Две странности – две задачи, которые подстегивают работу мысли. И мысль Жун Цзиньчжэня была широка, глубока и остра; блокнот позволил мне коснуться души Жун Цзиньчжэня, до того невозможно прекрасной, что становилось страшно. Поначалу, как только блокнот попал в мои руки, я хотел было взобраться на плечи Жун Цзиньчжэня и потому бросился по следу его мысли. Но как только я ступил на этот путь, я понял, что приближаюсь к могучей душе, чье дыхание сотрясает меня, обрушивается ударом.
Эта душа грозилась поглотить меня.
Эта душа в любой миг могла поглотить меня!
Можно сказать, блокнот и был Жун Цзиньчжэнем, и чем дольше я за ним наблюдал (изучал его блокнот), чем ближе к нему подступал, чем сильнее ощущал его мощь, глубину, исключительность, тем отчетливее чувствовал собственную слабость, ничтожность – словно мало-помалу сокращался в размерах. В те дни, вчитываясь в каждое слово блокнота, я по-настоящему осознал, что этот Жун Цзиньчжэнь – и правда гений, многие его мысли поражали своей необычайностью, беспощадной остротой, проницательностью, его могучий ум подавлял, буйствовал, выдавал скрытую в его сердце мрачную свирепость людоеда. Мне чудилось, что передо мной не блокнот, а весь человеческий род, от сотворения до истребления, и все, что я видел, было в высшей степени диковинно-прекрасно, блистало человеческой мудростью и одаренностью.
Блокнот нарисовал мне образ этого человека: он был богом, который все сотворил, он был дьяволом, который все разрушил – все, даже основы моей души. Рядом с ним меня охватывали жар, благоговение, страх, я готов был пасть ниц. Прошло три месяца; нет, я не взобрался ему на плечи, это было невозможно! Я лишь радостно и слабо припал к нему, как ребенок, что прильнул к груди матери после долгой разлуки, как капля дождя, что наконец коснулась земли и просочилась в почву.
Как вы понимаете, если бы так все и продолжалось, большее, чего я мог достичь, – стать Жун Цзиньчжэнем, прошедшим девяносто девять шагов, и последний шаг навсегда остался бы скрыт в темноте. Возможно, со временем Жун Цзиньчжэнь сделал бы еще один шаг, а я не мог: как я уже сказал, я был лишь прильнувшим к нему ребенком; теперь он упал, и я, конечно, упал вместе с ним. Так я понял, что от Жун Цзиньчжэня мне достался не просто блокнот, мне досталась печаль: он позволил мне подойти к краешку победы, и я уже разглядел впереди ее сияние, но по-прежнему не мог до нее дотянуться, не мог ее ухватить. До чего обидно и горько! Меня переполняли страх и чувство беспомощности.
Но в это время Жун Цзиньчжэня выписали из больницы.
Да, его выписали, не потому, что он выздоровел, просто… как бы вам сказать? Все равно он был безнадежен, держать его в больнице не было смысла, поэтому его отпустили.
Вот она, воля неба. С тех пор, как с Жун Цзиньчжэнем стряслась беда, я еще ни разу с ним не виделся: во время всех этих событий я сам лежал в больнице, а когда поправился, Жун Цзиньчжэня уже увезли сюда, в город, отправили на лечение. Навещать его было неудобно, к тому же, выйдя из больницы, я сразу взялся за «Черный шифр», мне, в общем-то, некогда было к нему ездить. Я читал его блокнот. Поэтому только когда его выписали и вернули домой, я впервые собственными глазами увидел его новый облик.
На то была воля неба.
Осмелюсь сказать, что, если бы я взглянул на него месяцем раньше, всего того, что было потом, могло просто не случиться. Почему я так говорю? На то есть две причины. Во-первых, пока Жун Цзиньчжэня держали в больнице, я читал записи, и его образ в моей голове принимал все более внушительные, властные черты; во-вторых, благодаря чтению блокнота и собственным долгим раздумьям глыба «Черного шифра» уже сжалась до крошечной точки. Это была подготовка к разгадке, основа для всего, что произошло после.
В тот день, после обеда, я услышал, что Жун Цзиньчжэнь возвращается, и отправился его проведать, но когда я пришел к нему домой, оказалось, что он еще не приехал. Я остался ждать внизу, на спортивной площадке. Вскоре на площадку зарулил джип. Открылись передняя и задняя дверцы, и из машины вышли двое: один наш сотрудник, Хуан, и жена Жун Цзиньчжэня, Сяо Ди. Я шагнул им навстречу, но они только коротко кивнули мне и снова нырнули в автомобиль, чтобы помочь Жун Цзиньчжэню осторожно, потихоньку из него выбраться. Создавалось впечатление, что он не хотел выходить, а еще – что он был хрупкой вещью, которую нельзя разом взять и вытащить, можно лишь медленно, бережно извлекать наружу.
Наконец Жун Цзиньчжэнь покинул машину, и я увидел человека…
…согбенного, дрожащего всем телом; казалось, неподвижную голову только что водрузили на шею, притом водрузили неровно, отчего она слегка кренилась набок; глаза смотрели удивленно, таращились по сторонам, но в них не было ни малейшего блеска; похожий на брешь рот был открыт и не закрывался, из него то и дело текла слюна…
Неужели это и есть Жун Цзиньчжэнь?
Мое сердце было раздавлено, сознание помутилось. Как я слабел и страшился при мысли о Жун Цзиньчжэне из блокнота, так я слабел и страшился при виде нового Жун Цзиньчжэня. Я застыл на месте, не смея подойти ближе, окликнуть его, как будто и этот Жун Цзиньчжэнь мог меня обжечь. Держась за Сяо Ди, Жун Цзиньчжэнь ушел, исчез, как пугающая мысль – исчез с моих глаз, но не из моего сердца.
Я вернулся на работу, повалился на диван и целый час пролежал без сил, без чувств, как труп. Что и говорить, увиденное слишком меня потрясло, не меньше, чем блокнот. Постепенно я пришел в себя, хотя перед глазами все время всплывала сцена: Жун Цзиньчжэнь выбирается из машины; она бесцеремонно привязалась ко мне, как диковинная, ядовитая мысль, и не прогнать ее, и не выразить, и не забыть. Образ умалишенного Жун Цзиньчжэня преследовал меня, мучил и казался все несчастнее, трагичнее, испуганнее. Я спрашивал себя: кто же его таким сделал? Я вспомнил о его беде и о том, кто был ее виновником…
Вор!
Но кто бы мог подумать, что гения, грозного, ужасающего (с блокнотом я в полной мере ощутил его мощь и способность внушать страх), человека таких высот и глубин, лучшего из лучших, героя среди дешифровщиков какой-то уличный воришка заденет легонько ненароком и разобьет вдребезги? Какой-то непостижимый абсурд, и этот абсурд потряс меня до глубины души.
Потрясение всегда подталкивает к размышлениям. Порой эти мысли бессознательны и потому не приносят результата, а даже если и приносят, ты не всегда сразу это осознаешь. Как это часто бывает, на тебя вдруг ни с того ни с сего находит озарение, и ты удивляешься, откуда оно взялось, думаешь, не Бог ли тебе его послал. На самом деле эта мысль была у тебя давно, пряталась где-то в глубинах подсознания, а сейчас просто всплыла на поверхность, как рыба с морского дна.
Я же размышлял совершенно осознанно, и резкий контраст между двумя образами, ничтожным образом воришки и возвышенным – Жун Цзиньчжэня, быстро направил ход моих мыслей в определенное русло. Если рассматривать их абстрактно, если сравнить их сущность, их весомость, мы увидим громадную разницу между прекрасным и дурным, тяжелым и легким, исполинским и мизерным. Жун Цзиньчжэнь, человек, который выстоял против шифра высокого уровня, точнее, против его создателя, не смог выстоять, когда его легонько задел воришка; он не спасовал перед шифрами, «Фиолетовым» и «Черным», и долго сносил муки и тревоги, но и нескольких дней не продержался против тьмы и тягостей, которые принес в его жизнь вор.
Почему он стал таким уязвимым?
Неужели воришка силен?
Нет, конечно.
А может, это Жун Цзиньчжэнь хрупок?
Да!
Просто вор украл у него самое святое, потаенное: блокнот! Самую важную и хрупкую вещь; ее, как сердце, трогать нельзя: чуть заденешь – и человек умрет.
Как вы понимаете, обычно самое дорогое и ценное хранят в самом безопасном месте. Жун Цзиньчжэнь должен был положить блокнот в сейф, оставлять его в портфеле было ошибкой, промахом. С другой стороны, если бы вор был настоящим врагом, агентом N-ии, и его целью было заполучить блокнот, он никогда бы не додумался, что Жун Цзиньчжэнь будет столь небрежен и положит важную, оберегаемую вещь в обыкновенный, ничем не защищенный портфель; тогда он, конечно, украл бы не портфель, а сейф. Таким образом, если бы вор охотился именно за блокнотом, а блокнот лежал в портфеле, Жун Цзиньчжэнь смог бы ловко избежать беды.
А теперь предположим, что Жун Цзиньчжэнь сделал это (положил блокнот в портфель) не случайно, а намеренно, и столкнулся не с воришкой, а с настоящим агентом – вы только подумайте, ведь это была бы прекрасная уловка – блокнот в портфеле, отличная ловушка для агента, разве нет? Мне вспомнился «Черный шифр». Что, если его создатель не стал прятать драгоценный «замок» поглубже, запирать в сейф, а просто сунул его в портфель? А Жун Цзиньчжэнь, упорно искавший этот «замок», сам сыграл роль агента, который пытается найти в сейфе блокнот?
Эта мысль вконец лишила меня покоя.
Честно говоря, с точки зрения здравого смысла она была абсурдна, однако ее абсурдность схлестнулась с двумя странностями, о которых я упоминал ранее. Первая странность свидетельствовала о том, что «Черный шифр» невероятно сложен, настолько, что после девяносто девяти шагов Жун Цзиньчжэнь никак не мог сделать последний шаг. Вторая странность доказывала, что шифр удивительно прост, до такой степени, что уже три года работал без единой засечки. Вы же понимаете, только в простоте можно достичь такой свободы и совершенства.
Впрочем, строго говоря, есть два вида простоты. Бывает простота ложная: допустим, криптограф, небывалый гений, придумал играючи шифр – для него самого пустяковый, а для нас непостижимый. А бывает простота истинная, когда берут не сложностью, а хитростью, сбивают с толку чрезмерной легкостью, расставляют сети, заводят в капкан, кладут «замок» в кожаный портфель.
Как вы можете представить, окажись простота ложной, мы бы никогда не взломали «Черный шифр», потому что нашим противником был бы невиданный, неслыханный гений. Я подумал: