Среди криптографов нет никого, кто не признал бы: Иогансен – священен, недосягаем, как божество. Не существовало в мире шифра, который поколебал бы его спокойствие. Он был божеством, глубоко проникшим в тайны шифров! Однако в обычной жизни Иогансен был попросту дурачком, который не мог даже запомнить дорогу домой. Когда он выходил за порог, его нужно было вести, как собачку, чтобы он не заблудился. Говорят, он так и не женился, и мать, боясь, что сын потеряется, всю жизнь ходила за ним по пятам, выводила его на улицу, приводила обратно.
Что и говорить, сын из него был никудышный.
Но именно он, никудышный сын, разбивший сердце матери, полстолетия назад стал для немецких фашистов богом смерти, таким, что Гитлер в штаны гадил от страха. Между прочим, Иогансена можно назвать соотечественником Гитлера: он родился на острове Тарс (этот остров богат золотыми залежами), и раз уж у человека непременно должно быть отечество, родина предков, можно сказать, что отечеством Иогансена была Германия, страна, где в то время правил Гитлер. Так что он мог бы работать на Германию и Гитлера. Но он не служил им, по крайней мере, тогда уже нет (было время, когда служил). Он не был врагом какой-то страны или человека, он враждовал лишь с шифрами. Он мог ненадолго стать врагом одной страны, одного человека, а потом, спустя годы, превратиться во врага другой страны, другого человека, все зависело от того, кто именно (какая страна, подданный какого государства) придумал и использует самый сложный в мире шифр. Тот, кто владел этим шифром, и был его врагом!
В начале сороковых годов двадцатого века, когда на стол Гитлера легли бумаги, зашифрованные «Коршуном», Иогансен изменил своему отечеству, покинул немецкий лагерь и стал союзником антигитлеровской коалиции. Он перешел на сторону противника не из убеждений, не из-за денег – просто «Коршун» был шифром, который в то время повергал криптоаналитиков в отчаяние.
По легенде, его создал гениальный математик из Ирландии, в берлинской синагоге, с Божьей помощью, и его прочности хватило на целых тридцать лет – он продержался в десять с лишним раз дольше, чем другие шифры высокого уровня того времени! Тридцать лет никому не удавалось взломать «Коршуна» – потерпеть поражение было нормально, и наоборот, победа над ним казалась чем-то противоестественным.
Это общая беда всех дешифровщиков в мире – то, что они ищут, в норме всегда должно оставаться где-то в недосягаемой дали, по ту сторону стекла. А значит, они стремятся к противоестественности, той, при которой морская песчинка столкнется с песчинкой земной – вероятность, что это произойдет, мизерна, один к миллиардам, и будет совершенно естественно, если этого никогда не случится. А они пытаются ухватиться за вероятность один к миллиардам, за великую противоестественность! Создатели шифров неизбежно допускают оплошности (подобно тому, как любой человек время от времени случайно чихает), тут-то и возникает эта микроскопическая вероятность. Но невольно ведь задумаешься: до чего абсурдно и горько связывать все свои надежды с чужими оплошностями и промахами; из абсурда и горечи складываются судьбы дешифровщиков, и многие из них – лучшие представители человечества – в безвестности проводят тоскливую, печальную жизнь.
Не знаю, что помогло доктору Иогансену, гениальность или удача, только всего через семь месяцев он взломал «Коршун». Такого в истории криптографии еще не случалось. Это было так же невероятно, как если бы солнце встало на западе, как если бы во время ливня одна капля вдруг полетела обратно в небеса… [Продолжение следует]
Каждый раз, когда Жун Цзиньчжэнь думал об этом, его слепило чувство вины и охватывало ощущение нереальности. Он шептал, глядя на фотографию и книгу Иогансена:
– У каждого есть свои герои. Ты мой герой, всеми своими знаниями, всей своей силой я обязан твоим наставлениям, вдохновению, которые ты мне даришь. Ты для меня солнце, мой свет неотделим от твоего лучистого сияния…
Жун Цзиньчжэнь принижал себя вовсе не из недовольства собой, а из великого почтения к доктору Иогансену. На самом деле, кроме Иогансена Жун Цзиньчжэнь восхищался лишь самим собой, он не допускал мысли, что кто-то кроме него может взломать «Черный шифр». Причина, по которой он не верил в коллег, или, точнее, верил только в себя, была проста: они не испытывали перед доктором Иогансеном благоговения и священного трепета, не преклонялись перед ним с благодарностью. Под перестук колес поезда Жун Цзиньчжэню отчетливо слышался собственный голос, обращенный к его герою:
– Они не видят ваше сияние, а если бы увидели – испугались бы, застыдили бы то, чем следует гордиться. Поэтому я никому из них не доверяю. Чтобы восхищаться запредельной красотой, нужно обладать мужеством и талантом. Тех, кто лишен такого мужества, такого таланта, запредельная красота всегда будет ужасать.
Жун Цзиньчжэнь верил, что гения способен разглядеть лишь другой гений, а человек простой, заурядный увидит в нем, быть может, всего-навсего чудака или дурачка. Потому что гений бесконечно далек от толпы, он вырвался вперед, обыватели вглядываются в даль, но не видят его и воображают, что он плетется где-то позади. Вот оно, привычное мышление обывателя – если ты молчишь, они думают, что ты никуда не годишься, что ты испугался и молчишь от страха, а вовсе не от презрения к ним.
Возможно, именно этим, думал Жун Цзиньчжэнь, он и отличался от коллег – тем, что восхищался доктором Иогансеном и почитал его. Поэтому он и сам мог сверкать, как стекло, пропуская через себя сияние этого гиганта. А они – не могли, они были как камни, а камни не пропускают свет.
Затем он подумал: как это верно, сравнить гения со стеклом, а обывателя – с камнем. Гений и правда похож на стекло, прозрачное, хрупкое, ломкое стекло, которое так легко бьется – не то что камень. Даже если камень разбить, он не раскрошится, как стекло, на мелкие осколки; может быть, от него отколется уголок, краешек, но камень все равно останется камнем, им по-прежнему можно пользоваться. Стекло бескомпромиссно, по своей природе оно не только хрупкое, но еще и со скверным нравом, уронишь его, и оно разлетится вдребезги, станет бесполезным, превратится в мусор. Таков и гений, переломить его вытянутую шею – все равно что переломить рычаг; точка опоры по-прежнему на месте, только кому она теперь нужна? Вот и доктор Иогансен (мысли Жун Цзиньчжэня снова вернулись к его герою)… если бы в мире не существовало шифров, какой был бы прок от этого героя? Ни малейшего прока!
За окном поздний вечер медленно сменялся ночью.
4
Все, что случилось потом, было нереально – потому что это было слишком реально.
То, что чересчур реально, всегда кажется нам нереальным и неправдоподобным. К примеру, людям трудно поверить, что где-нибудь в горах Гуанси можно обменять швейную иголку на быка или даже кинжал из чистого серебра. Невозможно отрицать, что «сон Менделеева» (Менделеев увидел во сне периодическую таблицу химических элементов), который двенадцать лет назад раскрыл Жун Цзиньчжэню тайну «Фиолетового шифра» – событие удивительное, и все же оно было лишь немногим необычнее того, что готовило ему будущее.
В полночь, когда подъезжали к станции, Жун Цзиньчжэня разбудил звук тормозящего поезда. Он привычно протянул руку вниз и нащупал сейф, пристегнутый к ножке стола замком.
На месте!
Расслабившись, он снова лег; с перрона смутно доносились звуки шагов и громкоговорителя.
По громкой связи объявили, что поезд прибыл в город Б.
Значит, следующая остановка – А.
«Еще три часа…»
«И я буду дома…»
«Дома…»
«Осталось всего сто восемьдесят минут…»
«Посплю еще… и… дома…»
С этими мыслями Жун Цзиньчжэнь вновь задремал.
Вскоре поезд тронулся, и Жун Цзиньчжэнь опять проснулся от его шума. Перестук колес становился все громче, точно нарастающая, будоражащая музыка, прогонял сонливость. Сон у него был чуткий, куда ему было выдержать такое измывательство? Грохот поезда раздавил сонливость, и Жун Цзиньчжэнь окончательно пробудился. Лунный свет пробился в окно, осветил полку, тени плясали и покачивались, притягивая его затуманенный взгляд. Вдруг ему показалось, что в купе чего-то не хватает. Но чего именно? Он лениво осматривался, вспоминал и наконец понял, что портфель, который висел раньше на крючке – черный кожаный портфель, похожий на папку, – пропал. Он моментально сел, обыскал полку – ничего. Оглядел пол, столик, проверил под подушкой – ничего!
Он разбудил Василия, затем от шума проснулся профессор. Он-то и рассказал, что час назад, когда он пошел в туалет (запомните: час назад), он заметил в тамбуре какого-то молодчика во френче. Тот прислонился к дверному косяку и курил. Выйдя из туалета, профессор успел увидать спину уходящего молодчика: «А в руке он нес ваш портфель».
– Я тогда ничего плохого не заподозрил, решил, что это его портфель, он ведь стоял там, курил, а были при нем какие-нибудь вещи или нет, я и не обратил внимания. Я думал, он так и простоял в тамбуре все это время и ушел, только когда докурил, а оказывается… Эх, надо было мне догадаться!
Профессор был полон сочувствия.
Жун Цзиньчжэнь понимал, что с большой вероятностью так оно и было, портфель унес молодчик во френче; он не просто стоял, он поджидал в засаде, и стоило только профессору выйти по нужде, как он уже знал, где искать добычу, – так охотник обнаруживает на снегу следы, похожие на цветки сливы, и идет по ним, потому что знает: они всегда ведут в тигриное логово. Легко было догадаться, что за то короткое время, которое профессор провел в туалете, молодчик привел свой план в действие.
«Что называется, поймал момент…»
От этой мысли Жун Цзиньчжэнь невесело усмехнулся.
[Далее со слов директора Чжэна]
На самом деле дешифровка – это тоже попытка поймать момент.
На первый взгляд шифр кажется огромной паучьей сетью на все небо, настолько тонкой и безупречной, чт