Федин, судя по всему, на всю жизнь был напуган одним случаем, что ускорило его полную и безоговорочную капитуляцию перед советской властью. Жена сына Зинаиды Николаевны, Станислава, Галина Нейгауз вспоминала: «С возмущением рассказывал Борис Леонидович случай с Константином Александровичем Фединым. Как-то поздно вечером к даче подъехал, как его тогда называли, «черный ворон». Федину, предъявив ордер на арест (он его даже не прочел), дали двадцать минут на сборы. Жена Федина, Дора Сергеевна, дрожащими руками собрала узелок с бельем. Федин, взяв узелок, с гордым видом и высоко поднятой головой медленно направился к машине. Один из сотрудников раздраженно сказал: «Побыстрее, товарищ Ясенский!» Федин остолбенел. Прочитав ордер, он сказал: «Плохо работаете, товарищи!» - и медленно вернулся обратно. О поведении Федина Борису Леонидовичу на следующее утро подробно рассказала Дора Сергеевна, которая от одного воспоминания была вся в слезах».
В слезах наверняка был и сам Федин, прекрасно понимавший, что в другой раз могут и не перепутать. Этот случай произошел 31 июля 1937 года, в день ареста Бруно Ясенского, который так и сгинул в подвалах Лубянки. Вероятно, Пастернак помнил о пережитом Фединым ужасе и не так строго судил его за позднейшее малодушие, не порвав отношения с ним и после неблаговидной роли, сыгранной им в истории с «Доктором Живаго».
Ольга Ивинская вернулась осенью 1953-го, почти на год раньше срока, благодаря амнистии, объявленной по случаю смерти Сталина. Под эту амнистию попадали и политические узники, имевшие небольшие сроки заключения. Пастернак по-прежнему денежно поддерживал ее семейство. Летом 1954 года возобновились их свидания, слезы Зинаиды Николаевны, угрызения совести, чувство вины перед сыном.
Окружение Пастернака Ивинскую не принимало. Ольга Всеволодовна никогда не поднималась на крыльцо дома Пастернаков. Даже когда Борис Леонидович умирал, Зинаида Николаевна запретила пускать ее к нему Ольга сидела во дворе на лавочке и плакала. Но до этого было еще далеко. Летом 1955 года Ивинская переехала вслед за Пастернаками в Переделкино, сняла избушку неподалеку в деревеньке Измалково. Когда Борис Леонидович по настоянию жены выходил на вечерние прогулки, он неизменно шел к Ивинской. С тех пор свидания с Пастернаком стали более регулярными. Постепенно она взяла на себя его издательские дела, разговоры с редакторами, контроль за выплатой денег, что освобождало его от утомительных поездок в город.
Это о любви к Ивинской писал Пастернак в «Докторе Живаго»: «Они любили друг друга не из неизбежности, не «опаленные страстью», как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались».
А о том, как «любило» Ольгу Всеволодовну окружение Зинаиды Николаевны, свидетельствует, например, следующее суждение Натальи Анисимовны Пастернак, вдовы младшего сына Бориса Леонидовича, Леонида: «Что касается Ольги Ивинской, не хочу говорить ничего дурного о ней, пока не открыты архивы. По слухам, в них есть даже ее доносы на него!» Да, здесь даже закон, о мертвых или хорошо, или ничего, не действует. Ведь сказано это в 2004 году, через много лет после смерти Ивинской, когда уже были рассекречены ее оба следственных дела и было ясно, что никаких показаний ни против живого, ни против мертвого Пастернака она не дала.
А известный актер Василий Ливанов, самый лучший в мире Шерлок Холмс, недавно удостоенный за это ордена Британской империи, и сын ближайшего друга Пастернака Бориса Ливанова, утверждал: «Некто иной, как Ивинская, утвердила Пастернака в усугубившей его личную трагедию мысли о том, что близкие друзья только мешают ему чувствовать себя счастливым. А особенно Борис Ливанов, решительно и давно не пожелавший ни под каким видом даже обсуждать с другом присутствие в его жизни ее, «привязанности». Ливанова Ивинская, естественно, возненавидела, так как боялась его прямого влияния на Пастернака».
Не только Ливанов, но и все друзья ревновали Пастернака к Ивинской. Он же любил только ее, и вряд ли без ее присутствия закончил бы свой великий роман.
Нобелевский скандал
Давно уже разочаровавшись в Сталине, хотя и сохранив до конца своих дней уважение к его мрачному величию, Пастернак нисколько не заблуждался в отношении хрущевской «оттепели». Самого Хрущева он числил лишь бледной тенью вождя, начисто лишенным культуры, хотя и поднаторевшим в палаческих делах при рябом Калигуле и даже обладавшим некой простонародной харизмой. В письме Ольге Фрейденберг 12 июля 1954 года Пастернак упомянул, что «зимою несколько либеральных месяцев были в том отношении облегчением, что знакомые заговорили живее и с большим смыслом, стало интереснее ходить в гости и видать друзей».
Тем не менее некоторые цензурные послабления были налицо. В апреле 1954 года десять стихотворений Юрия Живаго удалось напечатать в «Знамени». В предисловии к этой публикации Пастернак писал: «Роман предположительно будет дописан летом. Он охватывает время от 1903 до 1929 года с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне.
Герой - Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками, творческой и художественной складки, умирает в 1929 году. После него остаются записки и среди других бумаг написанные в молодые годы, отделанные стихи, часть которых здесь предлагается и которые во всей совокупности составят последнюю, заключительную главу романа».
Ивинская вспоминала: «Настал день, когда Б.Л. позвонил мне из Переделкина потрясенный, со сдавленными слезами в голосе.
- Что с тобой? - испугалась я.
- Понимаешь, он умер! Умер! - повторял он вздыхая.
Оказалось, речь шла о смерти Живаго, была окончена мучительная глава».
Тот факт, что Пастернак вообще решился отдать «Доктора Живаго» в подцензурную советскую печать, в «Знамя» и в «Новый мир», сам по себе был прямым следствием «оттепели». При Сталине подобное было бы немыслимым. Точно так же уже после истории с «Доктором Живаго» и Нобелевской премией Василий Гроссман отдал в «Знамя» роман «Жизнь и судьба», хотя такое и не во всех эмигрантских издательствах опубликовали бы.
Варлам Шаламов утверждал, что в январе 1954 года Пастернак говорил ему, что собирается провести действие «Доктора Живаго» вплоть до «ежовщины», причем главный герой должен погибнуть в концлагере. Это свидетельство выглядит маловероятным, никакими другими материалами оно не подтверждается, тем более что в том же году в публикации стихов из романа в
«Знамени» Пастернак утверждал, что герой должен умереть в 1929 году, т. е. задолго до прихода Ежова.
Летом 1955 года Пастернак разорвал заключенный в 1948 году с «Новым миром» договор на роман, поскольку стал сомневаться, что журнал напечатает «Доктора Живаго», и вернул взятую в качестве аванса сумму Он постепенно осознавал, что через цензуру роман не пройдет. Ивинская вспоминала:
«Однажды теплым осенним вечером после моей очередной поездки в Москву мы гуляли с Борей по нашему длинному мосту через Измалковское озеро, и он сказал мне:
- Ты мне верь, ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит - всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати.
Пока книга писалась - Боря не думал ни о чем, кроме высшей художественной правды романа и необходимости быть предельно честным с самим собой. Но когда он перечитал два красиво переплетенных коричневых тома, он вдруг обнаружил, что «революция там изображена вовсе не как торт с кремом, а именно так до сих пор было принято ее изображать». Поэтому вполне естественно, что хотя «Новый мир» якобы собирался печатать из романа куски (очевидно, шел отбор приемлемых для печати глав), надежды увидеть роман напечатанным у Б.Л. не было». А видеть свой роман, изуродованный цензурными ножницами, которые бы наверняка выхолостили из него его идейно-философскую суть, Пастернак не хотел.
Прочитав рукопись романа одним из первых, столь компетентный свидетель, как Варлам Шаламов, со знанием дела отмечал некоторые неточности в описании «зоны» в эпилоге. 8 января 1956 года он писал Пастернаку:
«На свете нет ничего более низкого, чем намерение «забыть» эти преступления. Простите меня, что я пишу Вам все эти грустные вещи, мне хотелось бы, чтобы Вы получили сколько-нибудь правильное представление о том значительном и отметном, чем окрашен почти 20-летний период - пятилеток, больших строек, так называемых «дерзаний», «достижений». Ведь ни одной сколько-нибудь крупной стройки не было без арестантов - людей, жизнь которых - бесправная цепь унижений. Время заставило человека забыть о том, что он - человек».
Последние исправления были внесены в текст романа в конце декабря 1955 года. Замысел, неотступно владевший Пастернаком с начала 20-х годов, был воплощен до конца, дело всей жизни сделано.
Во вступительном очерке «Люди и положения» к сборнику избранных стихов, законченном в мае-июне 1956 года, Пастернак писал: «... Совсем недавно я закончил главный и самый важный свой труд, единственный, которого я не стыжусь и за который смело отвечаю, - роман в прозе со стихотворными добавлениями «Доктор Живаго». Разбросанные по всем годам моей жизни и собранные в этой книге стихотворения являются подготовительными ступенями к роману. Как на подготовку к нему я и смотрю на их переиздание».
В мае 1956 года по Московскому радио была сделана передача на итальянском языке о близком издании романа Пастернака «Доктор Живаго». Вскоре после этого представитель советского посольства в Риме привез в гости к Пастернаку члена итальянской компартии и сотрудника радиовещания Министерства культуры СССР Серджио д’Анджело. Пастернак работал на огороде, потом они сидели в саду и разговаривали.