сама не знаю. А ты иди спокойно, сядь в своем кабинете, успокойся, попиши. Я выясню ситуацию, и если можно будет над ней посмеяться, то лучше посмеяться и выиграть время. А если нет, если я увижу, что действительно конец, - я тебе честно скажу. тогда давай кончать, тогда давай нембутал. Но только обожди до завтра, не смей ничего без меня!..
- Хорошо, ты там ходи сегодня, где хочешь, и ночуй в Москве. Завтра рано утром я приеду к тебе с этим нембуталом и будем решать - я уже ничего не могу противопоставить этим издевательствам.
На этом мы расстались. Боря пошел по дорожке к даче и, оборачиваясь, махал рукой нам вслед».
28 октября напуганный Федин писал Поликарпову:
«Дорогой Дмитрий Алексеевич, сегодня ко мне в 4 часа пришла Ольга Всеволодовна (не помню ее фамилию - друг Пастернака) и - в слезах - передала мне, что сегодня утром Пастернак ей заявил, что у него с ней «остается только выход Ланна». По словам ее, П [астернак] будто бы спросил ее, согласна ли она «уйти вместе», и она будто бы согласилась.
Цель ее прихода ко мне - узнать, «можно ли еще (по моему мнению) спасти П[астернака] или уже поздно, а если не поздно, то просить меня о совете - что (по-моему) надо сделать, чтобы его спасти».
Я ответил, что такое заявление есть угроза, в данном случае мне, а во всех иных случаях - тому, кому оно сделано, и что под такой угрозой ни о каких советах просить нельзя. Вместе с тем я сказал, что единственно, что я считаю безусловно нужным посоветовать ей, это то, что она обязана отговорить П [астернака] от его безумного намерения.
Я сказал также, что не знаю, мыслимо ли теперь, после всего происшедшего, «спасти» П[астернака], наотрез отказавшегося от «спасения», когда оно было достижимым.
О [льга] В [севолодовна] заявила, что готова составить «любое» письмо, кому только можно, и «уговорить» П [астернака] подписать его.
Я ответил, что не представляю себе, какого содержания могло бы теперь быть письмо и кому его можно было бы направить.
Не в состоянии с уверенностью сказать, должен ли я рассматривать приход О [льги] В [севолодовны] как обращение ко мне самого Пастернака (она клялась, будто ничего об этом не сказала ему, хотя немного позже говорила мне - он не хотел, чтобы она пошла ко мне).
Но я считаю, Вы должны знать о действительном или мнимом, серьезном или театральном умысле П [астернака], о существовании угрозы или же о попытке сманеврировать ею.
В долгом разговоре с О[льгой] В[севолодовной] она не раз спросила меня, к кому «лучше» адресовать письмо П [астернака] или к кому «пойти». Я не мог ей ничего на это ответить и только обещал, что напишу Вам о том, что она ко мне приходила, а Вы, конечно, поступите так, как найдете нужным, и, может быть, захотите вызвать ее либо Пастернака. На этот случай я взял ее телефон, чтобы передать его Вам (Б-7-33-70).
Уважающий Вас Конст. Федин».
Ивинская так описала свой визит к Федину: «Насквозь промокшие, грязные, помятые вступили мы с Митькой в холл благоустроенной фединской дачи. Дочь Федина Нина долго не пускала нас, объясняла, что отец ее болен и никого не принимает.
- Я - Ивинская, и он будет жалеть, что не увидел меня сейчас, - наконец сказала я.
Но в это время на лестничной площадке с возгласом: «Сюда, сюда, господи Боже мой, Макарчик, сюда», -появился Константин Александрович. (Как-то, когда мы отдыхали с ним в одном и том же известинском санатории «Адлер», он стал называть меня «Макарчиком», потому что при всякой неудаче я говорила: «На бедного Макара все шишки валятся».) Но вдруг спохватился, стал официальным и повел меня в свой кабинет.
Я рассказала, что Б.Л. на грани самоубийства, что он только сейчас предлагал мне этот исход.
- БЛ. не знает, что я здесь, - добавила я. - Вы старый его товарищ, интеллигентный человек, вы понимаете, что среди всего этого шума и гама ваше слово для него будет важно. Так скажите мне - чего от него сейчас еще хотят? Неужели и впрямь ждут, чтобы он покончил с собой?
Федин подошел к окну, и мне тогда показалось, что в его глазах стояли слезы.
Но вот он обернулся:
- Борис Леонидович вырыл такую пропасть между собой и нами, которую перейти нельзя, - сказал он с каким-то театральным жестом. И после короткой паузы совсем другим тоном:
- Вы мне сказали страшную вещь; сможете ли вы ее повторить в другом месте?
- Да хоть у черта в пекле, - отвечала я. - Я и сама умирать не хочу, и тем более не хочу быть свидетельницей смерти БЛ. Но ведь вы же сами подводите его к самоубийству.
- Я прошу вас обождать. Я сейчас позвоню, и вы встретитесь с человеком, которому расскажете все, о чем говорили сейчас мне. - И он стал звонить все тому же злосчастному Поликарпову. - Вы завтра сможете подъехать в Союз в три часа? Вас примет Дмитрий Алексеевич, но уже не в ЦК, а как писатель - в Доме литераторов.
- В Союз, в КГБ или в ЦК, это, - говорю, - мне безразлично: я буду.
- Вы же сами понимаете, - напутствовал меня К. А., - что должны его удержать, чтобы не было второго удара для его родины.
Я поняла, что они не хотят этого самоубийства. Наследив Федину на чистый паркет, мы с Митькой удалились.
Знаю, что позже Федин мой приход и разговор с ним называл авантюристическим выпадом. Я же говорила с ним, движимая тем шестым чувством (его так хорошо понимала Ариадна), которое у меня всегда возникало, когда Б.Л. грозила опасность. На взгляд посторонних я иногда делала какие-то несусветные глупости, но они диктовались чувством самосохранения, и они на самом деле охраняли Борю. Здесь нужно было мне верить.
Когда утром следующего дня (в среду) Б.Л. приехал на Потаповский, я встретила его словами:
- Ты можешь меня убить, но я была у Федина.
- Зачем, только не у Федина, не у Кости Федина, который даже улыбку надевает на себя, - отвечал Боря.
Оказывается, накануне он долго говорил с Корнеем Чуковским, немного подбодрился и успокоился.
- Давай посмотрим, что будет дальше!
И мы решили смотреть и ждать...»
Евгений Пастернак вспоминал: «Федин сообщил об этом Поликарпову, и в тот же день литфондовская поликлиника прислала даму с набором лекарств, необходимых для оказания скорой помощи. Ее поселили в маленькой гостиной. У отца болела левая рука, плечо и лопатка.
Причину этого она видела в чрезмерном утомлении и попросила временно перестать работать.
Ивинская зафиксировала свой разговор с Поликарповым в ЦДЛ: «Поликарпов меня уже ждал.
- Если вы допустите самоубийство Пастернака, - говорил он, - то поможете второму ножу вонзиться в спину России (ох уж эти ножи!). - Весь этот скандал должен быть улажен, и мы его уладим с вашей помощью. Вы можете помочь ему повернуться к своему народу. Если только с ним что-нибудь случится, моральная ответственность падет на вас. Не обращайте внимание на лишние крики, будьте с ним рядом, не допускайте нелепых мыслей.
На мой вопрос - что же конкретно делать, Д.А. в довольно туманных выражениях дал понять, что Б.Л. «должен сейчас что-то сказать». Казалось бы, от премии он отказался - чего же большего от него ждут? Но ясно было, что ждут. На следующий день я поняла - чего. А пока разговор с Поликарповым меня как-то успокоил.
Я уже всей кожей ощутила близость нашей смерти и, когда поняла, что «они» ее не хотят, - на сердце отлегло.
В сравнительно хорошем настроении я помчалась в Переделкино. Мы великолепно поговорили с Борей; я старалась с юмором пересказать свое свидание с вождем.
- Надо обязательно посмотреть, что будет дальше, непременно будем смотреть, - так мы решили».
29 октября, приехав из Переделкина, Пастернак позвонил Ивинской по телефону, а затем пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм:
«В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».
Другая телеграмма была послана Поликарпову в ЦК: «Благодарю за двукратную присылку врача отказался от премии прошу восстановить Ивинской источники заработка в Гослитиздате».
Жертва, которую принес Пастернак, отказавшись от премии, уже никому не была нужна. Ее не заметили. Она ничем не облегчила его положения. Все шло своим заранее заготовленным ходом.
А вот высказывание аппаратчика Дорхимзавода т. Молокова, который в беседе с товарищами заявил: «Когда я узнал из «Литературной газеты» об унизительном и мерзком поступке Пастернака, у меня не было слов, которыми бы я мог выразить свое возмущение. Это поступок растленного и разложившегося человека, который оклеветал народ, выкормивший его. Пастернак достоин самого сурового наказания, он хуже, чем враг. Это гнойник, а гнойники рвут с корнем. Я одобряю постановление президиума правления Союза писателей СССР о лишении Пастернака звания советского писателя и считаю, что его надо судить за клевету».
Начальник участка цеха автозавода им. Лихачева т. Миронов сказал: «Просто не укладывается в голове, чтобы на 41-м году советской власти нашелся такой подлый человек, который ест наш хлеб, живет в лучших условиях и совершает подлость в отношении своего народа. Я приветствую постановление президиума Союза писателей». Молодая прядильщица фабрики им. Фрунзе, комсомолка Валя Бобракова заявила: «Решение президиума Союза писателей об исключении Пастернака из членов Союза советских писателей правильное, и мы, рабочая молодежь, его горячо одобряем. Стихи Пастернака знают немногие, а те, кто их читал, мало в них что понял. Он писал для людей, которые выродились в нашей стране, а для нас - его идеи чужды. Мы от всего сердца говорим: «Сорняк - с поля вон!»»
31 октября 1958 г. в Доме кино состоялось общее собрание писателей Москвы, посвященное исключению Б. Л. Пастернака из Союза писателей. Председательствующий С. С. Смирнов предложил обратиться к правительству с просьбой о лишении Пастернака советского гражданства. На собрании выступали Л. Ошанин, А. Безыменский, А. Софронов, С. Антонов, С. Баруздин, Л. Мартынов, Б. Слуцкий, В. Солоухин, Б. Полевой и др. Выступающие не скупились на сильные выражения: «подлая фигура» (В. Перцов), «поганый роман» (А. Безыменский), «вон из нашей страны!» (А. Софронов), «литературный Власов» (Б. Полевой).