На обратном пути Залеский проезжал через Ч., однако зайти в университет Н. ему не удалось. Его во всем ограничивали; сложно сказать, чья сторона выдвигала требования, только за Залеским следовали как тень двое сопровождающих, первый от Китая, второй от N-ии. Эти двое вели его, точно на поводке, управляли им, как роботом, у которого можно настроить и маршрут, и скорость, стерегли, как тайное национальное сокровище, хотя он был всего лишь известным математиком – по крайней мере, если верить его документам. Мастер Жун считает, что виной всему была политическая обстановка того времени…
[Далее со слов мастера Жун]
Да, вот такие у нас в те годы были отношения с N-ей – друг другу не доверяли, враждовали, отовсюду ждали подвоха. Я не ожидала, что Залеский вернется, но что самое удивительное, даже когда он приехал, ему запретили появляться в университете, нельзя было походить там, посмотреть. Я сама навестила его в гостинице, но что это был за визит, как будто я пришла в тюрьму к заключенному: мы говорим, а те двое стоят справа и слева, слушают и записывают, каждое слово – достояние четырех. Хорошо еще, все четверо владели и китайским, и n-ским, а не то пришлось бы молчать – а то вдруг мы шпионы, спецагенты, выдаем государственные тайны? Такое было время, стоило людям двух стран встретиться, и все, человек напротив был уже не человек, а демон, враг, за каждым деревом таился убийца, каждый куст сочился ядом, и противник только и думал, как бы тебя погубить.
Конечно, Залескому не со мной хотелось встретиться, а с Чжэнем. Но, как вы знаете, Чжэнь к тому времени уже уехал, куда – неизвестно, даже я с ним не виделась, не то что Залеский. Поэтому он и попросил меня прийти, хотел разузнать у меня о Чжэне. Я спросила наблюдателя с нашей стороны, можно ли мне об этом говорить, он разрешил, и я рассказала в двух словах: Чжэнь бросил изучение мозга и занялся другим делом. Мои слова неожиданно стали для Залеского ударом, он аж потерял дар речи. Глядит на меня молча и вдруг как взревет: чушь! И лицо налилось кровью. На месте ему больше не сиделось, он вышагивал по комнате и говорил, что Чжэнь добился в своем исследовании удивительных успехов, а в будущем его ждал бы, возможно, невиданный прорыв.
Он мне: я читал их статьи и готов поручиться, что в этой области они уже достигли мирового уровня. И вот так, на полпути, бросить работу!
Я ему: не все зависит от нас самих.
Он мне: его что, завербовало правительство?
Я ему: что-то вроде того.
Он мне: и что он теперь делает?
Я ему: не знаю.
Он все выспрашивал и выспрашивал, а я твердила: не знаю, не знаю. Наконец он сказал: если я правильно понял, Цзиньчжэня забрали на секретную службу, так? Я снова повторила: не знаю.
Но ведь это правда. Я ничего не знаю.
Я до сих пор понятия не имею, на кого он работает, где, чем занимается. Вы, наверно, знаете, но я не жду, что вы мне расскажете. Я верю, что это не только тайна Чжэня; прежде всего, это тайна государственная. У любой страны, любой армии есть свои тайны: секретные отделы, секретное оружие, секретные агенты, секретная… Словом, секретов не счесть. Сложно представить страну, которая обходилась бы без тайн. Пожалуй, она была бы обречена. Разве бывают айсберги без скрытого под водой основания?
Иногда я думаю: десятками лет (а может, и всю жизнь) хранить свой секрет от родных – несправедливо. Но если без этого секрета не станет нашей страны или, по крайней мере, она окажется под угрозой – что ж, придется мне смириться с этой несправедливостью[40]. Я верю в это, верю уже много лет, потому что только так я могу понять Чжэнь-ди, а иначе он казался бы мне сном, сном наяву, сном с открытыми глазами, сном во сне; боюсь, даже сам он, мастер разгадывать сны, не разобрался бы в этом длинном причудливом сновидении… [Конец]
Залеский несколько раз повторил мастеру Жун, чтобы она непременно передала Чжэню: если есть на то возможность, он должен отказаться от любых заманчивых предложений и вернуться к исследованиям. Но когда они попрощались, Залеский, глядя в спину уходящей гостье, вдруг решил сам написать Цзиньчжэню письмо. Тут он вспомнил, что не знает, куда писать, окликнул в дверях мастера Жун и попросил у нее почтовый адрес. Мастер Жун спросила разрешения у наблюдателя, тот не возражал, и она продиктовала Залескому адрес Цзиньчжэня. В тот же вечер Залеский написал Цзиньчжэню небольшое письмо и, получив одобрение обоих наблюдателей, бросил конверт в почтовый ящик.
До 701-го письмо дошло, а вот мог ли Жун Цзиньчжэнь его прочесть, зависело от того, что в нем написано. 701-й – отдел особенный, и проверка личной корреспонденции – лишь одно из проявлений этой особости. Вскрыв конверт, цензоры остолбенели: письмо было на английском. Этого хватило, чтобы их насторожить, и они немедленно передали письмо руководителю, а тот, в свою очередь, вызвал к себе штатного переводчика.
На первый взгляд казалось, что написано много, но после перевода на китайский письмо стало совсем коротким:
Дорогой Цзиньчжэнь,
здравствуй!
Я снова в Китае (из-за тещи), остановился ненадолго в Ч. и только сейчас узнал, что ты, оказывается, покинул университет, и у тебя теперь новая работа. Что это за работа, мне неизвестно, но судя по разным признакам (в т. ч. по твоему адресу), ты служишь в каких-то секретных государственных органах – точно как я двадцать лет назад. В то время я из сострадания и любви к своим соплеменникам опрометчиво согласился оказать одной стране важную услугу [Залеский был евреем, поэтому речь, скорее всего, идет об Израиле], что впоследствии наполнило мою жизнь и горечью, и страхом. Имея за плечами этот опыт и зная твой характер, я переживаю за тебя: на такого, как ты, человека чувствительного, хрупкого, ни в коем случае нельзя давить, тебя нельзя загонять в рамки. Ты уже достиг в исследованиях мозга поразительных результатов, и кто знает, какую бы снискал славу, если бы продолжил ими заниматься. Ни к чему тебе сворачивать с этого пути. Прислушайся к моему совету: если только можешь – возвращайся к прежней работе!
Леон Залеский
13 марта 1957 г., Ч., гостиница «Дружба»
То, о чем говорилось в письме, явно было связано с тем, как проявлял себя в 701-м Жун Цзиньчжэнь. Сразу стало ясно (по крайней мере, руководству), почему Жун Цзиньчжэнь не старается. Все из-за этого человека, иностранного профессора, который так старательно уговаривает его вернуться к старой работе! Из-за Леона Залеского!
7
Письмо было нездоровым по содержанию, и Жун Цзиньчжэнь его не получил. Главные принципы 701-го: не спрашивать о том, о чем не следует спрашивать, не говорить о том, о чем не следует говорить, не знать о том, о чем не следует знать. Так что недоставленное письмо – не нарушение правил, а их соблюдение. Лучше бы подобные письма приходили пореже и к этим правилам прибегали поменьше, чтобы отделу не пришлось хранить от сотрудника слишком много секретов.
Но в случае с Жун Цзиньчжэнем секреты были неизбежны. Месяц спустя в руки цензоров попало адресованное ему письмо из N-ии – из самой N-ии! Вскрыли конверт: опять на английском, опять от Залеского. На этот раз он написал куда больше, иначе говоря, еще усерднее убеждал Жун Цзиньчжэня вернуться к исследованиям. Сначала он упомянул, что читал недавно в научном журнале о последних успехах в сфере изучения человеческого мозга, а затем перешел к сути письма:
Я пишу тебе, потому что мне приснился сон. Честно говоря, все эти дни я гадал: чем же ты теперь занят, что за соблазны или чье принуждение заставили тебя сделать такой странный выбор. А вчера во сне ты сказал мне, что работаешь в китайских спецслужбах дешифровщиком. Я не знаю, почему мне это приснилось, я не умею, как ты, толковать сновидения. Может, это просто сон, и он ничего не значит. Хоть бы так оно и было, пусть это окажется всего-навсего сном! Но этот сон – отражение моих мыслей о тебе, моих тревог и надежд. С твоим талантом тебя могут втянуть в эту работу, а между тем делать этого ни в коем случае нельзя. Почему я так говорю? На то есть две причины.
Первая причина кроется в самой природе шифра.
История шифров пестрит именами ученых, и потому люди объявили криптографию наукой; многие выдающиеся ученые внесли в ее развитие свой вклад или даже посвятили ей жизнь. Но это не меняет сути шифра, а я на собственном опыте убедился: неважно, создаешь ты шифр или взламываешь его, природа его остается антинаучной, антикультурной, это заговор человечества против науки, ядовитая западня для ученых. Он требует ума, но ума дьявольского, от которого люди становятся коварнее, порочнее; он бросает вызов, но вызов бессмысленный, не приносящий человечеству пользы.
Вторая причина заключается в твоем характере.
Я уже говорил, ты человек крайне чувствительный и хрупкий, проницательный и упорный, у тебя классический характер ученого. Ты совершенно не годишься для секретной работы. Думаешь, ты выдержишь жизнь под давлением, сможешь отринуть самого себя? Осмелюсь сказать, что не сможешь: ты слишком хрупок и упрям, тебе недостает гибкости, если не будешь осторожен, тебя сломят! Ты, конечно, и сам знаешь, когда лучше всего работает мысль: когда чувствуешь себя свободно, когда действие сочетается с бездействием, а расчет – с озарением. Став дешифровщиком, ты будешь связан по рукам и ногам, связан и подавлен государственной тайной, государственными интересами. А что оно, собственно, такое, твое государство? Я часто задаюсь вопросом: какую страну я могу назвать своей? Польшу? Израиль? А может, Англию? Швецию? Или Китай? Или N-ию?
Сейчас я понимаю, что так называемая страна – это твоя семья, друзья, родная речь, мостки, речушки, леса, тропы, западный ветер, песни цикад, светлячки и многое, многое другое, но никак не ограниченный кусок земли и тем более не навязанные правителями или партиями воля и убеждения. По правде говоря, я глубоко уважаю страну, в которой ты живешь, я провел в ней лучшие десять с лишним лет своей жизни, я говорю по-китайски, там, на земле и под землей, остались близкие мне люди, живые и мертвые, эта страна хранит бессчетные мои мысли и воспоминания. В каком-то смысле твоя страна, Китай, это и моя страна, но это вовсе не значит, что я должен себя обманывать – или тебя. Если бы я не написал тебе об этом, не указал на трудность нынешнего твоего положения, не предостерег о возможной опасности – тогда я обманул бы тебя…