— Возможно, — ответила Наташа.
— Тогда зачем же?
— Я не сумею тебе этого объяснить… Так ты поедешь со мной? — давила она.
Пришлось согласиться…
Сысоев лес километрах в девяноста. Дорога уже просохла. Апрель после затяжной и снежной зимы обрадованно налился теплынью, оглашенной птичьим щебетом. По серым безлистым ветвям запрыгали зеленовато-коричневые пупырышки почек, а на черном влажном поле зелено выглянул низкий бобрик озимых. Ветерок уже гнал пыль вдоль обочин, где во впадинах еще томились редкие пятна серого, уставшего снега, тут же топтались грачи.
Наташа вела машину свободно, без напряжения, ровно держала скорость.
Поглядывая изредка на ее спокойное лицо, я удивлялся: откуда такое — жгущее душу упрямое стремление к тому, от чего люди обычно бегут? Ну на кой сдалась ей эта баба, с которой у Витьки могло что-то быть, а может, ничего и не было?! Существует она или нет — ровным счетом уже ничего не изменит. Наташа понимает это не хуже меня. Тем не менее… Такой я ее никогда не знал. Обычно веселая, легкая, шутливо потакавшая Витьке, его напору подчинять себе всех, она вдруг словно сбросила с себя этот гипноз, явив свой, не сломленный ни Витькой, ни его утратой стерженек, в котором оказалось много духовной, наверное, чисто женской силы…
Лицо Наташи еще красиво, профиль молодо четок, ничего лишнего, разве что мягкая припухлость, появившаяся недавно под подбородком, да при повороте головы податливо вяло морщится шея…
Захочет ли Наташа попытаться устроить свою судьбу вторично? Слишком многим заполнил ее жизнь Витька. Да и Алька уже взрослая…
В школе я не дружил с Витькой. Сблизила нас война, которую прошли бок о бок. Дружил я с Сеней Березкиным и Марком Щербиной. Но война не оставила мне никого, кроме Витьки. Наверное, это и свело нас потом.
За пологим бугром, заслонив горизонт, обозначился темными зубцами Сысоев лес.
— Ты не нервничай. Я ничего не стану выяснять, — вдруг сказала Наташа, глядя перед собой на дорогу.
— Собственно… Я не нервничаю… С чего ты взяла?
— Вот и хорошо.
— Что у Альки слышно?
— Что может быть у взрослой дочери? Взрослые интересы. Бредит своим Женькой. Говорит, любовь должна быть современной. Что это значит — не знаю. Но так она все объясняет.
— Он бывает в доме?
— Последнее время почти ежедневно.
— Хороший парень?
— Приятный. Пока не зять, а я не теща…
Машина уже шла по мягкой сыроватой просеке. За указателем поворота «Опытная станция» мы свернули и вскоре выехали на поляну.
Две большие, рубленные из свежих лесин избы стояли на опушке. Из трубы одной тянулся в синь хилый дымок. Поляна еще пахла зимней влагой и сопревшей прошлогодней травой, но кое-где ее уже прозеленила свежая.
Звякнула щеколда, сухим деревом скрипнула дверь, и на крыльцо вышла невысокая молодая женщина в черных брюках и красной нейлоновой куртке. Мы поздоровались. И пока женщина приближалась к нам, она и Наташа смотрели друг другу в лицо.
— Вы не узнали меня? — спросила Наташа.
— Нет, почему же… Вы ко мне?
— Не совсем… Посмотреть эти места, понять, почему так тянуло сюда моего мужа… А дом лесника далеко отсюда?
— Километра полтора. Но его нет. Уехал в город, дочь заболела. Если хотите, могу показать наши заповедные красоты.
— Спасибо… Мы ненадолго… Я сама похожу, посмотрю. — Пр тропинке она пошла в лес, медленно, как на прогулке.
В наступившей тишине, наполненной ожиданием чего-то, стало хорошо слышно, как веселились у кормушек синицы.
— Хорошо здесь у вас, — сказал я, обводя взглядом верхушки сонных деревьев.
— Не жалуемся, — улыбнулась женщина.
Была она моложе Наташи лет на десять. Лицо узкое, смуглое, темные, зачесанные назад, в узел, волосы натягивали кожу лба, и это удлиняло ее внимательные глаза. Она, конечно, могла понравиться мужчине. В этом случае им мог оказаться и Витька…
— И вы здесь круглый год? — спросил я.
— Почти.
— Не тоскливо?
— Бывает по-всякому… Слушайте, — вдруг сказала она, — я знаю, зачем вы приехали. Да я ведь вам ничего не скажу, кроме того, что действительно любила его.
— Мы не за этим ехали.
— Вы-то, может, и не за этим. Но я ведь женщина и понимаю ее, — кивнула она в сторону леса, куда ушла Наташа.
— За что же вы его любили? — усмехнулся я.
— Вам этого не понять… И ей я зла не желала… Так уж все получилось… Он был жаден к жизни. Часто говорил мне об этом… Вроде как отравлен был тем, что выжил на войне, этим счастьем, которое воспринимал, как право… И только я, как он считал, поняла это в нем и приняла… Вот в чем дело…
Любопытно, знала ли Наташа Витьку таким? Или только этой женщине он так открылся? Что же это? Значит, какой-то малый процент от нашего «я» мы утаиваем от самых близких людей — жен, с которыми прожили долгую и даже счастливую жизнь, и открываем утаенное случайно тому, кто найдет и заденет эту немую, но натянутую в нас струну?..
Что-то от Витьки было в ее словах, я узнавал в них его характер, но сказал, вдруг обозлившись:
— А может, все проще? Без всякой философии?
— Неужели я выгляжу так примитивно?
— Нет, просто примитивны были сами обстоятельства…
— Которые свели нас, так, что ли?.. Ну хорошо, меня вы не знаете. Но его-то вы знали!..
Что ж, каждый видит в человеке важное для себя, остальное в нем либо не замечается, либо ему не придаешь значения. Лишь то, что годится тебе, увы, и составляет фразу «я знаю этого человека»…
Дальше мне не хотелось развивать эту тему, я махнул рукой:
— Все это сейчас бессмысленно.
— Вот именно, — согласилась женщина. — Позовите ее, напою настоящим парным молоком… Надо же быть гостеприимной и великодушной, — печально улыбнулась она.
Как ни странно, Наташа согласилась. Мы вошли в избу. Середину большой комнаты занимал непокрытый стол из грубых столешниц, четыре тяжелые табуретки. У стены — простенький сервант. В русскую печь было декоративно влеплено несколько цветных изразцов. Стены голые. Лишь на одной приколочена пахучая еловая ветвь. На подоконнике в граненом стакане голубым светили подснежники.
Прихлебывая молоко из обливной керамической кружки, Наташа оглядывала комнату, вроде искала следы чего-то, и остановилась взглядом на двери в другую половину избы. Что там, за этими темными, хорошо подогнанными плахами? Спальня?..
— А в другой избе лаборатория и маленький виварий, — сказала женщина, перехватывая взгляд Наташи и как бы отводя его от темной двери… — Вы что-то хотели от лесничего? Я могу передать.
— Пожалуй, ничего, — Наташа поднялась. — Спасибо… за молоко… Поедем? — посмотрела она на меня так, будто я ее привез сюда…
Мы вышли, торопливо попрощавшись с хозяйкой. В лесной тишине вызывающе хлопнули дверцы машины, и она валко вошла в просеку, пробитую меж старых берез с поблекшей, в серых трещинах, корой.
Долго ехали молча, наконец я не выдержал:
— Ну, чего ты добилась? Зачем тебе нужно было это самоедство?
— Наоборот, я успокоилась, — сощурилась она вроде от солнца, бившего в лобовое стекло.
— Я же тебе говорил, что все это — чушь. Ты мне не верила. С чего ты взяла, что у него что-то было с этой женщиной? Теперь убедилась?
— Ты меня не так понял… Знаешь, женщинам для этого и объясняться между собой не нужно. Так уж мы устроены. Но для успокоения человеку хочется определенности. Даже горькой. За этим я и ездила. Так что ты уж не старайся…
— Как знаешь, — вяло сказал я, сдаваясь, думая о том, что творится в душе Наташи, какими словами она мысленно беседует сейчас с Витькой, что говорит ему, что спрашивает, что он отвечает ей. И мне представилось его вечно улыбчивое лицо не зря понадеявшегося на себя человека. Неужто и сейчас в ее мысленном диалоге с ним Витька говорит ей свое обычное: «Наташенька, ну стоит ли мелочиться? Этак мы и важное что-то упустим»…
Высадив меня у дома, прощаясь, Наташа сказала:
— Многие люди считают, что счастлив непременно кто-то другой, но не они. Виктор исповедовал противоположное и приучил к этому меня. И я привыкла. Оказывается, за это надо платить двойную цену…
На следующее утро позвонила мне Алька:
— Что с мамой? Куда вы вчера ездили? Она всю ночь плакала…
— Ездили заказывать памятник отцу…
«23 декабря, среда.
Здравствуйте, отец и мама, и сестренка Хильда!
Вот и наступило рождество! Закрою глаза и ясно вижу, как вы возвращаетесь из кирхи.
В большой комнате, где стоит елка, пахнет хвоей и воском.
Я знаю, что вы молились за фюрера, победу и за меня, и мне легче переносить обычные солдатские невзгоды.
Очень донимает холод, но держимся: нам на помощь спешат танкисты Манштейна; ждем самолеты с продуктами и одеждой, которые обещал рейхсмаршал. Нас, наверное, выведут отсюда, из-под Сталинграда. Конечно, временно.
У Альберта много работы: на войне врачам есть чем заняться, она никого не оставляет без дела.
Я прочитал в газете траурное сообщение, что погиб Зепп Кольбах. Ужасно, ведь у него остался малыш! Ему, наверное, скоро в юнгфольк вступать. Пожалуйста, подарите ему мою юнгфольковскую форму, она еще новенькая, скажите, что от меня. Правда, она с черно-зеленым кантом. Но, может, он хорошо сдает нормы на спортивный значок и его быстро сделают хауптюнгцугфюрером…
Да, забыл вам сообщить: я подал рапорт об отпуске. Ах, если б это сбылось! Как мне хочется всех вас повидать!
Да хранит вас бог!
Ваш сын и брат Конрад Биллингер».
Запись в дневнике за тот же день:
«...Носить воду из колодца — пытка. Он оброс глянцевыми глыбами льда, опуская цепь, приходится ложиться грудью на них, ведро тянуть неудобно, вода выплескивается, и брызги тут же замерзают на шинели и рукавицах, ноги скользят, боишься упасть и опрокинуть на себя ведро. Не дай бог в такой холод! Я никогда не мог себе представить страха, какой он вселяет в тело и в душу. По утрам солнце встает багровое, раскаленное морозом, режущим тело до костей, и снег делается кровавым. От ветра и стужи деревенеет все.