Тем не менее мы с Б.Л. вскоре пришли к Котову. Я хорошо помню, как Котов, не зная, что я слышала его разговор с Поликарповым, сделал вид, будто решение печатать роман принял сам.
- Дорогой Борис Леонидович, - говорил Котов, поднимаясь навстречу Боре, - вы написали великолепнейшее произведение, мы обязательно будем его печатать. Я сам назначу редактора и оформим все это договором. Придется, правда, несколько сократить некоторые вещи; некоторые, может быть, добавить; но во всяком случае с вами будет работать редактор и все будет в порядке.
Редактор действительно был назначен. Это был ярый и нежный поклонник творчества Пастернака - Анатолий Васильевич Старостин.
- Я сделаю из этой вещи апофеоз русскому народу, -говорил он восторженно.
Увы, сделать апофеоз ему не пришлось. Вместе со мной Анатолий Васильевич вынес все ужасы битвы за роман, но победителями мы не стали».
По утверждению Ивинской, «известный писатель, лауреат нескольких Сталинских и Государственных премий, З.Г. сложившуюся обстановку оценил так: «... Самое в них страшное - то, что они трусы. Как все временщики. Сами боятся и других пугают. Цепная реакция страха. Трус неспособен принимать разумные решения; действует он беспорядочно и панически, потом уж тщательно обосновывает свою панику, подводя под нее незыблемую (и тем не менее растяжимую) идеологию. Единственный выход - немедленно издать роман здесь! Пусть крохотным тиражом, для виду, но - издать во что бы то ни стало. Разве они пойдут на это? Осмелятся? А вот на то, чтобы еще раз усесться в лужу перед всем миром, - смелости хватит. Смелость будет пропорциональна луже».
Уже 13 июня 1956 года Фельтринелли сообщил Б.Л. Пастернаку о том, что готов издать роман.
30 июня 1956 года Пастернак ответил Фельтринелли: «... Если Вы предвосхитите его публикацию, объявленную многими нашими журналами, но задерживающуюся, я окажусь в трагически затруднительном положении. И все-таки это не должно Вас касаться. Бога ради, свободно приступайте к переводу и изданию книги - в добрый час! Идеи рождаются не для того, чтобы остаться в безвестности или погибнуть, но чтобы стать достоянием многих.»
А уже 31 августа 1956 года министр иностранных дел СССР Д.Т. Шепилов, узнав от КГБ, что рукопись романа переправлена Фельтринелли, писал членам Президиума и секретарям ЦК КПСС: «Роман Б. Пастернака - злобный пасквиль на СССР. Отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями принимает через друзей меры к тому, чтобы предотвратить издание этой антисоветской книги за рубежом».
В приложенной к письму Шепилова справке отдела культуры ЦК, подписанной заведующим отделом Д.А. Поликарповым и инструктором Отдела И. С. Черноуцаном, утверждалось: «Роман Б. Пастернака - враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы, злобный пасквиль на деятелей и участников революции. Весь период нашей истории за последние полвека изображается в романе с чуждых позиций злобствующего буржуазного индивидуалиста, для которого революция - бессмысленный и жестокий бунт, хаос и всеобщее одичание.
Повествование развертывается как история жизни доктора Живаго. Сын покончившего самоубийством миллионера, Живаго воспитывается в московской профессорской семье, кончает медицинский факультет университета, участвует в войне, затем претерпевает беды и невзгоды революционного времени и умирает в начале тридцатых годов. В двух эпилогах (один относится к 1943 году, а другой «лет через пять-десять после войны») сообщается о некоторых событиях последующих лет.
Наряду с Живаго в романе действует несколько других героев, так или иначе связанных и сталкивающихся с ним в разные периоды жизни (друзья юности Гордон и Дудоров, Антипов и жена его Лара, адвокат Комаровский, профессорская семья жены Живаго и т. д.).
Но именно Живаго оказывается в центре развития сюжета, и именно ему доверяет автор высказывать свои самые заветные мысли, оценивать людей и события. Эти мысли и оценки не только нигде и никем не оспариваются, а, наоборот, получают подтверждение всем развитием действия в романе, Живаго, несомненно, выступает как «рупор идей» самого автора (неслучайно он не только доктор, но и поэт, и его перу «приписывает» Пастернак стихи, приложенные в конце романа). Каковы же эти идеи? Уже с первых страниц романа дядя Живаго расстриженный поп и философ (который каким-то образом оказывается связанным с революционной эмиграцией) высказывает мысли, которые западают в душу десятилетнего мальчика. «Всякая стадность, - говорит он, - прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки» (ч. 1, стр. 9-Ю).
В дальнейшем подобная «критика» марксизма с позиций воинствующего индивидуализма ведется уже от лица самого Живаго.
«Марксизм, - поучает он вскоре после революции, -слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукой. Науки бывают уравновешеннее. Марксизм и объективность? Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм. Каждый озабочен проверкою себя на опыте, а люди власти ради басни о собственной непогрешимости всеми силами отворачиваются от правды» (ч. 2, стр. 7).
В другом месте «Коммунистический манифест» ставится в один ряд с «Бесами» Достоевского, а приобщение солдат к марксизму изображается пародийно, они идут к марксизму так же, «как раньше шли из стрельцов в разбойники».
Но не только марксизм, но и сама революция изображается в романе как явление глубоко чуждое русской жизни, дикий бунт ничтожеств.
Живаго уверяет, что для «вдохновителей революции... суматоха перемен единственная родная стихия» и это «от отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности» (ч. 2, стр. 59).
Роман изобилует злобными выпадами против революции как идеи и против революционера как человека. Повторяя давнюю белогвардейскую клевету, автор пытается уверить, что революция вызвана происками фанатиков и «бурбонов комиссародержавия», которые, ни с чем не считаясь, делают свое «черное дело». Вот весьма характерное рассуждение:
«В начале революции, когда по примеру 1905 года опасались, что и на этот раз революция будет кратковременным событием в истории просвещенных верхов, а глубинных низов не коснется и в них не упрочится, народ всеми силами старались распропагандировать, революционизировать, переполошить, взбаламутить и разъярить» (ч. 2, стр. 128).
В результате возник дикий и кровавый хаос. «Этот скачок из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли, повальное безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства» (ч. 2, стр. 204).
И далее:
«Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической, потом - революционной» (ч. 2, стр. 204).
Во многих местах развивает автор троцкистскую идейку о термидорианском перерождении революции, о том, что на смену Робеспьерам - фанатикам революции приходят тупые люди, которые «поклоняются духу ограниченности». «Каждое водворение этой молодой власти, - рассуждает героиня при полном сочувствии автора, - проходит через несколько этапов. Вначале это торжество разума, критический дух, борьба с предрассудками. Потом наступает второй период. Получают перевес темные силы «примазавшихся», притворно сочувствующих. Растут подозрительность, доносы, интриги, ненавистничество. И ты прав, мы находимся в начале второй фазы» (ч. 2, стр. 209).
Именно с этих позиций изображаются и расцениваются в романе разные этапы и периоды революции - и дни октябрьского переворота, и годы Гражданской войны, и нэп, который назван «самым двусмысленным и фальшивым из всех советских периодов», и последующая затем эпоха, которая в духе махровой буржуазной клеветы трактуется как время всеобщей скованности, фальши и лицемерия.
Эти мысли со всей определенностью и ясностью выражены в конце романа. Незадолго до смерти Живаго происходит встреча его с друзьями юности - Дудоровым и Гордоном. Дудоров рассказывает, что он был несправедливо осужден, а потом реабилитирован, но что доводы обвинения и собеседования со следователем политически его перевоспитали и что как человек он вырос.
«Добродетельные речи Иннокентия, - комментирует автор, - были в духе времени. Но именно закономерность, прозрачность их ханжества взрывали Юрия Андреевича (Живаго). Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю. Так было в Средние века, на этом всегда играли иезуиты. Юрий Андреевич не выносил политического мистицизма советской интеллигенции, того, что было ее высшим достижением или, как тогда бы сказали, -духовным потолком эпохи» (ч. 2, стр. 313).
И Живаго говорит Дудорову:
«В наше время очень участились микроскопические формы сердечных кровоизлияний... Это болезнь новейшего времени. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь, распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастье» (ч. 2, стр. 314-319).
В эпилоге Дудоров - профессор университета и майор Советской армии, вторично отбывший заключение и реабилитированный, говорит Гордону, который также только что испытал несправедливое заключение: «Удивительное дело. Не только перед лицом твоей каторжной доли, но и по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов даже на воле, даже в благополучии университетской деятельности, книг, денег, удобств война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления.
Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности.