Б. С.), уверил, что мы будем получать по 8000 рублей годового дохода на первый случай, а дальше еще и больше… В тот год (1832. – Б. С.) приехал сын мой и посоветовал нам начать с маленького масштабу; фабрикант сказал: «зачем терять время даром, почему не получать вместо пяти тысяч сто?» Нанято было сапожников двадцать пять человек, как подскочил страшный голод; покупали хлеб по три рубля пуд, а между тем фабрикант наш намочил кожи и сдал на руки ученикам, которые ничего не знали, а сам, набравши несколько сотен сапогов, поехал продавать и, получа деньги, на шампанское с своими знакомыми пропил. (Мы не знали, что он имел слабость пить.) Возвратясь, он сказал, что ездил для больших для фабрики дел, а о такой безделице он не намерен отдавать отчета, и что он договорился с полковником на ранцы. Тогда я его позвала и объявила, что больше на словах не верю ничего, когда не покажет на деле. И, так как он долго не возвращался, то кожи, оставленные им, все испортились, и он бежал, и мы не знали, что с теми кожами делать; и обманул еще пять помещиков, очень аккуратных и умных. Наконец, умер, и столько было наделано долгов, занимая в разных руках, что должны были заложить Васильевку, чтобы с ними расплатиться, на двадцать шесть лет, и платить по пятьсот рублей серебром проценту. И винокурня уничтожена, земляная мельница уничтожена для толчения дубовой коры, для выделки кож, и совершенно оставил нам расстроенное имение». Трушковского роднит с Ноздревым бесшабашность, страсть к грандиозным авантюрным проектам и пьянство. Впрочем, что характерно, в дальнейшем Гоголь простил Трушковского и не держал на него зла. Вероятно, он и Ноздрева не считал совсем уже мертвой душой, не способной к возрождению.
Непреходящее значение Ноздрева как русского типа отметил Н. А. Бердяев в «Духах русской революции»: «Ноздрев говорил: «Вот граница! Все, что ни видишь по эту сторону, – все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, – все мое». В большей части присвоений революции есть что-то ноздревское. Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека. Изолгание бытия правит революцией. Все призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти, призрачны все герои революции. Нигде нельзя нащупать твердого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика. Эта призрачность, эта неонтологичность родилась от лживости. Гоголь раскрыл ее в русской стихии».
Михаил Семенович Собакевич на первый взгляд производит впечатление человека положительного и основательного во всех отношениях. Его имя указывает на сходство с медведем, всячески подчеркиваемое Гоголем. По определению писателя, Собакевич «такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и перевертываться, и делать разные штуки на вопросы: «А покажи, Миша, как бабы парятся» или: «А как, Миша, малые ребята горох крадут?» Чичиков замечает по поводу Собакевича: «Нет, кто уж кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выйдет еще хуже. Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые в самом деле узнали какую-нибудь науку. Да еще, пожалуй, скажет потом: «Дай-ка себя покажу!» Да такое выдумает мудрое постановление, что многим придется солоно… Эх, если бы все кулаки!..» В черновом наброске заключительной главы то ли первого, то ли второго тома поэмы Гоголь так определяет его: «…плут Собакевич, уж вовсе не благородный по духу и чувствам, однако ж не разорил мужиков, не допустил их быть ни пьяницами, ни праздношатайками».
В образе Собакевича отразился, в частности, историк Михаил Петрович Погодин (1800–1875), друг Гоголя. Характеристика Собакевича как кулака, по всей вероятности, восходит к ссоре Гоголя с Погодиным, когда последний отказался выдать ранее оговоренные авторские оттиски повести «Рим». Как вспоминал М. С. Щепкин, Гоголь признался ему: «Ах, вы не знаете, что значит иметь дело с кулаком!» – «Так зачем же вы связываетесь с ним?» – подхватил я. – «Затем, что я задолжал ему шесть тысяч рублей ассигнациями: вот он и жмет. Терпеть не могу печататься в журналах, – нет, вырвал-таки у меня эту статью! И что же, как же ее напечатал? Не дал даже выправить хоть в корректуре. Почему уж это так, он один это знает». Ну, подумал я, потому это так, что иначе он не сумеет: это его (Погодина. – Б. С.) природа делать все, как говорится, тяп да ляп». Также и у Собакевича все предметы в доме и в имении словно вырублены топором, можно сказать, тяп-ляп, с заботой только об их функциональном назначении, без всякой заботы об изяществе. Можно указать также на связь Собакевича с образом «чертова кулака» сотника в «Вие».
В. Г. Белинский в статье «Ответ «Москвитянину» (1847) отмечал: «Собакевич – антипод Манилова: он груб, неотесан, обжора, плут и кулак; но избы его мужиков построены хоть неуклюже, а прочно, из хорошего лесу, и, кажется, его мужикам хорошо в них жить. Положим, причина этого не гуманность, а расчет, но расчет, предполагающий здравый смысл, расчет, которого, к несчастию, не бывает иногда у людей с европейским образованием, которые пускают по миру своих мужиков на основании рационального хозяйства. Достоинство опять отрицательное, но ведь если бы его не было в Собакевиче, Собакевич был бы еще хуже: стало быть, он лучше при этом отрицательном достоинстве».
Характеристика Собакевича как «кулака» носит сугубо негативный характер. Подтверждение этого мы находим в письме Гоголя А. С. Данилевскому от 29 октября 1848 года: «Жизнь в Москве стала теперь гораздо дороже. С какими-нибудь тремя тысячами едва холостой человек теперь в силах прожить, женатому же без 8 тысяч трудно обойтиться, – я разумею – такому женатому, который бы вел самую уверенную жизнь и наблюдал бы во всем строжайшую экономию. Почти все мои приятели сидят на безденежье, в расстроенных обстоятельствах, и не придумают, как их поправить. При деньгах одни только кулаки, пройдохи и всякого рода хапуги. От этого и общество и жизнь в Москве стали как-то заметно скучнее…»
Можно сказать, что Собакевич, по нынешней терминологии, – это «крепкий хозяйственник». У него по-своему развита, как и у Чичикова, страсть к предпринимательству, всюду он ищет собственную выгоду, даже насчет продажи мертвых душ упорно торгуется. И крестьянам его живется получше, чем у Манилова и Плюшкина. Но хозяйственность сочетается у Михаила Семеновича с грубостью, неотесанностью и полнейшим равнодушием к духовной сфере. Из всех страстей у него на первый план выступает чревоугодие. Он целого осетра сожрет и не подавится. Для Гоголя же предприимчивость, ничем не одухотворенная, – тот же порок. Правда, образ Собакевича, в отличие от образов «одухотворенных предпринимателей», Костанжогло и Муразова, вышел вполне жизненным, тогда как последние представляли собой искусственные, книжные, умозрительные конструкции.
Глубокую связь Собакевича с Коробочкой подметил литературовед А. Б. Галкин на уровне их имен и отчеств, Михайло Семенович и Настасья Петровна, как медведя и медведицы из народной сказки. Эта связь подчеркивает грубость, неотесанность, в культурном смысле, обоих персонажей, и вместе с тем – их хватку, основательность, а в какой-то мере – и близость к народу, к тем же крестьянам, по вкусам и привычкам. Трапеза Собакевича, например, проста, лишена изысканности и отличается от крестьянской лишь обилием потребляемой пищи.
Несмотря на мнение многих литературоведов о бездетности Собакевича, нигде в тексте поэмы нет указания об отсутствии у него детей, хотя и не отмечено, вместе с тем, что они у него есть.
«Мертвые души» так и не были завершены Гоголем. Задача создания образов положительные героев в современной ему России оказалась неразрешимой. Тарасы Бульбы навсегда остались в романтическом Средневековье, а Чичикову так и не суждено было превратиться из Савла в Павла. Но и в незаконченном виде гоголевская поэма воспринимается нами как произведение довольно цельное, как некая энциклопедия отрицательных типов русской жизни. А по сравнению с «бесами» Достоевского персонажи Гоголя выглядят не только не страшными, но даже симпатичными.
Краткая библиография
Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. Т. I–XIV. М., 1938–1952.
Гоголь Н. В. Собрание сочинений в 9-ти томах. М., 1994. Издание подготовлено В. А. Воропаевым и И. А. Виноградовым.
Монографии и сборники
Аксаков С. Т. Собрание сочинений в 4 тт. Т. 3. М., 1956.
Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1989.
Барабаш Ю. Гоголь. Загадка «Прощальной повести» («Выбранные места из переписки с друзьями». Опыт непредвзятого прочтения). М., 1993.
Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996.
Вересаев В. В. Гоголь в жизни. М., 1990.
Воронский А. К. Гоголь // Воронский А. К. Искусство видеть мир. М., 1987.
Гиппиус В. В. Гоголь. Л., 1924.
Гиппиус В. В. Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники. М., 1999.
Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952.
Гоголь в русской критике. М., 1952.
Золотусский И. П. Гоголь. 3-е изд. М., 1998.
Кулиш П. А. (Николай М.) Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Т. 1–2. СПб., 1856.
Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990.
Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. Книга для учителя. М., 1988.
Манн Ю. В поисках живой души. М., 1987.
Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996.
Набоков В. В. Лекции по русской литературе. М., 1996.
Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988.
Панаева А. Я. Воспоминания. М., 1972.
Переписка Н. В. Гоголя. Т. 1–2. М., 1988.
Ремизов А. М. Огонь вещей. Сны и предсонье в литературе // Ремизов А. М. Неуемный бубен. Кишинев, 1988.
Розанов В. В. О себе и жизни своей. М., 1990.