К реке подошли, когда начало смеркаться. С их стороны берег был крут, противоположный отсюда казался пологим. Вдоль берегов синел лед, но по стрежню шла черная медленная полоса чистой воды, загустевшей на холоду, как машинное масло. Над нею поднимался подвижный пар. Все это предстало как явление из другого мира — равнодушное, обособленное в своем праве не вникать ни в их положение, ни в их жажду очутиться на другом берегу. Они сошли с косогора к реке и остановились, притихли перед этой силой, понимая, что ее не обмануть, не сбить пулей, не сломить отчаянным навалом, как в рукопашной. Они видели, что реку не обойти ни справа, ни слева. Не одолеть ее и вплавь. Стояли и смотрели молча на белое морозное дыхание темной воды, которая казалась сейчас нескончаемо глубокой.
Может, каждый, оказавшись один на один с рекой, и придумал бы что-нибудь или хотя бы попытался сделать это, но сейчас, как по команде, все посмотрели на Белова.
— Комиссар, плоты, а? — тихо спросил Тельнов. — Вон лесу сколько.
— Давай! И жерди подлиннее.
— А чем вязать их, подумал? — спросил сержант-артиллерист. — Да и с одним топором мы тут до майских праздничков будем сидеть, — махнул он рукой.
— Разговорчики! Становись! Смирно! — скомандовал Тельнов. — Погреться работенкой пора! — И, повернувшись к Белову, вскинул руку к виску: мол, все готовы — приказывай.
Белов почти никогда и никому не приказывал, но так уж получалось, что даже обычные слова его, произнесенные кратко и веско, слушались как приказ. Сперва Белова это смущало, но постепенно он привык, обнаружив, что все чутко ловят каждое его слово, с надеждой и верой смотрят в лицо, будто так, как решил он, они думали и сами, но ему, как и положено командиру, это пришло в голову первому…
Старшина Тельнов, незаметно начавший наводить уставную дисциплину, вскоре оказался в роли заместителя Белова, чем словно подтверждал эту его роль.
Не сразу, поначалу даже насмешливо щуря глаза, но все же Белов привык к тому, что его называли «комиссаром», что так легко брошенное однажды Тельновым и подтвержденное испуганной фантазией рябого Ильи слово это, не вызывая ни сомнений, ни недовольства, определило его место в нелегкой доле людей.
Коротко объяснив, что без плотов не обойтись, сам еще не зная, чем вязать их, Белов поднялся на косогор и двинулся вдоль него. Лес отступал, открылось поле. Вслушиваясь в глухие, по сырым стволам удары топора, Белов шел дальше, его обступала тишина, и оттого, что здесь он был в одиночестве, знакомые по первым суткам его мытарств беспокойство и тревожная напряженность вновь сжали сердце, и нестерпимо захотелось немедленно вернуться к людям, увидеть их, услышать голоса. Но не мог он возвратиться ни с чем, и, жадно цепляясь слухом за еле различимый уже стук топора, Белов удалялся в поле. Надежда не слукавила: вдали затемнели сложенные в штабеля, давно забытые и потемневшие от времени щиты для снегозадержания, за такими же он с Тельновым прятался возле Дымарей. Политые осенними дождями, присыпанные снегом, щиты смерзлись. Он долго раскачивал верхний, наконец, с трудом отодрал от льдистой корочки и потянул на себя. Щит был тяжелый, и Белов, подумав, что сам не управится, всё же заставил себя кое-как стащить его и, подперев раскинутыми руками, подхватить на спину. Крякнув от натуги, переломившись в пояснице, широко и медленно переставляя ноги, пошел…
Он шел, обливаясь потом, согнувшись в три погибели, чувствуя, как шумно и трудно рвется из груди дыхание и как что-то изнутри давит на глаза, выпирая их их орбит. Особенно тяжело было спускаться с косогора, но кто-то уже заметил Белова, изумленно вскрикнул, и несколько человек бросились на помощь.
За час щиты сволокли на берег, несколько штук разобрали ради гвоздей и ими набили на щиты вырубленные лесины. Потом недолго отдыхали, перекурили, загнанные, но и успокоенные работой, и на реку уже смотрели без растерянности, просто задумчиво: за нею был желанный, хотя и незнакомый берег…
Плоты спустили на воду. Перед тем как грузиться, Белов и Ульмас отвели лошадей к лесу и оставили там, надеясь, что привыкшие к человеку животные сами отыщут дорогу к жилью.
Белов любил лошадей. Считал их добрыми и понятливыми животными. С юношеских лет, с тех пор, как: стал работать в шахте попервоначалу коногоном, привязался он к коням, спущенным однажды и навсегда под землю тянуть вагонетки, привыкшим к полутьме, запаху сырости и угольной пыли, почти слепым. Они выполняли свою однообразную работу без излишних понуканий, без строптивости. Он и жалел и уважал их за это, как всех, с кем честно трудился бок о бок…
Весу на каждый плот досталось с лишком, щиты осели, вода сразу же залила ноги по щиколотки, люди стояли, боясь шелохнуться, полные ощущения, что под ступнями во мраке вода, медленно струящаяся, ледяная, глубокая. До дна длинные жердины доставали с трудом, да и то не во всех местах. Но все же доставали, и уже через три-четыре минуты все работали шестами уверенней и сноровистей.
Покинутый берег уходил во тьму, и последнее, что Белов разглядел на нем, были смутные силуэты лошадей: не желая расставаться с людьми, они спустились с косогора к берегу.
«Не потерять бы в темноте отряд!» — Белов осторожно налегал на жердь, вслушивался в хлюпание воды и сожалел, что не узнал точнее у радистки, как и где переправлялась группа Кухарчука.
Течение растаскивало плоты. Люди недоверчиво всматривались во мрак, где угадывался новый берег: что там? Может, немцы стерегут? Залегли за пулеметом и, посмеиваясь, с нетерпением ждут потехи, еще раз проверяя, хорошо ли вошла лента в приемник, не перекосило ли…
Но реальная беда настигла раньше. На одном из плотов кто-то сильно ткнул жердью, но, не встретив упора, невольно подался за ней. Пытаясь удержать падающего, трое других шагнули к нему, освободившийся край плота подняло над водой. Крик ужаса вместе с плеском скользнувших в реку тел ударил в темноту. Пустой плот быстро отнесло от тонущих. Намокшая одежда тянула вниз. Из последних сил выгребали на поверхность те, кто умел плавать, пытались за что-нибудь зацепиться, догнать плот. Но скрюченные пальцы захватывали лишь воду; людей уволакивало сильное донное течение, кто-то с захлебом вскрикнул последний раз — и все стихло…
Длилось это несколько минут, за которые Белов едва успел понять, что произошло. Прикрыв глаза и стиснув зубы, он коротко тряхнул головой от бессилия что-либо поправить, изменить…
Выгребая к берегу, он отыскивал взглядом другие плоты, пытался сосчитать их, замирая от суеверного предчувствия, что лиха беда — начало. Его вдруг зазнобило страхом вины за случившееся и за тех, кого судьба могла еще присоединить к погибшим. Имел ли он право, полагаясь только на свою уверенность, лишь на свои силу и надежду, так нерасчетливо толкнуть людей на эти жалкие плоты? Но ведь никто не возражал, никто не противился, — пытался успокоить себя Белов… И что оставалось? Какой выбор? Но имел ли он право не поискать иного пути в сомнениях и опыте других?..
Берег был пуст и встретил тишиной, спеша узнать, кто же утонул, солдаты заглядывали друг другу в лица… Наконец Тельнов собрал всех, построил, и после торопливой переклички, уставшие и подавленные, люди заторопились к лесу…
Тельнов постоянно и неотступно держался около Юли. Внимание старшины к девушке с момента ее появления в отряде казалось Белову неуместным. Но танкист делал вид, что не замечает его неодобрительных взглядов.
«Неужто втюрился? — удивленно думал Белов. — И голодуха не помешала. Гремит костями, а глазом — туда же… Парню двадцать четыре. А ей? И того меньше… Ах ты, жизнь!..»
Привал устроили в густом березняке, куда добрались едва живые. Белов разрешил разжечь два небольших костра — надо было передохнуть, хоть малость обогреться, поесть, а Главное — переобуться, выжать и высушить портянки.
Сидели, горестно придавленные бедой на реке, перебрасывались лишь самыми необходимыми словами.
Рука у Юли налилась болью, отекла под шинами, набухшие синевой пальцы одеревенели. Юля ловила толчки боли, как бы следя за ее движением от кисти к плечу, и тогда становилось чуть легче и можно было не стеречь себя, боясь выдать свое состояние стоном. Она не хотела, да и не имела права быть в тягость этим людям, изможденным, почти потерявшим ощущение собственного тела. А они вдруг лихорадочно и жадно начинали пересчитывать патроны, дотошно проверять, хорошо ли укутаны последним тряпьем затворы автоматов и карабинов. Делали они это сосредоточенно, а вспоминали о хлебе и с сожалением о том, что зря не пристрелили лошадей — конина, если хорошо посолить, тоже вкусная…
Клонило в сон, усталость давила на плечи, склеивала глаза, и, с трудом разлепляя веки, Юля смотрела в огонь. Тельнов жарил ей кусочек свинины, шипел над костром парок от сырого прута, на который было нанизано мясо. Юля понимала, что смерть постоянно подстерегает их на этом пути, может, через час и она погибнет от немецкой пули, но тот крик, расколовший тишину над рекой, еще, казалось, звучал и был страшнее ее представления о собственной смерти…
Сдавая перед выброской документы в штабе, Юля успела уплатить членские взносы и еще раз прочитать номер комсомольского билета: проверяла, правильно ли запомнила его. Если суждено вернуться, думала она, будет просто стыдно, когда пойдет за документами: называется, сходила на задание!
Вывихнула руку, как неудачливая школьница на волейбольной площадке. Ведь майор предупреждал: «Аккуратненько. Только аккуратненько… Если ты выйдешь из строя, Кухарчук и его орлы могут устраиваться там на зимнюю спячку». Хорошо, что встретили этого молоденького радиста…
— Готово. — Тельнов протянул ей мясо. — Вот сухарь.
— А вы?
— Я свою порцию утром съел, — солгал он — Много нельзя, заворот кишок будет.
— Шутник вы…
— Был да весь вышел…
— Где вы жили до войны?
— Тверской я. Монтером работал. Бывало, влезу на столб, держусь на одних «кошках», без ремня, фокусы пок