о ее невозможно как следует разглядеть. Но как только его начинают использовать, выявляются погрешности; так и с человеком – стоит ему открыть рот и заговорить, неизбежно что-нибудь да выболтает. Лишнее словцо – все равно что пролитая кровь, живая ранка, а значит – надежда. Когда молния рвет небо, можно пролезть в брешь, пробраться по таинственным лабиринтам и, может быть, попасть в Рай. Все эти годы Жун Цзиньчжэнь с величайшим терпением ждал, пока его небо расколется, ждал сотни долгих дней и ночей, но так и не отыскал ни одной паучьей ниточки разгадки.
Это было ненормально. Абсолютно ненормально.
Мы додумались до двух возможных причин.
1. После поражения с «Фиолетовым шифром» противник крепко стиснул зубы, взвешивает, обдумывает каждое слово, так, чтобы и капля воды не просочилась, чтобы не дать нам ни малейшей зацепки.
2. Возможно, брешь была, но Жун Цзиньчжэнь ее не заметил, капля просочилась сквозь пальцы и утекла. Между прочим, вероятность этого была велика. Ведь Залеский отлично знал Жун Цзиньчжэня, он, конечно, нашептал создателям «Черного шифра» обо всех его сильных и слабых сторонах, подсказал, какие ему подстроить ловушки. Когда-то они были близки, как отец с сыном, но теперь из-за их положения и убеждений расстояние между их душами стало длиннее, чем расстояние между Китаем и N-ией. Помню, когда мы узнали, что Залеский – это Вейнер, руководство сообщило обо всем Жун Цзиньчжэню, в том числе и о том, что Залеский в свое время готовил нам западню – чтобы Жун Цзиньчжэнь не терял бдительность. И знаете, что он на это ответил? Он сказал: пошел он к черту, этот бес в храме науки![45]
К тому же чем осторожнее противник, тем меньше брешь и тем легче нам ее проглядеть, и наоборот, чем больше мы упустили, тем менее заметны неприятельские промахи. Две стороны – как шип и паз: схватились друг за друга, вгрызлись, сцепились намертво; стоит им разомкнуть эту связь, как покажется невидимое прежде совершенство паучьей нити. Это совершенство – незнакомо и пугающе, и сталкиваясь с ним каждый день и каждую ночь, Жун Цзиньчжэнь нередко холодел от страха. Никто не знал, знала только его жена Сяо Ди (ее муж не раз повторял это в сонном бреду): он уже измучился караулить на этой дороге, на этом пути к разгадке «Черного шифра», его вере и душевному покою угрожали отчаяние и отвращение… [Продолжение следует]
То, как вор караулил момент, как пропал портфель, напомнило Жун Цзиньчжэню о его собственном «карауле» и отчаянии, и он посмеялся над собой: мол, я бился и бился, чтобы взять что-то у них – у тех, кто создал или использует «Черный шифр», а им, чтобы утащить что-то у меня, хватило всего «полсигаретки» времени. Ха! На его холодном лице вновь появилась горькая усмешка.
По правде говоря, Жун Цзиньчжэнь тогда еще не осознал, насколько страшна была потеря портфеля. Он припомнил, что внутри были билеты на поезд, гостиничный чек, продуктовая карточка на двести с лишним юаней и удостоверения. А еще «Небесная книга» Иогансена, ее он тоже накануне вечером положил в портфель. Поначалу это больно его кольнуло. Но главное, что сейф был на месте, под полкой, а потому Жун Цзиньчжэнь считал, что ему, в общем-то, повезло, и даже радовался, что избежал большой беды.
Вот если бы украли сейф, это было бы по-настоящему серьезно и страшно. А так – ничего страшного, просто досадно. Всего-навсего досадно, а вовсе не страшно.
Через десять минут вагон снова затих. Василий и профессор не скупились на слова утешения, и смятение Жун Цзиньчжэня мало-помалу улеглось. Но когда его вновь окутала темнота, обретенное спокойствие вдруг утонуло в ночи, разбилось о грохот колес, и Жун Цзиньчжэнь опять погрузился в сожаления и размышления о пропаже.
Сожаление – это эмоция, размышление – это работа мысли, усилие.
Было ли в портфеле что-то еще?
Жун Цзиньчжэнь вспоминал.
Портфель был воображаемый, значит, следовало вообразить, как он расстегивает на нем молнию. Поначалу сожаления мешали ему спокойно думать, картинка не складывалась, расстегнуть молнию никак не удавалось, и он видел перед собой лишь ослепительно-черный прямоугольник, оболочку вместо содержания. Постепенно эмоции отступили; мысль становилась четче, сгущалась, сила ее крепла, прибывала и прибывала, словно талая вода. И вот, наконец, рухнула лавина – сорвалась застежка, и перед Жун Цзиньчжэнем призрачным видением мелькнула синева. Жун Цзиньчжэнь резко сел и закричал, точно у него на глазах убивали человека:
– Василий, беда!
– Что такое?
Василий вскочил. В темноте было видно, как Жун Цзиньчжэня бьет дрожь.
– Блокнот! Блокнот!.. – вскрикивал он.
Оказывается, он положил в портфель свой рабочий блокнот!
[Далее со слов директора Чжэна]
Вы только представьте: Жун Цзиньчжэнь, человек одинокий, безвозвратно потерянный в собственных мыслях, часто слышал удивительные голоса. Они словно бы доносились откуда-то с небес – или из глубин души. Их невозможно было дождаться нарочно, невозможно вызвать по желанию, они являлись неожиданно, без приглашения, иногда во снах, в сновидениях, скрытых внутри других сновидений, иногда они обрушивались на него с книжных страниц, причудливые, изменчивые, непостижимые. Я хочу сказать, голоса раздавались извне, но на самом деле они исходили из самого Жун Цзиньчжэня, они были семенем, которое извергала его душа, сиянием его духа, они мелькали и пропадали, и нужно было успеть записать их. Потому что исчезали они так же неожиданно, как появлялись, и притом исчезали без следа. Поэтому Жун Цзиньчжэнь привык все время носить с собой блокнот – в любое время, в любом месте блокнот следовал за ним тенью.
…Да, знаю, маленький такой синий блокнот, на титульном листе напечатано «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», ниже личный код Жун Цзиньчжэня. В те годы он записывал в него самые разные любопытные мысли о «Черном шифре». Обычно Жун Цзиньчжэнь держал блокнот в левом кармане верхней одежды. Но в тот раз при нем были документы, так что он захватил с собой портфель, туда блокнот и перекочевал. Этот портфель ему подарил начальник отдела, привез как-то раз из-за границы – отличная телячья кожа, элегантный и легкий, на широком эластичном ремешке; натягиваешь ремешок на запястье, и кажется, будто на одежде топорщится еще один карман. Думаю, носить блокнот в портфеле было удобно, Жун Цзиньчжэнь не боялся его потерять, ему казалось, что он по-прежнему лежит у него в кармане… [Продолжение следует]
За последние несколько дней Жун Цзиньчжэнь писал в блокнот два раза.
Первый раз был четыре дня назад, вечером: он как раз вернулся с конференции, на которой в тот день вещали что-то невежественное и заносчивое; обозленный, Жун Цзиньчжэнь вернулся в гостиницу и с шумным выдохом повалился на кровать. Перед его глазами было окно. За окном простиралось вечернее небо, а так как он смотрел под углом, небо кренилось и иногда (когда он моргал) вращалось. Мало-помалу взгляд его затуманился; окно, небо, город, закатное солнце – все это исчезло, уступив место воздушным течениям и звуку, с которым солнце жгло небо. Он и правда все это видел: бесформенные воздушные массы, атмосферные потоки, подвижные, как пламя, спешащие ускользнуть куда-то за горизонт. Воздушные течения, звук палящего солнца нарастали, подобно тьме, окутывали его. Он вдруг почувствовал, как по телу прошел хорошо знакомый ток, и тело засияло, стало невесомым, будто превратившись в газ, запылало, как факел, завращалось, устремилось, испаряясь, куда-то в заоблачные дали. Он услышал звонкий, чистый голос, мотыльком парящий над миром… Это и был небесный глас его судьбы, голос Вселенной, свет, огонь, дух, и нужно было скорее его записать.
Тогда он впервые за свою командировку взялся за блокнот и позже не без самодовольства думал о том, что это гнев воспламенил его, гнев дал ему вдохновение. Второй раз случился накануне перед рассветом: покачиваясь в вагоне, Жун Цзиньчжэнь видел блаженный сон, ему снилось, что он встретился с доктором Иогансеном и завел с ним долгий, глубокий разговор. Проснувшись, он в темноте записал все, о чем они говорили.
Можно сказать, шагая по дороге дешифровки, следуя тропой гениальности, Жун Цзиньчжэнь не взывал о помощи, не молил о пощаде, он шел, опираясь на две трости: упорство и одиночество. Одиночество раскрыло и закалило его душу, упорство, быть может, даровало ему космическую удачу. Удача – чертовка, ее не разглядишь, не нащупаешь, не выразишь словами, не постигнешь, не дождешься, не вымолишь, она скрытна, она таинственна; возможно, удача – это самое непостижимое, что только есть в мире. Чертовка. Вот только в удаче Жун Цзиньчжэня не было ничего таинственного, наоборот, она была совершенно прозаична, она пряталась между строк его блокнота…
А теперь блокнот растворился в воздухе!
Узнав, что произошло, Василий подскочил, точно его опалили огнем, и приступил к немедленным действиям. Первым делом он отыскал начальника транспортной полиции и потребовал, чтобы полицейские состава следили за выходами и не позволили ни одному пассажиру спрыгнуть с поезда на ходу. Затем он по радиосвязи доложил обо всем 701-му (через диспетчера в А.). 701-й сообщил о случившемся управлению, управление, в свою очередь, передало наверх, новость «поднималась» все выше и выше, пока не достигла самого главного человека. И этот человек моментально приказал:
Пропажу – предмет государственной важности – срочно найти, в поисках участвуют все ведомства до единого!
Разве могли они потерять блокнот Жун Цзиньчжэня? Во-первых, он принадлежал секретному отделу; во-вторых, от него напрямую зависело, будет ли взломан «Черный шифр». Блокнот был хранилищем мыслей Жун Цзиньчжэня, в нем были собраны все драгоценные находки, все идеи по расшифровке «Черного», разве могли они его потерять?
Терять нельзя!
Отыскать непременно!
Поезд набирал ход, приближаясь к следующей станции.
Следующей станцией, как известно, был А. Получается, что Жун Цзиньчжэнь попал в беду прямо «у порога дома» – то ли кто-то тщательно подстроил западню, то ли судьба привела в исполнение свой приговор. Никто и представить не мог, что именно теперь, после стольких спокойных дней, когда они уже почти добрались до дома, что-то случится – да еще и не с сейфом, а с портфелем! Кроме того, по всему выходило, что злоумышленником был не страшный враг, а всего-навсего гадкий воришка. Все это напоминало сон. Жун Цзиньчжэнь чувствовал себя слабым, растерянным, лабиринт жалкой, пустой судьбы запутывал его, мучил его, и чем дальше ехал состав, тем отчетливее он это ощущал – словно поезд мчался не в город А., а в преисподнюю.