Б. С.). Нельзя писать, что хочешь, все указано наперед. Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны. Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят - пиши так, а не эдак. Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать. У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю.»
А когда писателям, возвращавшимся из Чистополя в Москву пароходом, предложили оставить запись в книге отзывов судна, Пастернак написал: «Хочу купаться и еще жажду свободы печати».
«Доктор Живаго» и стал исполнением пастернаковской угрозы «писать так, как нельзя». А крамольная запись не помешала ему отправиться на фронт.
Неизвестный же осведомитель сделал опасный для поэта вывод: «Пастернак, видимо, серьезно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, и занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далекую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьбы -сами по себе, а я - сам по себе...»
Тут уже присутствует лейтмотив будущей антипастернаковской кампании в связи с присуждением Нобелевской премии.
В пастернаковском архиве сохранились лишь два небольших фрагмента пьесы - третья и четвертая сцены первого действия, очевидно, наиболее безобидные. Основную часть второго фрагмента занимает монолог солдатки Кузякиной - страшный рассказ о железнодорожной сторожке, в переработанном виде ставший впоследствии рассказом бельевщицы Таньки Безочередевой, беспризорной дочери Живаго и Лары. Главные действующие лица пьесы - офицеры Дудоров и Гордон, которые потом перекочевали в этом своем качестве в эпилог романа. В августе 1943 года Пастернак с группой писателей побывал на фронте в расположении 3-й армии, освободившей Орел. От имени всех писателей, участвовавших в поездке, он написал обращение к красноармейцам 3-й армии: «Как веками учил здравый смысл и часто повторял товарищ Сталин, дело правого должно было рано или поздно взять верх. Это время пришло, - правда восторжествовала. Еще рано говорить о бегстве врага, но ряды его дрогнули и он уходит под ударами вашего победоносного оружия, под уяснившеюся очевидностью своего неотвратимого поражения, под давлением наших союзников, под непомерною тяжестью своей неслыханной исторической вины. Тесните его без жалости, и да пребудет с вами навеки ваша исконная удача и слава. Наши мысли и тревоги всегда с вами. Вы - наша гордость. Мы любуемся вами».
Христианскими мотивами проникнут один из сохранившихся фрагментов пьесы, монолог Дудорова, узнавшего, что город сдают неприятелю:
«Как это в Гамлете? Один я наконец-то. Вот оно, вот оно. Ожиданье всей жизни. И вот оно наступило... Господи, господи, зачем мне так нравится твой порядок. Господи, ты порвешь мне сердце безбрежностью его вмещения! Благодарю тебя, Господи, что ты сделал меня человеком и научил прощаться. Прощай, моя жизнь, прощай, мое недавнее, мое вчерашнее, мое дурацкое обидное двадцатилетие. У меня нет сердца на тебя, ты уже для меня свято, ты уже знаешь, что все мое достоинство в том, как я распоряжусь твоей памятью. Вот мы думаем, что жизнь -это дом, работа и покой, а когда случается какое-нибудь потрясенье, каким родным, знакомым обдает нас катастрофа! Как возвращенье младенчества! Крушенье более в нашей природе, чем устроенность. Рожденье, любовь, смерть. Все эти отдельные точки сокрушительны, каждый шаг в жизни - изгнанье, потеря неба, обломки рая. И всегда в эти минуты никого кругом. Только снег, снег. Как я всегда любил его».
Тамара Иванова вспоминала, как Пастернак читал им с мужем свою пьесу, где прозаические места перемежались со стихами. Героиня пьесы Груня Фридрих повторяла подвиг Зои Космодемьянской. В архиве Пастернака сохранились многочисленные вырезки из газет и другие материалы, связанные с Зоей Космодемьянской, но в уцелевших сценах пьесы решительный характер Груни Фридрих лишь намечен несколькими штрихами.
Вскоре после возвращения в Москву Пастернак прочел брату Александру, В. Ф. Асмусу и еще нескольким друзьям свою новую пьесу. Степень свободы и независимости, взятые в ней, испугали слушателей, и по их совету Пастернак почти все написанное уничтожил. Вполне возможно, что многое из уничтоженного впоследствии так или иначе воплотилось в романе, как и сохранившиеся фрагменты. Вероятно, эпизод чтения пьесы отразился в той сцене «Доктора Живаго», где Юрий Живаго излагает свое кредо Гордону и Дудорову и объясняет свой уход. Через несколько дней, 22 октября 1943 года, встретившись в клубе писателей с Александром Гладковым, на его вопрос о пьесе он ответил, что не только не кончил ее, но «даже, пожалуй, не начинал», но собирается вернуться к этому замыслу. Очевидно, возвращение к замыслу произошло теперь уже в романной форме «Доктора Живаго». Пастернак понял, что такая пьеса, какую он задумал, шансов на постановку в советских театрах не имеет, и решил все, о чем думал, воплотить в романе, который писался не для заработка, а для вечности.
Во время фронтовой поездки Пастернак вел путевые заметки и, кроме того, собирал материалы о жизни и смерти Зои Космодемьянской. Впоследствии они послужили ему основой для биографии погибшей невесты Дудорова - Христины Орлецовой в «Докторе Живаго». Воспоминания об этой поездке использованы в описаниях освобожденной территории в эпилоге «Доктора Живаго»: «Летом тысяча девятьсот сорок третьего года, после прорыва на Курской дуге и освобождения Орла возвращались порознь в свою общую войсковую часть недавно произведенный в младшие лейтенанты Гордон и майор Дудоров... На обратном пути оба съехались и заночевали в Черни, маленьком городке, хотя и разоренном, но не совершенно уничтоженном, подобно большинству населенных мест этой «зоны пустыни», стертых с лица земли отступавшим неприятелем».
Описал он в романе и город Карачев: «Это было в разрушенном до основания городе Карачеве, в скором времени после ночевки Гордона и Дудорова в Черни и их тамошнего ночного разговора. Здесь, нагоняя свою армию, приятели застали кое-какие ее тылы, следовавшие за главными силами.
Стояла больше месяца не прерывавшаяся ясная и тихая погода жаркой осени. Обданная жаром синего безоблачного неба, черная, плодородная земля Брянщины, благословенного края между Орлом и Брянском, смуглела на солнце шоколадно-кофейным отливом.
Город прорезала главная прямая улица, сливавшаяся с трассой большой дороги. С одной стороны ее лежали обрушенные дома, превращенные минами в кучи строительного мусора, и вывороченные, расщепленные и обгорелые деревья сровненных с землею фруктовых садов. По другую сторону, через дорогу, тянулись пустыри, может быть, мало застроенные и раньше, до разгрома города, и более пощаженные пожаром и пороховыми взрывами, потому что здесь нечего было уничтожать.
На прежде застроенной стороне бесприютные жители ковырялись в кучах недогоревшей золы, что-то откапывали и сносили из дальних углов пожарища в одно место. Другие наскоро рыли себе землянки и резали землю пластами для обкладки верхней части жилья дерном».
И именно в эпилоге романа, на основе фронтового опыта, герои приходят к выводу о роли войны по отношению к довоенному советскому обществу. Дудоров говорит Гордону: «Не только перед лицом твоей каторжной доли, но по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов, даже на воле, даже в благополучии университетской деятельности, книг, денег, удобств, война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления.
Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.
И когда разгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.
Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной.
- Война - особое звено в цепи революционных десятилетий. Кончилось действие причин, прямо лежавших в природе переворота. Стали сказываться итоги косвенные, плоды плодов, последствия последствий. Извлеченная из бедствий закалка характеров, неизбалованность, героизм, готовность к крупному, отчаянному, небывалому. Это качества сказочные, ошеломляющие, и они составляют нравственный цвет поколения.
Эти наблюдения преисполняют меня чувством счастья, несмотря на мученическую смерть Христины, на мои ранения, на наши потери, на всю эту дорогую кровавую цену войны. Снести тяжесть смерти Орлецовой помогает мне свет самопожертвования, которым озарен и ее конец, и жизнь каждого из нас».
Не приходится сомневаться, что к этим выводам Пастернак пришел еще в период войны. Вполне возможно, что они прямо присутствовали в уничтоженных сценах пьесы «Этот свет».
Военные годы не только дали Пастернаку дополнительный материал для романа, но и окончательно сформировали его отношение к Сталину. Поэт избавился от всяких иллюзий, но еще надеялся, что общественный подъем вынудит диктатора к либерализации, может быть, в качестве благодарности народу за жертвы, понесенные в войне.