— Я тебя слушаю.
— Почтальон сказала, что нашу газету случайно положила вам в ящик.
— Давай посмотрим, — я перебрал утреннюю почту, лежавшую на столике в коридоре, и действительно обнаружил «Медицинскую газету». — Она?
— Да, — сказал мальчик, — спасибо.
— Ты из какой квартиры?
— Из двадцать четвертой. А у вас дети есть?
— Есть. Сын.
— А где он? В школе?
— Нет, в институте.
— Значит, большой, — огорченно сказал мальчик. — А он в хоккей играет?
— По-моему, нет.
Он заглядывал в глубину коридора, ему явно не хотелось уходить.
— Пойдем ко мне! — предложил я, не очень понимая, зачем приглашаю и как себя вести с человеком этого возраста.
— Ненадолго можно, — согласился маленький сосед, — а тапочки у вас есть? — и стал снимать ботинки.
— Да ты проходи так. Для твоей ноги у меня ничего подходящего нет. Тебя как зовут?
— Сережа.
Он прошел в мою комнату. Сперва ходил вдоль книжных полок, разглядывал безделушки за стеклом. Увидел кортик, когда-то подаренный приятелем, спросил:
— Это настоящий?
— Настоящий.
— А можно потрогать?
— Возьми, — мне хотелось поговорить с ним, но я не знал о чем.
Кортик занимал его недолго, аккуратно положив его на место, он подошел к письменному столу, заваленному листами рукописи.
— Зачем у вас столько бумаги на столе? — спросил Сережа.
— Пишу.
— А что вы пишете?
— Да вот сочиняю книгу.
— Про что?
— Про войну.
— А зачем про войну? Про нее в кино показывают.
— И ты ходишь смотреть?
— Раньше ходил, а теперь нет. Там однажды убило лошадь. Папа сказал, что их и так мало осталось, а их еще и для кино убивают. Я люблю мультики. А в войну мы играем во дворе.
— А почему именно в войну, Сережа?
Он недоуменно посмотрел на меня, не зная, что ответить, но, погодя, ответил:
— А разве вы не играли, когда были маленькими? Все мальчики играют. А девочки — в куклы.
— Хочешь быть военным?
— Нет.
— Кем же? Космонавтом?
— Не, ездить на пожарной машине. А вы про меня что-нибудь сочините в своей книге?
— Что же мне про тебя сочинить? Ты ведь про войну не любишь.
— Люблю, только чтоб лошадей не убивало.
— Там ведь и людей убивает, Сережа.
— Люди умные, они понимают, а лошадь животное, — он снова посмотрел на меня как-то удивленно, потом опустил глаза и сказал: — Ну, я пойду, а то мама будет звать…
Я проводил маленького гостя, вернулся к столу, но работать уже не мог: мне надо было возвращаться в прошлое, но оно внезапно отодвинулось за какую-то стену, которую я преодолеть не мог…
Что-то было в его словах простое и мудрое разом. Но какой он вкладывал смысл в них — четко выделить не мог, его и мой жизненный опыт не совпадали, дети многое воспринимают по-своему, необъяснимо для нас, но, может, и гораздо глубже.
«Люди умные, они понимают, а лошадь — животное». Что хотел он сказать, объяснить мне этими словами? Лошадь гибнет, потому что она существо неразумное, а вот зачем одни люди делают так, чтоб другие гибли? Или мыслил он проще: по вине людей гибнут лошади? Не знаю… Но ведь фраза эта возникла, похоже, как возражение на мою: «Там ведь и людей убивает…» Я был для мальчика Сережи представителем мира взрослых, которые в любом случае несут ответственность…
Дверь мне открыла Наташа. Глаза ее слезились, нос покраснел.
— Заразиться не боишься? — спросила она.
— У меня свой насморк, хронический.
— У тебя аллергия, у меня вирус.
— Ничего, как-нибудь договорятся. Возьми, — я отдал ей порошки.
На столе лежала калька, несколько рулонов ватмана, готовальня.
— Ты что, надомницей стала? — спросил я.
— Нужно кое-что срочно пересчитать.
— Ужас! Сплошные цифры! — вгляделся я в чертеж.
— Ты еще не забыл, сколько два и два?
— Четыре. А дважды два — не знаю. Когда-то тоже было четыре, а сейчас не знаю…
Потом я стоял у окна, а в голове все еще вертелись слова мальчика Сережи, но я их уже варьировал на свой лад: «Лошади гибнут, они неразумные животные, люди со знанием дела убивают друг друга». Вот без чего бы обойтись! Но — легко сказать! Пацифистам проще…
Из окна квартиры Лосевых был виден пустырь, где недавно начались строительные работы. Ползали бульдозеры, копошились рабочие в оранжевых люминесцентных безрукавках. Мое внимание привлек канавокопатель. Как просто и рационально, думал я.
Наташа, укутанная в мохеровый платок, убирала со стола чертежи.
— Элементарно, просто, но кто-то же сушил мозги, — сказал я.
— Ты о чем?
— Да вот, канавокопатель.
— Это была самая любимая машина Виктора.
— Почему именно эта? — удивился я. — Есть поинтересней.
— Он ненавидел лопату. Вспоминал, сколько вырыл ею земли за войну, сколько натер водянок на ладонях. И был страшно рад, когда впервые увидел этот канавокопатель в работе. У него вообще был пунктик: он привез с войны целый список того, что нужно сделать, чтоб облегчить человеческий труд.
— Идей у него хватало.
— Не хватало только характера, — вздохнула Наташа.
— Почему же? А эта история с лицензией, которую купили французы. Ведь догрыз он это дело.
— Тут был верняк. Понимаешь? Он любил только верняк и сражался за него до конца. Но — только верняк, — повторила Наташа.
Она отошла к креслу, села у торшера. Лицо ее было в тени, хорошо видны были только руки, лежавшие в кругу света на журнальном столике.
— Что ты имеешь в виду под этим словом? — спросил я.
Острым, чуть подкрашенным ногтем она обводила чье-то лицо на обложке «Огонька».
— Он брался за то, что обещало лишь стопроцентный успех. У него на это был нюх. Даже если приходилось пробивать что-то с усилием, все равно брался — чутье обходить риск у него было сверхвысокое.
— Что ж тут плохого? — спросил я.
— Я не говорю, что это плохо, — Наташа посмотрела на меня. — Ведь не сужу его задним числом. Просто вспоминаю, каким он был и каким бы мог стать. Тут и моя вина. Слишком бездумно поддакивала ему… Впрочем, не знаю, не сделала бы хуже, начни я подправлять его характер. Хрупкая эта штука, характер, пробовать на излом опасно.
— Виктор не был серым человеком, не был заурядностью. В чем же дело? — спросил я. — Тщеславен? Он был тщеславен, кто-то другой не тщеславен. Много и с размахом работал, был предан своим идеалам: строить, строить, строить.
— И тебя в нем все устраивало? — спокойно спросила Наташа.
— Да при чем здесь я? То, что меня в нем не устраивало, он знал. Говорил ему не раз за все годы нашего знакомства. Но он был таким. Значит, иным быть не мог.
— Как ты его защищаешь! От кого? От меня? Да я сама за него кому угодно глаза выцарапала бы. И сейчас не позволю никому ни слова худого о нем…
— Тогда зачем же это запоздалое копание?
— Я тебе уже как-то сказала, что ты этого не поймешь никогда.
— До сих пор меня не считали тупым.
— Дело не в тупости. Не поймешь, потому что ты не овдовевшая женщина. Это не копание, а потребность оглянуться, увидеть свое место в жизни человека, которого любила, с которым прожиты лучшие годы и которого потеряла.
Я развел руками:
— Твое право.
— Спасибо, барин, — она иронически поклонилась.
— Ладно, хватит об этом, — сказал я.
— Почему же? Ты хороший собеседник. С Алькой не могу же я так… Для завершения темы поведаю тебе еще одну маленькую подробность. Бумаги, которые остались у Виктора и которые просит Казарин, — это не совсем отсев. Даже совсем не отсев от работы, за какую Виктор получил патент. Тут история другая. Ты помнишь, он часто ездил в Красноустье, где строится химкомбинат? Он проверял там на месте одну свою интересную идею. В двух словах суть ее в том, что работу, которую выполняет тысяча человек, по новой технологии Виктора могут выполнять двести. Это условно, чтоб ты понял суть.
— Я понял. Что ж, хорошая суть.
— Не спеши. Проверяли эту технологию две межведомственные комиссии. Одобрили: шутка ли, какая экономия и как возрастает производительность труда! Однако была третья комиссия, в ней главное слово принадлежало местным властям. На них тоже все это произвело эффект. И все же они встали на дыбы, потому что сокращение штатов автоматически перебрасывало предприятие в низшую категорию.
— Ну и что? — удивился я.
— Сейчас поймешь. Поскольку все финансирование осуществляется в зависимости от количества штатных единиц, это значило, что премиальный фонд урезается, уменьшаются средства на строительство яслей, детских садов, профилакториев и других социально- бытовых объектов. Вот чем идея Виктора оборачивалась для жителей Красноустья. И он от нее отказался. Мне сказал, что не должен ради производственной выгоды ставить в такое положение жителей этого райцентра. Но я понимала, что он просто струсил, быстро смекнул, что это не «верняк», что настаивать — значит войти в серьезный конфликт с местными властями. Ведь Красноустье — райцентр нашей области.
— Ты ему сказала об этом?
— В том-то и дело, что нет. Сделала вид, что поверила его чувствительной версии, пожалела его самолюбие. Да и гнездышко свое, грешным делом, хотелось уберечь от возможных неприятностей.
— Значит, вот это и есть тот материал для диссертации?
— Да. Но ситуация изменилась. Пересмотрены кое-какие инструкции, найдены компромиссные решения, а при НИИ создана группа во главе с Казариным, в которую мне войти не предложили.
— А в одиночку ты не справишься?
— Возможно, справлюсь, хотя препятствий будет много. Но дело еще и в том, что, даже если я напишу, если удастся защититься, сей научный труд в переплетенном виде отправится в какое-нибудь хранилище в библиотеке. И путь его оттуда до практического применения маловероятен. Виктор это понимал, хотел, чтоб я занялась этим, поскольку риск был минимальный, а кандидатская степень — реальна.
— Отдай тогда все это Казарину.
— И получить взамен фунт дыма, как говорил Виктор? Вот куда привела его теория «верняков». Не могу простить ее ни ему, ни себе. Себе — за потакание. Ведь Казарин даже имени его не упомянет. Разве мне не обидно будет?