорошее, – уныло признается Евгений.
Юлиана боится даже посмотреть на него. Длинная исповедь Евгения до сих пор эхом отзывается в голове, и она сомневается, что выдержит еще одно признание.
– Я сдал ему Лидию. Она могла раскрыть аферу Гроссмейстера, притянуть полицию, и тогда бы полетели головы. А я ведь выполнил все чертовы условия шантажиста! И не хотел, чтобы меня раскрыли, потому что Лидия сломалась. Потратить столько сил, чтобы все погорело из-за этой сушеной воблы! – Он вдруг резко сплевывает в раковину.
Юлиана морщится:
– Ну, она – убийца. Знаешь, мне ее абсолютно не жаль. Тем более после того, что ты рассказал. Наверное, где-то в глубине души у меня оставалась надежда, что Гроссмейстер просто очернил моего мужа. Но раз Лидия сама призналась в убийстве… – Она вздыхает, не зная, как закончить предложение.
– Мне жаль, – повторяет Евгений.
– Не стоит.
И снова тишина, которая как бальзам охлаждает и залечивает их сердца. Но не снимает тяжесть с плеч.
– А знаешь, он ведь не машина, – задумчиво произносит Юлиана.
– В смысле?
– Ну, ты сказал, что Гроссмейстер настолько безупречно все рассчитал, каждый шаг, словно он не человек, а машина. Так вот, одну ошибку он все-таки допустил.
Евгений выжидающе смотрит на нее, и Юлиана тихо отвечает:
– Гроссмейстер не довел легенду до идеала. Он пытался убедить меня, что в тот вечер я ехала к Лидии, но авария произошла на совершенно другой дороге. У меня уже были сомнения, но эта ошибка подтвердила – я не сумасшедшая.
– Ошибка, – бормочет Евгений. – А что, если это не ошибка? Что, если он, как серийный убийца, всегда оставляет для жертвы крохотный выход, создает иллюзию свободы, а затем захлопывает дверь перед самым носом, когда до спасения остается всего шаг?
– Тогда я не понимаю, к чему вся эта игра.
– И не поймешь. Психопатов не просто так называют психопатами. Они не такие, как мы. И мир видят совершенно в других красках. Только черное и белое. И полное игнорирование других цветов. – Евгений роется в кармане толстовки и достает газовый баллончик. – Держи! Надеюсь, ты умеешь им пользоваться. – Он кладет баллончик на столешницу. – Носи с собой. Ради твоей же безопасности.
Юлиана скептически смотрит на «подарок»:
– Интересный способ самозащиты. Можно дважды умереть, пока впопыхах ищешь его в сумке.
– Зато не посадят за превышение самообороны, – язвит Евгений. – Лучше бы сказала спасибо.
Юлиана со вздохом ставит на плиту кастрюлю с водой. Пустой желудок требует еды, а в холодильнике только завалявшиеся пельмени. Ее коронное блюдо, как любил подтрунивать Илья.
– Знаешь, что ты можешь сделать в качестве извинения?
– Не думал, что вообще должен извиняться, – бубнит Евгений.
Юлиана пропускает его слова мимо ушей и закидывает в кастрюлю пельмени, снова позабыв дождаться, пока вода закипит.
– Найди мне Зою.
– Зою? Девочку, что ли?.. Не думал, что она жива.
– Да, она выжила в той аварии, но попала в детдом. Отыщи ее, я знаю, у тебя полно связей.
– П-ф-ф, хорошо. Напиши мне все, что о ней известно. Но не понимаю, зачем она тебе? Ты же не любишь детей!
– Просто один человек навел меня на мысль, что дело не в нелюбви к детям. На самом деле я не люблю ту девочку, которую мама запирала в темном чулане. Не люблю, потому что не могла ее защитить. И все равно продолжала любить маму. – Юлиана переводит дыхание. – Зоя – сирота. Я теперь тоже. И я хочу ее найти.
IV
Однажды у моря…
Они повздорили с Лялей и не разговаривали уже несколько дней. Она почему-то возомнила, что ее первый секс должен быть при луне на берегу моря, а Богдан не понимал, зачем так заморачиваться. Это же Ляля. Пяти минут впопыхах в темной кладовке вполне достаточно. В конце концов, могла бы не соглашаться, если не хотела. Впрочем, Богдан не переживает насчет их ссоры. Ляля всегда его простит, что бы он ни сделал. За последние пять лет она словно превратилась в его тень, а поскольку у него больше не было друзей, Ляля стала тем необходимым источником информации, который он так искал. К тому же в шестнадцать она расцвела: детский жирок перебрался в грудь, белесые волосы Ляля выкрасила в огненно-рыжий, а брекеты ей, наконец, сняли.
Но сейчас Богдана беспокоит совсем другое. Бабка стала очень плоха, у нее начали проявляться симптомы хореи. От горя она погрязла в бесконечных молитвах, как будто они кому-то вообще помогали. Богдан пока что был здоров. Но кто знает, сколько ему отмерено. Может, он сгорит, как мать, в двадцать шесть, а может, дотянет до пятидесяти пяти. В любом случае Богдан старается не думать об этом и жить полной жизнью, пока это возможно. Через год нужно поступить в институт и найти ответ на вопрос, который мучает его с детства: как устроена наша память?
Но сперва надо не загреметь в детдом, если бабка помрет до его восемнадцатилетия. В ее нынешнем состоянии она не сможет воспротивиться переезду Богдана в другой город ради высшего образования. Но если она умрет, понадобится опекун. И он уже решил, к кому обратиться.
Про отца Богдан узнал пару лет назад. Когда у бабки проявились первые симптомы, она в отчаянии рассказала про Олега и велела обращаться к нему только в крайнем случае. Что в ее представлении было крайним случаем, Богдан не знал, но решил, что это как раз он.