А 14 марта 1953 года Пастернак написал последнее письмо Фадееву. Он понимал, что фадеевская эпоха кончилась вместе с эпохой Сталина, и подводил итог для обеих:
«14 марта 1953, Болшево, санаторий.
Дорогой Саша!
Когда я прочел в «Правде» твою статью «О гуманизме Сталина», мне захотелось написать тебе. Мне подумалось, что облегчение от чувств, теснящихся во мне всю последнюю неделю, я мог бы найти в письме к тебе.
Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа.
Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу.
А этот второй город, город в городе, город погребальных венков, поднявшийся на площади! Словно это пришло нести караул целое растительное царство, в полном сборе явившееся на похороны.
Как эти венки, стоят и не расходятся несколько рожденных этою смертию мыслей.
Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля, где мы родились и которую уже и раньше любили за ее порыв и тягу к такому будущему, стала родиной чистой жизни, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид!
Все мы юношами вспыхивали при виде безнаказанно торжествовавшей низости, втаптывания в грязь человека человеком, поругания женской чести. Однако как быстро проходила у многих эта горячка.
Но каких безмерных последствий достигают, когда не изменив ни разу в жизни огню этого негодования, проходят до конца мимо всех видов мелкой жалости по отдельным поводам к общей цели устранения всего извращения в целом и установления порядка, в котором это зло было бы немыслимо, невозникаемо, неповторимо!
Прощай. Будь здоров.
Твой Б. Пастернак».
По меткому наблюдению Натальи Ивановой, «интонация, стилистика письма абсолютно «живаговские», как будто вынутые, заимствованные из романа - впрочем, Пастернак и находился тогда творчески и психологически еще внутри своего сочинения.
Здесь Сталин для Пастернака, за словами полуэзопова языка, - великое мировое зло, убившее слишком у многих былых юношей прежний порыв борьбы против принижения человека, двигавший революционный энтузиазм 1917 года. А явившихся на похороны поэт не слишком-то лестно именует «растительным царством». Высока, но и наивна надежда Пастернака на неповторение зла. А слова о России как родине «чистой жизни», всемирно признанном месте «осушенных слез и смытых обид» можно понять как намек на долготерпение и милосердие русского народа, забывшего в день похорон Сталина все те преступления, которые он совершил. Слова же о «втаптывании в грязь человека» также должны были вызвать в памяти адресата страшную давку на сталинских похоронах, обернувшуюся многими сотнями жертв.
Сталина Пастернак любил и ненавидел, а Хрущева только презирал. Под влиянием прочтения «Фермы животных» Джорджа Оруэлла он говорил Ивинской: «Так долго над нами царствовал безумец и убийца, - говорил Б. Л., - а теперь - дурак и свинья; убийца имел какие-то порывы, он что-то интуитивно чувствовал, несмотря на свое отчаянное мракобесие; теперь нас захватило царство посредственностей...» У Оруэлла на ферме властвовала «величественного вида свинья с мудрым и благодушным выражением» - писатель оказался провидцем.
Фадеева и Пастернака объединило согласие в противопоставлении Сталина как человека, который хоть что-то понимал в культуре, Хрущеву, который в этой сфере был человеком девственным.
По утверждению Ивинской, «разоблачение Сталина и массовую реабилитацию безвинно репрессированных Б. Л. всегда относил к заслугам Хрущева, независимо от того, какими мотивами Н.С. руководствовался, готовя двадцатый съезд. Но его словоохотливое и бурное невежество поражало Борю».
Характерно, что осенью 1959 года, в разгар направленной против него кампании, Пастернак говорил сыну Евгению: «Раньше расстреливали, лилась кровь и слезы, но публично снимать штаны было все-таки не принято».
Сходные мотивы содержались в предсмертном письме Фадеева, застрелившегося у себя на даче в Переделкине 13 мая 1956 года. Александр Александрович писал: «Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы - в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.
Литература - это святая святых - отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун - таких, как Московская конференция или XX партийный съезд, раздался новый лозунг «Ату ее!». Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, - и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинкой». С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!
Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это - «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность -при возмутительной дозе самоуверенности - тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и - по возрасту своему -скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить...
Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.
Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутреннего глубоко коммунистического таланта моего. Литература - этот высший плод нового строя - унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения, даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти - невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушиваются подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.
Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.
13/V. 56 Ал. Фадеев».
Говорили, что Фадеев застрелился в том числе из-за мук совести, когда стали возвращаться из лагерей уцелевшие писатели, арестованные с его согласия. В официальную версию самоубийства на почве алкоголизма не верил никто. Когда Фадеев застрелился, на гражданской панихиде Пастернак долго и внимательно всматривался в лицо умершего. И громко, чтобы слышали все присутствующие, сказал: «Александр Александрович себя реабилитировал!..» И, низко поклонившись, пошел к выходу...»
Оценка Фадеева Пастернаком оказалась верной. Александр Александрович отнюдь не со зла творил все те подлости, которые должен был творить по должности, и всю жизнь мучился содеянным. И покарал себя самым жестоким образом, заодно сказав перед смертью партийным вождям всю ту правду, которую боялся сказать при жизни. А многие слова фадеевского письма Пастернак мог проецировать и на свою судьбу, и на судьбу литературы. Например, о том, что советская литература «унижена, затравлена, загублена», что наследники Сталина - форменные невежды. Хотя и не мог предположить, что новый боевой клич: «Ату ее» будет напрямую связан с «Доктором Живаго». Зато хорошо понимал, что сменивший Фадеева Алексей Сурков куда мельче и завистливее.
На смерть Фадеева Пастернак написал стихотворение «Культ личности»:
Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу
(Вариант первой строфы:
Культ личности лишен величья,
Но в силе - культ трескучих фраз,
И культ мещанства и безличья,
Быть может, вырос во сто раз.)
И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.
И культ злоречья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести.
Борис Леонидович прекрасно видел, что разоблачение Хрущевым культа личности Сталина на XX съезде было мерой половинчатой, не способной изменить основы партийного контроля над обществом и культурой (к этому Никита Сергеевич и не стремился). И к руководству пришли настоящие персонажи «Фермы животных», начисто лишенные революционной харизмы предшественников. На смену величественной жестокости пришла тупая, тусклая серость. На этом фоне фигура почившего генералиссимуса высвечивалась особенно ярко.