Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.
И когда возгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы» (ч. 2, стр. 348-349).
Во втором эпилоге, действие которого происходит «лет через пять-десять после войны», автор пишет от своего имени:
«Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание».
И при описании различных этапов революции, при изображении ее деятелей и участников автор пытается подтвердить и иллюстрировать мысли, высказанные в общей форме, - о беспочвенности и бессмысленной жестокости революции, о перерождении советского общества, о фальши и приспособленчестве, пронизывающем якобы всю советскую жизнь. События революционных лет он видит глазами наших врагов.
В окарикатуренной пародийной форме изображены революционные события 1905 года в Москве (бессмысленная демонстрация, по поводу которой «перегрызлись несколько революционных организаций», нелепая «забастовка» в швейной мастерской).
Описывая эпоху революции и Гражданской войны, автор всеми средствами пытается подчеркнуть ее бессмысленную жестокость и изуверство. Бессмысленны мучения случайно схваченных людей, отправляемых на трудовую повинность, бессмысленна жестокость карательного отряда, расстрелявшего из бронепоезда деревню, отказавшуюся внести продразверстку, бессмысленна - в изображении автора - Гражданская война, в которой «изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали», бессмысленна и сама революция, в результате которой народ «из тисков старой, свергнутой государственности попал еще в более узкие шоры нового революционного сверхгосударства». Лагерь партизан, в который попадает Живаго, представляется ему как скопище людей тупых и озверевших, готовых на любую жестокость и на любое бессмысленное и нелепое преступление. И конечно же, все симпатии его на стороне врагов, юных новобранцев белогвардейской армии, смелая атака которых описана с нежностью и любованием .
Все активные деятели революции - это люди духовно надломленные, не вполне нормальные, жалкие авантюристы.
Таков Антипов-Стрельников, вошедший в революцию только из желания отличиться и завоевать право на любовь Лары. Таков «представитель» центрального правительства, произносящий нелепую речь на совещании партизанских командиров, таков, наконец, и сам командир партизанский Ливерий - глупый и пустой самоуверенный мальчишка-авантюрист.
С откровенной злобой пишет автор о рабочих-чекистах, старых участниках первой революции: «Сопричисленные к божественному разряду, к ногам которого революция положила все дары свои и жертвы, они сидели молчаливыми, строгими истуканами, из которых политическая спесь вытравила все живое, человеческое» (ч. 2, стр. 88).
Та же неприкрытая враждебность сквозит во всем, что пишет автор о советской жизни последующих лет. Лишь однажды появляются в романе бойцы Советской армии. И вот как о них сказано: «Тут же опрастывались, примащивались подкрепляться, отсыпались и затем плелись дальше на запад тощие худосочные подростки из маршевых рот пополнения в серых пилотках и тяжелых серых шинелях, с испитыми, землистыми, дизентерией обескровленными лицами» (ч. 2, стр. 353).
Только враг мог так увидеть советских воинов, отправлявшихся на фронт.
В своем романе Б. Пастернак выступает не только против социалистической революции и Советского государства, он порывает с коренными традициями русской демократии, объявляет бессмысленными, фальшивыми и лицемерными всякие слова о светлом будущем человечества, о борьбе за счастье народа. Многие рассуждения в романе прямо перекликаются с писаниями реакционного кадетского сборника «Вехи», который В. И. Ленин назвал «энциклопедией либерального ренегатства», с самыми пасквильными и гнусными сочинениями таких матерых ренегатов, как Шестов, Мережковский, Розанов и другие. «Изо всего русского, - рассуждает Живаго, - я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение».
Всякие слова о народе - «пошлость и театральщина». И когда Николай II, выступая во время войны перед солдатами, не произносит подобных слов, то это потому, что «он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости».
Так, революции и демократии противопоставляются не только белогвардейцы, но и сам император всероссийский, о котором говорится с жалостью и умилением.
В том же духе реакционного эпигонства выдержаны в романе и все рассуждения об искусстве, которое «всегда служит красоте», а «красота есть счастье обладания формой» и т. д.
Роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. Это не только идейно порочное, но и антисоветское произведение, которое безусловно не может быть допущено к печати.
В связи с тем, что Б. Пастернак передал свое произведение в итальянское издательство, Отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями принимает через друзей меры к тому, чтобы предотвратить издание за рубежом этой клеветнической книги».
После такого разгромного отзыва столь авторитетной инстанции судьба романа на родине писателя была решена на многие десятилетия. И нельзя не признать, что авторы отзыва очень точно выделили все наиболее болезненные для советской власти места «Доктора Живаго».
Встал вопрос, как бы забрать рукопись у Фельтринелли и возвратить ее в Москву под бдительное око литературной цензуры. В сентябре 1956 года, когда в «Барвихе» отдыхали итальянские коммунисты Пьетро Секкья и Паоло Роботти, заместитель заведующего отделом ЦК по связям с зарубежными компартиями Д. Шевлягин побудил их заставить их давнего знакомого Фельтринелли вернуть пастернаковскую рукопись для доработки.
24 октября 1956 года Роботти информировал своих советских хозяев, что «вопрос с рукописью Пастернака разрешен, и в ближайшее время она будет вам возвращена».
На неустойчивой атмосфере этого времени решающим образом сказался жестокий разгром советскими танками восстания в Будапеште. Возникло впечатление, что «оттепель» сворачивают. Писатели приезжали к Пастернаку с просьбой подписать антивенгерское воззвание с одобрением советской интервенции. По слухам, поэт спустил просителей с лестницы. Тогда же, осенью 1956 года, Пастернаку предложили написать статью с осуждением англо-французской интервенции в Египте. Пастернак отказался, заявив: «Я знаю, что вы хотите, чтобы я написал, что в Египте льется кровь, а в Венгрии вода».
Но еще до трагической развязки венгерских событий, в сентябре 1956 года роман отверг «Новый мир», а в октябре роман отвергла редколлегия совсем уж либерального альманаха «Литературная Москва» - под предлогом слишком большого его объема. Но Пастернак понимал, что редколлегия просто испугалась, и еще до официального отказа сказал одному из членов редколлегии: «Вас всех остановит неприемлемость романа, я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано». Даже для самых либеральных советских изданий эпохи «оттепели» пастернаковский роман отказался идеологически неприемлемым из-за слишком глубокого отрицания коммунистического строя.
То, что Пастернак не ошибся насчет мотивов отклонения романа «Литературной Москвой», доказывает дневниковая запись Корнея Чуковского 1 сентября 1956 года: «С этим романом большие пертурбации: Пастернак дал его в «Лит. Москву». Казакевич, прочтя, сказал: «Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция - недоразумение и лучше было ее не делать». Рукопись возвратили. Он дал ее в «Новый мир», а заодно и написанное им предисловие к Сборнику его стихов. Кривицкий склонялся к тому, что «Предисловие» можно напечатать с небольшими купюрами. Но когда Симонов прочел роман, он отказался печатать и предисловие». - Нельзя давать трибуну Пастернаку!
Возник такой план, чтобы прекратить все кривотолки (за границей и здесь), тиснуть роман в 3 тысячах экземпляров и сделать его таким образом недоступным для масс, заявив в то же время: у нас не делают Пастернаку препон.
А роман, как говорит Федин, «гениальный». Чрезвычайно эгоцентрический, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный - автобиография великого Пастернака».
Конечно, для Эммануила Казакевича, убежденного тайного троцкиста, а в годы войны - офицера армейской разведки, пастернаковский роман был как нож в горло.
Кстати, судя по свидетельству К. И. Чуковского, опиравшегося на рассказ Федина, Симонов играл, когда говорил Пастернаку, что против публикации стихов.
После внезапной смерти в ноябре 1956 года директора Гослитиздата А. В. Котова, который восхищался романом «Доктор Живаго» и хотел его издать, шансы на публикацию стали призрачными и здесь. Договор на «Доктора Живаго», заключенный с Пастернаком с Гослитиздатом 7 января 1957 года, преследовал цель заставить Пастернака согласиться с замечаниями главного редактора А. И. Пузикова, а также для того, чтобы уговорить Пастернака написать письмо Фельтринелли и просить его остановить издание романа. Но эти интриги окончились крахом. Хотя поначалу власти были обнадежены пастернаковским согласием учесть ряд замечаний.
16 января 1957 года отделы культуры и по связи с иностранными компартиями направили в ЦК совместную записку, где говорилось: «После бесед с ним Б. Пастернак частично согласился с критикой его книги и признал необходимым переработать ее. В связи с этим было бы целесообразно направить от его имени письмо или телеграмму итальянскому издателю с предложением возвратить рукопись».