В «Ревизоре» нет сцен лучших, потому что нет худших, но все превосходны, как необходимые части, художественно образующие собою единое целое, округленное внутренним содержанием, а не внешнею формою и потому представляющие собою особый и замкнутый в самом себе мир».
А. А. Григорьев в статье «Гоголь и его последняя книга» справедливо указал, что «в «Ревизоре» один смех только выступает честным и карающим лицом, слышен из-за хвастовства Хлестакова, из-за богохульных речей городничего».
13 декабря 1868 г. А. К. Толстой писал своему другу журналисту Б. М. Маркевичу: «Но если один монарх – дурен, а другой – слаб, разве из этого следует, что монархи не нужны? Если бы было так, из «Ревизора» следовало бы, что не нужны городничие…»
Хорошей иллюстрацией к порокам, бичуемым в «Ревизоре», служит рассказ генерал-адъютанта И. С. Фролова, цитируемый в «Воспоминаниях» Н. П. Боголюбова. Император Николай I однажды приказал выяснить, кто из губернаторов не берет взяток даже с откупщиков (это был практически узаконенный вид взяточничества). Таковых из полусотни губернаторов оказалось только двое: киевский губернатор миллионер И. И. Фундуклей и ковенский губернатор генерал-майор А. А. Радищев, сын автора «Путешествия из Петербурга в Москву», прежде служивший в Отдельном корпусе жандармов. По этому поводу император заметил: «Что не берет взяток Фундуклей – это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен». Гоголь же надеялся, что благодаря «Ревизору» число честных людей среди чиновников хоть немного, но увеличится.
Позднейшие читатели «Ревизора» увидели в пьесе значительный философский потенциал. А. Ф. Лосев в книге «Диалектика мифа» (1929) использует образы «Ревизора» для иллюстрации мысли о наличии в человеческой душе сразу нескольких внутренних голосов: «…Оспаривали многие, когда я говорил о существовании определенной высоты в звуках и голосах, раздающихся в душе. Прежде всего – об этих самых голосах. – Напрасно думают, что тут только иносказание. Когда я испытываю колебание и какие-то две мысли борются во мне, – вовсе не во мне тут дело. Мое дело сводится тут только к самому выбору. Но я никогда не поверю, чтобы борющиеся голоса во мне были тоже мною же. Это, несомненно, какие-то особые существа, самостоятельные и независимые от меня, которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум. В гоголевском «Ревизоре» почтмейстер, распечатавши письмо Хлестакова, так описывает свое состояние: «Сам не знаю. Неестественная сила погубила. Призвал было уже курьера с тем, чтобы отправить его с эштафетой, но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу, слышу, что не могу! Тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! Пропадешь как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч, – по жилам огонь, а распечатал – мороз, ей-Богу, мороз. И руки дрожат, и все помутилось». Конечно, самому почтмейстеру принадлежит только выбор между двумя советниками и последующие ощущения, но сами эти два советника – отнюдь не он сам, а, несомненно, другие существа. Почтмейстер сравнивает одного из них с бесом. Я лично думаю, что если это бес, то какой-нибудь из мелких, так, из шутников каких-нибудь. Не обязательно ведь, чтобы бес был крупен и важен. Есть и такие, которые просто смешат – балуются, щекочут, дурачатся; они почти безвредны».
Пожалуй, в «Ревизоре» к мелким бесам, введшим опытного Городничего в обман, следует причислить Хлестакова. И точно так же, как Почтмейстеру в «Ревизоре», в «Вие» философу Хоме Бруту нашептывают два голоса, нечистая сила и Бог: «Не гляди!» – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.
– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».
«Ревизор» продолжал привлекать внимание театральных критиков. В 1909 году, когда отмечалось столетие со дня рождения Гоголя, В. И. Немирович-Данченко прочитал, а затем опубликовал свою речь «Тайны сценического обаяния Гоголя», где назвал «Ревизора» «одним из самых совершенных и самых законченных произведений сценической литературы всех стран». Там он, в частности, указал на мастерство Гоголя-драматурга: «Самые замечательные мастера театра не могли завязать пьесу иначе, как в нескольких первых сценах. В «Ревизоре» же – одна фраза, одна первая фраза:
«Я пригласил вас, господа, для того, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор».
И пьеса уже начата. Дана фабула, и дан главнейший ее импульс – страх».
Именно страх лишает Городничего и других чиновников разума, именно страх заставляет принять пустейшего Хлестакова за значительное государственное лицо. Хлестаков – это мелкий бес, тогда как настоящий сатана-искуситель заставляет Сквозник-Дмухановского и прочих брать взятки, воровать, обманывать. А в финале является Судьба в виде жандарма – вестником земного и Божьего возмездия.
Финал пьесы В. И. Немирович-Данченко прокомментировал тоже очень точно и проницательно: «Этот финал представляет одно из самых замечательных явлений сценической литературы… Пользуясь теми же неожиданностями, которые гениальны по своей простоте и естественности, Гоголь выпускает сначала почтмейстера с известием, что чиновник, которого все принимали за ревизора, был не ревизор, потом, углубляясь в человеческие страсти, доводит драматическую ситуацию до высшего напряжения и в самый острый момент разгара страстей дает одним ударом такую развязку, равной которой нет ни в одной литературе. Как одной фразой городничего он завязал пьесу, так одной фразой жандарма он ее развязывает, – фразой, производящей ошеломляющее впечатление опять-таки своей неожиданностью и в то же время совершенной необходимостью».
Далеко не все зрители и читатели знают, что к «Ревизору» примыкают два гоголевских драматических этюда. Первый из них, по времени создания, «Театральный разъезд после представления новой комедии», был впервые опубликован в 1842 году в 4-м томе гоголевских «Сочинений». Он был написан в апреле – мае 1836 года под впечатлением первой постановки «Ревизора». В 1842 году текст «Театрального разъезда» Гоголь существенно переработал. 15/27 июля 1842 года он писал Н. Я. Прокоповичу об этой пьесе: «Она написана сгоряча, скоро после представления «Ревизора», и потому немножко нескромно в отношении к автору. Ее нужно сделать несколько идеальней, т. е. чтобы ее применить можно было ко всякой пиэсе, задирающей общественные злоупотребления, а потому я прошу тебя не намекать и не выдавать ее, как написанную по случаю «Ревизора». А 29 августа (10 сентября) 1842 года в письме тому же адресату «Гоголь утверждал, что «Театральный разъезд» – это «заключительная статья всего собрания сочинений и потому очень важна». Ровно через месяц Гоголь закончил переделку пьесы и 28 сентября (10 октября) 1842 года отослал ее Н. Я. Прокоповичу.
Примечательно, что в черновиках к «Театральному разъезду» Гоголь употребил выражение «сборный город», подчеркивая тем самым, что изображенный в «Ревизоре» уездный город – это обобщенный образ всех городов Российской империи.
«Театральный разъезд» представляет собой памфлет, написанный в драматической форме и не предназначавшийся к постановке на сцене. Здесь Гоголь спародировал отношение к «Ревизору» зрителей различных социальных слоев и театральных критиков различных направлений.
Образ «очень скромного человека» появился только при переделке «Театрального разъезда» в 1842 го-ду, восходит к одному знакомому матери писателя, о котором Гоголь писал ей (20 августа) 1 сентября 1842 года: «Из всех подробностей письма вашего… более всех остановило меня известие ваше о чиновнике, которого вы встретили в Харькове. Я не разобрал его фамилии. Все равно, скажите или напишите ему, что его благородство и честная бедность среди богатеющих неправдой найдут ответ во глубине всякого благородного сердца, что уже есть выше многих наград. Скажите ему: что эта честная бедность есть такое качество, которым он должен быть слишком горд для того, чтобы впасть в какое-нибудь отчаяние или не уметь встретить лицом несчастье и горечь жизни; что ему говорит это тот, кому внутренняя неисповедимая сила велит сказать это. И потому пусть он будет спокоен, как только можно быть спокойну в каком бы то ни было тяжком случае жизни. Передайте ему эти слова». В черновике этого письма Гоголь прямо называл харьковского чиновника человеком, приносящим жертву на алтарь правды и живущим в полном соответствии с христианскими заповедями: «Скажите ему… что как бы ни казалась ему ничтожна приносимая им доля на жертвенник правды, эта малая доля много сделает… Тот, Кто все вытерпел из любви к человекам, за них же подверг Себя тем несчастиям, перед которыми слабы те, которые претерпеваются человеком, Тот услышит и оценит всякую жертву и ниспошлет ту чудную твердость, которая озарила когда-то Его душу…»
В уста «очень скромного человека» Гоголь вложил собственные оценки восприятия «Ревизора» публикой: «Сейчас только я слышал толки, именно: что это все неправда, что это все насмешка над правительством, над нашими обычаями и что этого не следует вовсе представлять. Это заставило меня мысленно припомнить и обнять всю пьесу, и, признаюсь, выражение комедии показалось мне теперь еще даже значительней. В ней, как мне кажется, сильней и глубже всего поражено смехом лицемерие – благопристойная маска, под которою является низость и подлость; плут, корчащий рожу благонамеренного человека. Признаюсь, я чувствовал радость, видя, как смешны благонамеренные слова в устах плута и как уморительно смешна стала всем, от кресел до райка, надетая им маска. И после этого есть люди, которые говорят, что не нужно выводить этого на сцену! Я слышал одно замечание, сделанное, как мне показалось, впрочем, довольно порядочным человеком: «А что скажет народ, когда увидит, что у нас бывают вот какие злоупотребления?»