Мать подошла к Цзиньчжэню, легонько положила руки ему на плечи.
– Надо идти, Чжэнь-ди, ничего не поделаешь, – проговорила она. – Я буду ждать от тебя письма́.
Ее прикосновение точно пробудило Цзиньчжэня, он встал, потерянный, как со сна, зашагал к двери, не говоря ни слова, ступая легко, как лунатик, и так же, как сомнамбулы, домашние в смятении последовали за ним. У двери Цзиньчжэнь резко обернулся, упал на колени, порывисто поклонился старикам и всхлипнул:
– Мама!.. Я ухожу, но знай: даже на краю света я останусь вам сыном…
Вот так на рассвете, в шестом часу утра, 11 июня 1956 года Цзиньчжэнь – математический гений, который провел десять с лишним лет в кампусе университета Н., сродни деревцу или преданию, безмолвный и в то же время громкий, – ступил на тайный безвозвратный путь. Перед уходом он попросил у стариков позволения зваться отныне Жун Цзиньчжэнем, и новое имя, новая ипостась добавили слез в прощание, и без того горькое, и каждый, казалось, чувствовал: расставание было необычным. Никто не знал, куда уехал Цзиньчжэнь. Он исчез в рассветном полумраке; увезший его джип был подобен исполинской птице, что уносит людей в потусторонний мир. Новое имя, новая ипостась обернулись для него черной ширмой, отгородившей его от прошлого и будущего, отгородившей его от мира. Семья знала лишь его почтовый адрес:
Город, почтов. ящ. № 36.
Будто бы совсем близко, где-то рядом, за углом.
Но на самом деле никто и понятия не имел, что это за место…
[Далее со слов мастера Жун]
Я одно время расспрашивала своих бывших студентов, тех, кто работал на почте: что это за департамент с таким адресом – «Город, почтов. ящ. № 36», где он находится, но всякий раз получала один и тот же ответ: «Не знаю». Казалось, это где-то на другой планете. Поначалу мы думали, что «город» – это наш Ч., но когда Чжэнь впервые прислал письмо, мы поняли, что нас попросту дурачат: письмо шло долго, похоже, откуда-то издалека. Может, это место даже скрыто под землей…
Первое письмо Чжэнь написал уже на третий день после отъезда, но до нас оно дошло только на двенадцатый день. Вместо обратного адреса на конверте было изречение Мао: «ВЕЛИЧИЕ ЖИЗНИ И СЛАВА СМЕРТИ». Слова были отпечатаны красными чернилами, в каллиграфическом стиле самого Председателя. Что интересно, штемпеля отправки нигде не было, стоял только штемпель нашего местного почтового отделения. И так с каждым письмом – одинаковые конверты без отправных пометок, примерно одно и то же время в пути, восемь-девять дней. Когда началась «культурная революция», изречение Мао заменили на строчку из популярной в то время песни: «КОРАБЛЬ В ПЛАВАНИЕ ВЕДЕТ КОРМЧИЙ», но это было единственное новшество. Письма Чжэня, загадочные до нелепости, лишь самую малость приоткрыли, показали мне, что же это такое – государственная тайна.
В том же году одним декабрьским вечером, когда за окном дул сильный ветер и резко похолодало, у папы за ужином разболелась голова. Мы решили, что он простыл; папа принял аспирин и пораньше лег спать. Когда через пару-тройку часов мама поднялась в спальню, папино тело было еще теплым, но дыхание уже остановилось. Так умер папа – как будто принял перед сном не аспирин, а яд: без Чжэня его научный проект был обречен, вот он и свел счеты с жизнью.
Конечно, это все выдумки. Папа умер от инсульта.
Сначала мы не знали, стоит ли писать об этом Чжэню: он не так давно уехал, работа у него была секретная, важная, жил он далеко (я уже не сомневалась, что его увезли из Ч.). В конце концов мама решила, что он должен знать. Она сказала: раз он носит фамилию Жун и зовет меня мамой, значит, он наш сын, а сын должен проститься с отцом. Так что мы послали Чжэню телеграмму, позвали его на похороны.
Но вместо него явился какой-то чужак – возложить венок от имени Жун Цзиньчжэня. Большой такой венок был, больше всех остальных, но нас он не утешил, наоборот, еще сильнее опечалил. Мы знали, что, если бы Чжэнь мог вернуться домой, он бы непременно вернулся, он ведь был страшно упрямый – уж если что-то решит, робеть не станет, перепробует все, что можно, но добьется своего. Но он не вернулся, и мы, конечно, что только не передумали, ну а тот, кто пришел, напустил туману: мол, даже если у нас что-то случится, Жун Цзиньчжэнь, скорее всего, не вернется домой; но они самые близкие друзья Жун Цзиньчжэня, так что, если к нам наведался кто-то из них – это все равно что наведался сам Жун Цзиньчжэнь; нет, это он нам не может сказать, нет, о том нельзя говорить, и все в том же духе. А я слушала его и не могла отделаться от мысли: что-то произошло, Чжэнь мертв. Потом мы стали все реже получать от него письма, а сами письма становились все короче и короче – и так год за годом, если не считать эти конверты, от Чжэня не было ни слуху ни духу – и я все больше сомневалась в том, что он еще жив. Может быть, если работаешь в загадочном секретном отделе, который следит за государственной безопасностью, «величие жизни» тебе обеспечено, а в комплекте с ней и «слава смерти»; а у родных можно создать впечатление, что человек жив, и это тоже будет частью его славы, так сказать, ее воплощением. Словом, время шло, Чжэня мы не видели, не слышали, лишь получали письма, так что мне уже почти не верилось, что он когда-нибудь вернется.
Настал 1966 год, разразилась «культурная революция», и бомба замедленного действия, заложенная в мою жизнь не один десяток лет назад, оглушительно взорвалась. Кто-то сочинил про меня дацзыбао[31], написал, что я все тоскую по тому человеку [т. е. по бывшему возлюбленному мастера Жун]. И какой только дичайшей ереси не понапридумывали: и замуж-то я из-за него не вышла, и раз я верна ему, значит, верна Гоминьдану, и вообще я гоминьдановская шлюха, гоминьдановская шпионка, и проч., и проч., и вся эта ахинея подавалась как неоспоримые факты.
В тот же день, когда вывесили дацзыбао, вокруг дома столпились десятки студентов. Может, повлиял папин былой авторитет, но, во всяком случае, внутрь они не ломились и на улицу меня не тащили, просто орали свои лозунги, пока не пришел ректор и не упросил их разойтись. Тогда, в первый раз, они подошли к черте, но еще не переступили ее, и ни до чего серьезного дело не дошло.
Прошло около месяца, и к нам заявилось уже несколько сотен человек. Впереди вели ректора и прочее университетское руководство. Студенты ворвались в дом, выволокли меня за порог, нацепили мне на голову колпак с надписью «гоминьдановская шлюха» и погнали вместе с остальными на «критику»[32], протащили нас по улицам у всех на глазах, как преступников. Потом меня заперли в женском туалете вместе с одной преподавательницей с химического факультета (кто-то пустил слух, что она ведет «сомнительный» образ жизни), днем с нами «боролись», а вечером заставляли писать «самокритику». В конце концов нас еще и обрили при всех «под инь-ян»[33], превратили в каких-то страшилищ, однажды мама пришла на собрание, увидела меня и от ужаса упала в обморок.
Мама слегла в больницу и была чуть не при смерти… Вздумал бы кто поджарить меня на огне, и то было бы легче вынести, чем пережить тот день! Вечером я тайком написала послание Чжэню, всего одну строчку: «Если ты еще жив – спаси меня!» и подписалась именем мамы. На следующий день один студент сжалился надо мной, взял послание и отправил его телеграммой. Я стала гадать, что же будет дальше – скорее всего, ничего не произойдет, или, может, объявится какой-нибудь незнакомец, как тогда, когда умер папа; на то, что придет сам Чжэнь, я почти не надеялась, и уж точно не ждала, что он появится так быстро… [Продолжение следует]
В тот день мастера Жун с коллегой «критиковали» перед учебным корпусом химического факультета. Они стояли на ступенях у входа, обе в колпаках, с табличкой на шее; по бокам трепетали на ветру алые флаги и транспаранты, а внизу, перед ступенями, собрались студенты-химики из трех групп и некоторые преподаватели, всего около двухсот человек. На «критике» царил порядок: тот, кому давали слово, вставал и произносил речь, пока остальные слушали, сидя тут же на земле. И так часов с десяти утра: то одно разберут, то другое разоблачат. В полдень, когда принесли еду и «критикующие» принялись за обед, мастеру Жун с коллегой велели заучивать наизусть цитаты Мао Цзэдуна из «красной книжицы». К четырем часам у них занемели ноги, и они волей-неволей опустились на колени.
В это время всеобщее внимание привлек подъехавший к корпусу джип с военными номерными знаками. Из машины вышли трое: два здоровяка и между ними коротышка, и они вместе направились прямиком в гущу собрания. Когда они были уже у самых ступеней, хунвейбины[34] -дежурные преградили им дорогу и спросили, кто они. Коротышка взъярился:
– Мы пришли за Жун Иньи!
– Вы кто такие?
– Те, кто ее заберут!
Тон был до того резким, что хунвейбин нахмурился и рявкнул в ответ:
– Она гоминьдановская шлюха! Никуда она не пойдет!
Коротышка полоснул его взглядом, презрительно фыркнул:
– Чушь собачья! Если она гоминьдановка, я, выходит, тоже за Гоминьдан? Да ты знаешь, кто я такой? Говорю тебе: без нее я сегодня не уйду, прочь с дороги!
С этими словами он оттолкнул того, кто мешал ему пройти, и уже хотел было взбежать по ступеням, как вдруг кто-то крикнул:
– Он еще смеет повышать голос на хунвейбинов! Вяжи его!
Все тут же вскочили и бросились на коротышку. Будь он один, так бы его и забили до смерти, к счастью, те двое, что приехали с ним, защищали его от ударов. Высокие, крепкие и, по всему видно, опытные, они в два счета отогнали самых рьяных, расчищая место, так, чтобы коротышка оказался в центре круга; загораживая его, точно телохранители, они громко кричали:
– Мы люди Председателя Мао! Кто посмеет тронуть нас – тот против Председателя! Тот не хунвейбин! Мы сами близкие люди Председателя! А ну, разойдись! Разойдись!