На сей раз сложность заключалась в том, что впервые от Лосевых должна была прийти только Наташа. Но придет ли? Я понимал, как нелегко начинать ей все делать одной, без Виктора — и собираться в гости, и выходить из дому, и подниматься в лифте на мой этаж, и входить в квартиру, и сидеть за столом на привычном месте, где справа всегда сидел Виктор… А этому должно предшествовать дурацкое хождение по магазинам в поисках подарка — затея, обретшая уже цепную реакцию престижной необходимости. У Лосевых ее издавна исполнял Виктор — легко, весело и азартно, меньше всего при этом думая об имениннике или имениннице. Теперь Наташе предстояло самой отправиться в тяжелый поход по магазинам, искать совершенно не нужную мне вещь стоимостью, конечно, не меньше десятки (как же — так заведено!), неизбежно обращаясь памятью к Виктору…
Вот я и подумал об Альке.
— Слушай, — сказал я ей по телефону. — Какой завтра день? То есть как не знаешь? День моего рождения!.. То-то! Во-первых, сделай так, чтоб у матери не возникло сомнения идти или не идти. А во-вторых, как только она отправится на работу, сбегай на рынок и купи мне в подарок хороший букет цветов… Ее надо избавить от хождения по магазинам… Да… По многим причинам. Понимаешь?.. Ты умница, правильно… Перед концом рабочего дня позвони ей и скажи, что подарок ты уже купила. Только не говори, что… Да, да… Перед фактом. Договорились?..
Наташа пришла.
Внешне она была спокойна. Чуть подкрашены ресницы и глаза. В одежде — никакого безразличия, все с интересом к ней и вниманием, вторая пара туфель в сумочке. В общем, все как всегда. «Слава богу», — подумал я успокоенно. Мы стояли в прихожей.
— Это тебе от Альки, — подала букет гвоздик. — А это от меня и от него, — Наташа извлекла из сумочки «Паркер» — новенький, подаренный Витьке в каком-то торгпредстве.
Я не хотел никаких его вещей брать на память. И однажды, вскоре после похорон, сказал Наташе об этом, когда она попыталась что-то отдать мне.
Но сейчас я понимал, что не взять ручку нельзя, слишком спокойно и естественно постаралась она сказать «от меня и от него». Не стоило усложнять то, что она помогла избежать нам обоим.
— Но пиши ею только правду, — улыбнулась Наташа. — Для гадания или для пасьянса нельзя пользоваться картами, которыми хоть раз сыграл в азартную игру. Соврут. Этой ручкой еще никто не пользовался…
Мы расцеловались. Мы понимали, что каждый хорошо справился со своей ролью. Только бы никто за столом не начал оказывать Наташе усиленное внимание или вспоминать со вздохом, как ловко Виктор умел открывать шампанское…
Все получилось гладко, окончилось около двенадцати. Я пошел провожать Наташу. После теплого весеннего дождя стояла мягкая сырая тишина. Белый свет фонарей прилип к мокрому асфальту, шурша, проскакивали машины, перемаргивались указателями поворотов, в городской апрельской полуночи были разлиты мир, благодать, равновесие…
— Ты молодцом, спасибо тебе, — сказал я Наташе.
— Учусь ходить, как после болезни. Покачивает, но ничего, надо привыкать, предстоит еще много прошагать, — ответила она.
— Ты не одна, у тебя хорошая дочь.
— Дочь хочет замуж.
— И дай ей бог.
— А я не хочу, чтоб она выходила замуж. Не хочу, чтоб ее потом предали.
— При себе держать будешь?
— Нет, зачем? Пусть так живут. Тем более что так нынче модно, говорят. Поживут, первый угар любви сойдет, тогда пусть решают, смогут ли друг без друга дальше. А в загс сбегать недолго.
— Ты ей этого не скажешь, не сумеешь.
— Сейчас смогу.
— Блажишь, Наталья… Разве ты не была счастлива с Виктором?
— На этот вопрос, если постараться, ответить можно. Но вот был ли он счастлив со мной? Он искал утешения на стороне. Знаешь почему? В сущности, он был неуверенным человеком, в чем-то слабым и боялся, чтоб его жалели самые близкие люди.
— Виктор — слабым?! И это ты говоришь мне?
— Представь себе. Он держался на тщеславии. Отсюда весь его напор, энергия, деловитость. Он боялся риска. Говорил: «Не для этого я вернулся живой с войны, чтоб сейчас рисковать». Я его понимала и подыгрывала ему. Другого выхода не было… Конечно, человек он был способный и удачливый. Считал, что способности и удачливость друг без друга существовать не могут. Но поскольку везение всегда под угрозой каких-то обстоятельств, что ли, он стремился использовать его на сто процентов. Не обладал он чем-то главным в характере, чтобы верить в надежность свою и окружающих… Ты знал его много лет, но у тебя просто никогда не было нужды и повода вникать в это так глубоко и заинтересованно, как мне. Это удел жен… Но я его не осуждаю… А то, что лично меня коснулось, — лично мое…
Мы никогда так не говорили с Наташей о Викторе. Сейчас мои слова о нем ничего бы не добавили, но и не опровергли бы, потому что Наташа знала то о муже, чего не мог знать я о приятеле. И, разумеется, наоборот…
Проводив Наташу, я возвращался домой в пустом ночном троллейбусе, дребезжали стекла, какие-то железки.
Все еще думая о разговоре с Наташей, я вспомнил, как однажды на вечеринке во время какого-то спора Витька под рюмку жарко, взахлеб сказал соседу по столу:
— Бросьте вы прикидываться! Ничто так не раздражает, не подзадоривает, как чья-то слабость, неумение отстоять свое положение. Это волчий искус слопать слабого, чтобы проверить себя: а насколько я силен еще и хваток. Такая проверочка нужна, чтоб держать себя постоянно в форме и раньше успеть дать по зубам, прежде чем эти зубы клацнут у тебя на горле. Цинично? Да! Но разве вы никогда этого не испытывали? Ну, честно, признайтесь!.. То-то, братцы. Слабых надо жалеть, это верно. Но жалость убивает в них последнюю волю к сопротивлению. И тогда они паразитируют за счет жалости к себе и начинают раздражать…
— Волк — санитар леса, — буркнул кто-то в ответ.
— Но-но! Без аналогий! — огрызнулся Витька. — Там инстинкт, а тут расчет.
— Ну да, ты просто разборчивей, — сказал тот, с кем он спорил. — Слопать не любого, кто подвернется, а с выбором. Но это уже вопрос вкуса, что ли, так сказать, элемент эстетики…
Витька тогда посмотрел на Наташу, подмигнул ей, вдруг захохотал, мол, здорово я их завел…
И только сейчас в памяти моей возникло, каким настороженно-тревожным был быстрый ответный взгляд Наташи…
«2 февраля, вторник.
Болит голова. От краски и дезинфекционного яда, которым в бараке травили клопов и тараканов. Шесть таких бараков стоит на окраине Познани. Они выкрашены снаружи и изнутри зеленой, долго не просыхающей краской. Женщина, ухаживающая за нами, в белом передничке и в белой наколке, то ли полька, то ли фольксдойче. Она сказала мне, что прежде здесь жили русские военнопленные, их расстреляли. Теперь живем мы — те, кому удалось выбраться из-под Сталинграда…
Рядом со мной на нарах, покрытых армейским матрасом из бумажной нитки, набитым колкой сухой соломой, спит Густав Цоллер. Он впал в какую-то летаргию: все время спит, боится яви, будто, проснувшись, вновь окажется там, у Волги, а не здесь, в Познани, в этом карантинном вонючем, но тихом и мирном бараке. Цоллер почти не ест. Голод вроде перестал его донимать. Пальцы ног у него все еще синюшные, распухшие, нестерпимо зудят, врач сказал от обморожения и от мацерации, — ноги постоянно были мокрые. Цоллер никак не может запомнить это слово, все время переспрашивает. На вопрос, зачем это ему, ответил: „Я должен написать обо всем домой…“
Вонь в бараке нестерпимая, открыть дверь, проветрить удается редко — на улице холодно, лежит снег, и кто-нибудь орет из угла: „Эй, вы там, дверь закройте! Вам мало было свежего воздуха там?! Соскучились по снегу?“
За полбутылки сорокаградусного корна я выменял флакон одеколона „4711“ и по капельке расходую его, чтоб перебить удушливый запах краски и дезинфекции. Но это мало помогает…
Сплю плохо. Преследуют кошмары последних дней нашей катастрофы. Здесь нас горстка. Все остались там — на снегу или под ним, в промерзшей до металлического звона земле или в плену. Великий исход не состоялся: не нашлось Моисея. Для меня и Цоллера, правда, им оказался Альберт. Где он, что с ним?
В последний момент он прибежал к нам. Шинель разодрана, весь в чужой крови, черный от усталости и ужаса, только запавшие глаза сумасшедше блестели.
— Собирайтесь! Живо! — крикнул он, влетев в блиндаж.
— Куда? — затравленно спросил Цоллер. Он сидел на полу и при словах Альберта потянул к себе кожаный футляр с телефоном.
— Да оставьте эту дурацкую коробку!.. Встать!.. Марш за мной!.. Бегом!..
Спотыкаясь, падая в снег, мы трусили за Альбертом. В ложбине, куда спускалась дорога, стояли пять семитонных грузовиков, забитых ранеными и обмороженными. На малых оборотах урчали двигатели.
— Конрад, это последний шанс! — крикнул Альберт. — Полезайте в машину… Быстро!.. Если что — помни: ты и Цоллер сопровождающие… Вот бумажка. На всякий случай… Прощай!.. Ну! — толкнул он меня и махнул кому-то: —Пошел!
— А ты? Альберт! — закричал я.
Но он не слышал. Сильный ветер гнал поземку, хлопал брезентом над кузовами. Мы с Цоллером вскарабкались в последнюю машину уже на ходу и свалились на лежавших людей. Кто-то застонал. Вцепившись в задний борт, я смотрел на удаляющуюся фигурку Альберта. Он стоял, расставив ноги, воротник длинной расстегнутой шинели поднят, ветер трепал ее полы, захлестывая вокруг сапог. Лица его я уже не мог разглядеть, да и весь он стал растворяться в крутившейся снежной пыли, одинокий на холодной зимней дороге… А вслед за машиной гнались белые взвихренные смерчи, метель не хотела отпускать нас с этой проклятой земли…
Уже здесь, роясь в карманах, я нашел липовую бумажку, выданную Альбертом. Никто ни разу не потребовал ее. Ведь мы были оттуда и, значит, автоматически зачислялись в герои, а состоявшиеся герои не подлежат проверке