И что мне Смирнов, когда самый злейший и опаснейший враг себе и Смирнову - я сам, мой возраст и ограниченность моих сил, которые, может быть, не вытянут того, что от них требуется, и меня утопят?»
С литературоведом Зельмой Федоровной Руофф Пастернак 16 марта 1947 года делился соображениями о главном герое романа, который был не только автобиографичным, но и некоторым обобщенным образом русского поэта первой половины XX века: «Я пишу сейчас большой роман в прозе о человеке, который составляет некоторую равнодействующую между Блоком и мной (и Маяковским и Есениным, может быть). Он умрет в 1929 году. От него останется книга стихов, составляющая одну из глав второй части. Время, обнимаемое романом, 1903-1945 гг. По духу это нечто среднее между Карамазовыми и Вильгельмом Мейстером».
В письме студенту М. П. Громову 6 апреля 1948 года Пастернак упоминал «мой роман в прозе, который я пишу сейчас. Там описывается жизнь одного московского круга (но захватывается также и Урал). Первая книга обнимает время от 1903 года до конца войны 1914 г. Во второй, которую я надеюсь довести до Отечественной войны, примерно так году в 1929-м должен будет умереть главный герой, врач по профессии, но с очень сильным вторым творческим планом, как у врача А. П. Чехова. Когда его сводный брат, о котором он знает только понаслышке и всю жизнь считает своим заклятым врагом, приведет в порядок бумаги покойного, среди них окажется много заметок, имеющих философский интерес, и целая книга стихов, которую этот сводный брат выпустит в свет и которая составит отдельную, сплошь стихотворную главу во второй книге романа. Этот герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским, и когда я теперь пишу стихи, я их всегда пишу в тетрадь этому человеку, Юрию Живаго».
Как вспоминала вдова Всеволода Иванова Тамара Владимировна, ознакомившись в 1947 году с первыми главами романа, «Всеволод упрекнул как-то Бориса Леонидовича, что после своих безупречных стилистических произведений «Детство Люверс», «Охранная грамота» и других он позволяет себе писать таким небрежным стилем. На это Борис Леонидович возразил, что он «нарочно пишет почти как Нарекая», его интересуют в данном случае не стилистические поиски, а «доходчивость», он хочет, чтобы его роман читался «взахлеб» любым человеком». А еще раньше, зимой 1945/46 года, Пастернак, по его собственному признанию, стремился писать роман так, чтобы «всем было понятно».
И в самом деле, в отличие от другой философской прозы, в том числе и самого Пастернака, «Доктор Живаго» читается необычайно легко. Неслучайно, как посчитали литературоведы, предложения в романе в среднем почти вдвое короче, чем в других прозаических произведениях Пастернака. Хотя, конечно, по степени доступности «Доктора Живаго» с произведениями Агаты Кристи, Александры Марининой или Бориса Акунина не сравнишь, тем более что сюжет в романе - совсем не завлекательный, а лишь призванный дать возможность героям высказать собственные мысли автора и его оппонентов. Так и должно быть в философском романе.
Отвечая на поставленный в заголовке главы вопрос, можно сказать, что «Доктор Живаго» - это роман о революции и русской интеллигенции, о самоощущении Пастернака в советские годы, о том, как художник принимает вызов времени, о том соре, из которого растут стихи. А также о том, что истинный интеллигент умирает, но не сдается тоталитарной власти. Так произошло с самим Пастернаком, который, несмотря на вынужденные отречения, так и не сдался.
Пастернак и Сталин:«... Знанье друг о друге предельно крайних двух начал»
Взаимоотношения Пастернака и Сталина сыграли важную роль в появлении на свет «Доктора Живаго», а сам Сталин послужил прототипом одного из героев романа. Широко известен телефонный разговор Сталина с Пастернаком, а вот личной встречи один на один или в сколько-нибудь узком кругу у них, как кажется, не было.
Впрочем, Ольга Ивинская утверждает, что Пастернак рассказывал ей о том, как он, Маяковский и Есенин встречались со Сталиным в конце 1924 или в начале 1925 года. Другие мемуаристы сомневаются, что такая встреча действительно была, поскольку никаких документальных свидетельств о ней до сих пор не найдено.
С каждым из поэтов Сталин будто бы беседовал по отдельности. Он говорил, что они должны стать «глашатаями эпохи». По утверждению Ивинской, «вспоминая об этой встрече, Б. Л. рисовал Сталина как самого страшного человека из всех, кого ему когда-либо приходилось видеть: «На меня из полумрака выдвинулся человек, похожий на краба. Все его лицо было желтого цвета, испещренное рябинками. Топорщились усы. Этот человек-карлик, непомерно широкий и вместе с тем напоминавший по росту двенадцатилетнего мальчика, но с большим старообразным лицом». Но она же сомневается, что тогда, в середине 20-х, Пастернак мог такими глазами смотреть на Сталина: «Думаю, что тогда, после встречи, это впечатление у Б. Л. было несколько иным. Ведь было время, когда Сталин вдохновлял его на стихи». По словам Ивинской, Сталин был озабочен переводом на русский язык грузинских поэтов. Не исключено, что эту встречу Пастернак выдумал, привнеся в нее свои позднейшие впечатления от Сталина и собственной работы над переводами грузинской поэзии, или, по крайней мере, передал свои впечатления от встречи уже с учетом последующего опыта. Никакими другими источниками эта встреча Пастернака, равно как и двух других перечисленных поэтов со Сталиным не подтверждается. Однако журнала посетителей Сталина в то время еще не велось, а Есенин и Маяковский слишком рано покончили с собой, чтобы оставить воспоминания о такой встрече. Так что можно предположить, что такая встреча состоялась в действительности.
Один совершенно достоверный, но заочный контакт у Пастернака со Сталиным был в ноябре 1932 года. Тогда покончила жизнь самоубийством вторая жена Сталина Надежда Аллилуева, и группа писателей опубликовала соболезнование вождю. Пастернак присоединился к нему с персональной припиской: «Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник - впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел. Борис Пастернак». В этой приписке содержалось нечто мистическое. Но неизвестно, обратил ли внимание Сталин на этот пастернаковский текст.
По-настоящему знаменитым стал разговор со Сталиным о Мандельштаме в 1934 году. Поэт Осип Эмильевич Мандельштам был арестован 13 мая 1934 года за написание знаменитого антисталинского стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны...». Узнав об аресте, Пастернак обратился с просьбой к Н. И. Бухарину облегчить положение Мандельштама. И в первой половине июня Бухарин написал Сталину письмо, где третьим пунктом стояло: «О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с Алексеем Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он - первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он -безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил написать тебе об этом. Прости за длинное письмо. Привет.
Твой Николай.
PS. О Мандельштаме пишу еще раз (на обороте) потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама и никто ничего не знает».
После этого письма Сталин решил, что, раз Пастернак так волнуется за судьбу сосланного поэта, значит, он его близкий друг. Возможно, что Бухарин в письме вольно или невольно сгустил краски и преувеличил степень обеспокоенности Пастернака, чтобы побудить Кобу поскорее решить вопрос с Мандельштамом. После получения бухаринского письма Сталин в середине июня позвонил Пастернаку.
Существует бесчисленное множество вариантов текстов разговора, однако все они восходят либо к рассказам Пастернака, либо являются показаниями двух непосредственных свидетелей разговора со стороны Пастернака (3. Н. Пастернак и Н. Н. Вильмонта). Однако письменного изложения содержания разговора, сделанного самим Пастернаком, в природе не существует, равно как и каких-либо свидетельств, прямо или косвенно исходящих от Сталина. Надо также иметь в виду, что почти все мемуары были записаны через много лет и даже десятилетий после телефонной беседы Сталина с Пастернаком, а Борис Леонидович в разное время и разным людям по-разному излагал содержание разговора. И что характерно, ни один из мемуаристов не называет точной даты разговора.
Сегодня наука бессильна сколько-нибудь точно реконструировать ход знаменитой беседы. Известный литературовед и критик собрал основные версии телефонного диалога Сталин - Пастернак. Вот как они выглядят.
Согласно свидетельским показаниям драматурга Иосифа Прута, приведенным в следственном деле по реабилитации Осипа Мандельштама, разговор происходил следующим образом:
«Борису Пастернаку позвонил Поскребышев и сказал:
- Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!
И действительно, трубку взял Сталин и сказал:
- Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нем, товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
- Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления! Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу!
- А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак! - сказал Сталин и положил трубку».
Тут еще стоит заметить, что содержание разговора Прут слышал не лично от Пастернака, а от поэта Семена Кирсанова.
Галина фон Мекк, внучка подруги Чайковского Надежды фон Мекк, в мемуарах цитирует такую версию разговора: «Это случилось незадолго до мандельштамовской ссылки, когда небольшая горстка друзей поэта собралась вместе, чтобы обсудить, как можно ему помочь.