Пастух смеется, бесстыдно подмигивает: рай в шалаше? И вдруг зычно рявкает, замахиваясь на коров:
— Пошли! Ну-ка! Ишь вы у меня!
Коровки неохотно выбираются из реки и уходят в лес, оглядываясь; вода стекает с отвислых губ, задние ноги иксообразные, неуклюжие.
— Холодно, — говорит Надя. — Я посплю, я спать хочу. — И сворачивается калачиком на жестком сене. — Укройте меня, мужчина. И охраняйте.
Юра набрасывает на совсем теперь маленькую Наденьку болоньевую куртку, подтыкает, где можно. Свитер пристраивает вместо подушки. Что бы еще?.. Приятно ухаживать.
— Ты. Теперь. Всегда, — наставительно скандирует Надя, — всегда, понимаешь, должен целовать меня перед сном. Понятно? Целуй давай, — капризно говорит и закрывает глаза. Юра становится на четвереньки и чмокает Наденьку в выпученные горячие губы.
— Молодец. Мой Юрочка. Мой.
Порывы ветра нагоняют стремительные полосы ряби, вода от низких облаков сизо-свинцовая, неживая. Хоть бы птица какая-нибудь прилетела или солнце выглянуло. Костер, шипя и постреливая, разгорается. Дым цепляется о прибрежный кустарник. У края воды сидит лупоглазая лягушка и что-то глотает, как обиду.
— Раскочегарил, — радуется Юра.
Он накалывает хлеб и сыр на ивовые прутики, вонзает их в землю вблизи костра и собирается в овражек за хворостом.
— Зачем дождик? — смотрит с земли Наденька.
И правда, накрапывает.
Рукавом куртки Юра покрывает голову Нади — в темных волосах и на ресницах ее светятся бисеринки влаги. «А мы на охоту!» — страшно шепчет ей на ухо Юра. «Ах, береги себя», — смеется Наденька. Уютно ей: ласкается мелкий дождик, пахнет кисловатым дымом, сырою травой, пекущимся хлебом. Мужчина ушел на охоту — о! Дремлется… Вот только ноги чуть мерзнут, надо поближе к костру…
Ветреный вечер, темнеет медленно, и тишина надоела.
Надя и Юра, обнявшись, идут на станцию.
— А как мы блины с вареньем ели, — вспоминает Надя. — И дрыхли потом сто лет. Надо же, какие добрые люди там, правда?
— Свои мужики, — притворяется кем-то Юра.
…Днем, когда потеплело, они бродили по лесу и целовались. Потом были в деревне, где живут горожане — дачники и военные пенсионеры. Хорошенькой Наде подарили два блина с вареньем и конфет с ликером. Они сидели, свесив ноги, на тощем мостике из ольховых жердей и ели тугие блины, измазанные клубничным вареньем так щедро, что варенье капало в воду. Какой-то дядька в желтой пижаме ловил с моста вертлявую уклейку, она часто срывалась с крючка и «плюхалась домой», как говорила Надя. «Ах ты, баклюха-вертуха! Опять сошла», — сокрушался дачник и всякий раз снимал очки, выглядывая в реке спасшуюся рыбу. Потом пригласил: «Пойдемте ко мне в гости уху варить, вот целый бидончик уклеек и пескарей». Сидели на веранде из цветных стекол, слушали допотопные пластинки серии «Вокруг света», на примусе варилась уха. Дядя Леонид рассказывал про самолеты, про то, как разбились под городом его товарищи на реактивном бомбардировщике, «поэтому вы живые и красивые, мои дети». Надя ахала, а Юра суровел: после школы он хотел пойти в летное училище. Картошки в ухе оказалось много, все объелись. Разморившись, Надя и Юра полдня проспали в сарае. И не видели, как дачник заглядывал в сарай, приносил солдатское одеяло и, завидуя им, обнявшимся, удивлялся: «Совсем дети, надо же! А в наше время… Первым делом, первым делом самолеты…» Он радовался: вот встретил влюбленных, накормил и развлек, а теперь они спят в его сарае. «Ну, а девушки, а девушки потом, пором-пом-пом…»
— Какая уха была у дяди Леонида! — вспоминает сейчас Надя.
— С чешуей, помнишь? — смеется Юра.
— И нет, прекрасная, чешуи не было…
Уже видны редкие огни в низких домиках станции. Водонапорная башня возвышается, как марсианин из «Борьбы миров».
Полевая дорога раскисла за дождливый день, босоножки размякли и стали велики. Свитер на Юре сырой, кажется еще теснее. Мокрая куртка обвисает Наденьке до колен и противно-противно, будто пес носом, трогает под коленками холодным набрякшим краем.
— Побежим? — еле слышно предлагает Надя.
Но бежать трудно — налипает земля, ноги соскальзывают в колеи. В колеях теплая вода.
— Марш-бросок, как на войне, — говорит Юра. — Не повезло с погодой.
Надя молчит, замучилась.
— И совсем не смешно, а противно, — раздражается она, оступившись.
— Ничего, ты попробуй босиком.
— Противно и не смешно нисколько.
— А я и не смеюсь, — Юра мрачнеет.
— Ну вот и шагай, не толкайся, какой-то.
— Я и не толкаюсь.
— Вот и шагай.
— Я и шагаю.
— Не трогай меня, сама как-нибудь.
Гудят провода, у столба совсем громко. Столбов прошли сорок восемь, скоро станция.
На окраине поселка бегают две молчаливые собаки. Одна подбегает и, нюхая пятки, увязывается следом. «Бешеная, — хнычет Надя. — Что ж она молчит? Как сейчас цапнет, я и очумею».
Окна в домах загорожены сборчатыми занавесками: как там люди живут, не видно совсем.
Опять сеет дождик. Хорошо — ветра нет и за поворотом станция.
— Поесть хочется, — говорит Надя. — Зачем мы приехали сюда — прямо не знаю, ужас какой-то!
В зале ожидания дремлют люди — двое или трое. До электрички еще полтора часа. Юра хочет развеселить осоловевшую Надю: рассказывает про футбол, потом про физический кружок.
— Да ну, — морщится Надя, снимая с его плеча голову и чуть отодвигаясь. — Мне эта твоя школа не знаю как надоела, терпеть не могу. Возьму и прогуляю завтра, а ты — любимчик.
— Ты слышала Сюзи Кватро, четвертый пласт? У Вадика есть, — отвлекает Юра. — И леннон новый.
— Ну ее, ну ее! — капризничает Наденька. — Дураки все, все дурацкое, все. Офигеть можно. Зачем мы приехали, а? — смотрит жалобно и чуть не плача.
Юра суживает глаза, долго молчит. Тоскливо и обидно. «Нет, баба есть баба. Ей никогда меня не понять».
— Кончай ныть, Надька, — он запрокидывает голову на край скамьи. — Не выступай.
— Да? — дергает плечом Надя. — Во-первых, я тебе никакая не Надька. Ну, и иди к своей кривляке Светке! — всхлипывает она «во-вторых». — Дураки, все дураки ненормальные. Отойди от меня. Как это вообще…
— При чем тут Светка, при чем тут какая-то Светка! — стонет, катаясь затылком по спинке скамьи, Юра.
— Ага, злишься, злишься! — радуется Наденька. — Значит, правда, если злишься. Вот ты, оказывается, какой! На свою куртку! — и отодвигается к поручню, устраивается с ногами на сиденье, независимая, чужая.
— На-аденька, — укоряет Юра.
— Сю-сю-сю, — дразнится Надя. — Светонька, На-аденька. Ненавижу.
Юра резко вскакивает и, ткнув руки в задние карманы джинсов, принимается ходить по залу. Тусклые засиженные плафоны. Черные окна. Вон собаки возятся у помойки. Сухая пчела на подоконнике. Или оса. Шелуха от семечек — везде. Расписание. «МПС» — на спинках деревянных диванов. «Мастодонты», — зло думает про них Юра. В углу проснувшийся дядька хрустит огурцом: «Мальчавчавчик, здесь не курят. Хруп-хруп… Как семинаристы, понимаешь, волосы отрастили, а читать не научились». «Двинуть ему, что ли? — останавливаясь, думает Юра. — Одни воспитатели кругом. Узнаешь мальчавчавчика!»
…«МПС», расписание, КАССА. Бак мятый. С водой. «Не подходите близко к краю платформы!», «Храните деньги…», «НЕ курить!», «НЕ сорить!», Наденька нахохлилась в углу дивана, маленькая. «Ничего себе штучка, — глядит на нее Юра. — Что же делать? Наденька, прелесть, — еле удерживается от нежности Юра, — холодно тебе, воробушек милый мой…» Так хочется подойти, сесть подле нее на пол и положить на колени голову, как тогда, ночью… Она бы могла поерошить волосы: «Юрка — робинзон волосатый»…
Но он не подходит, а заваливается на диван, устроив перепачканные глиной ботинки на подлокотник напротив того, дохрустывающего огурчик. Дядька шипит и пересаживается. «Посмотреть на нее или не надо?» — мучается гордостью Юра.
Опережая открывающего дверь, в зал ожидания влетает собака. Утвердившись на широко расставленных лапах, зажмурившись, мотает головой, как пропеллером, и вся взрывается брызгами.
— Иди сюда… Эй, те-те, иди… Ну, — шлепает ладонью по ножке дивана Юра.
Собака подбегает и опрокидывается, унизительно кривляясь, показывая дряблое брюхо в сосках. Ну ладно, есть пока чем заняться. Долго еще до электрички, минут сорок.
Дома Наденьку ждет заплаканная мама — сутки дочку не видела.
Что же дальше будет?
Юрий АракчеевСверкающая гора окуней
Вышли, когда светало. Был мороз, от которого слипались ноздри, хотелось спать. Шагали по скрипучей тропинке посреди водохранилища, а кругом, куда ни глянешь, было только серо-голубое, и на берегу аккуратным строем стояли сосны. Потом взошло солнце, большое и красное, и по снегу от него побежала розовая дорожка прямо к Володиным ногам.
Рыболовы остановились. Они разворошили голубой снег, продолбили лунки и сели ловить. Но рыба не клевала, и Петр Сергеевич сказал, что надо искать другое место.
Они много ходили и много видели, но все в конце концов слилось в бесконечную ленту — Володя устал, — и, вспоминая потом об этом дне, он представлял себе что-то бело-голубое, яркое.
За весь день Володя так ничего и не поймал.
Однако вечером, когда они вернулись в Дом рыбака, их ждало чудо.
В комнате было тихо, рыбаки столпились в тесный кружок, а в середине — Володя протиснулся и увидал, — в середине сверкала гора окуней. Они лежали в электрическом свете, зелено-желтые, в снежной пудре, с мутными, сонными глазами. Видно было: они попали сюда по недоразумению, чудом, и люди вокруг стояли, оцепенев, и молчали. Только один, в кожаной меховой тужурке, тот, что сидел рядом с окунями, красный, улыбающийся, утирал пот со лба и смотрел на всех с торжеством. Так вот они какие!..
Некоторые еще шевелились, ворочались неуклюже, сбивая облепляющий их снег, стараясь вывернуться, уйти, плеснуть в холодную прозрачную глубину. Как будто не понимали, что это для них конец.