Еще часа два она пролежала на кровати, не раздеваясь. Она как будто задремала чуть-чуть и вдруг проснулась. Ей показалось, что где-то состукало. Она прислушалась — тихо, даже сверчок примолк. Полежала еще немного, поднялась. Вышла тихонько в сени и глянула в щель над дверями.
На крышке погреба с ружьем в руках сидел Леня.
Сердце у матери остановилось. «Ох, господи! Уж не убить ли меня собрался…» Она постояла, отдышалась немного и тихо позвала:
— Леня! Леня!..
Что-то негромко ударило — и Леня повалился навзничь. Мать, еще не понимая ничего, выбежала, упала перед ним на колени. Глаза Ленины были мертвые, мутные, и только мерцала в ложбинке под глазом маленькая слезинка.
Хоронили его на четвертый день, потому что мать лежала в районной больнице. И Леня лежал в той же больнице, в холодном морге.
За гробом шло много людей. Тихо судачили бабы:
— Жалко-то парня… Один сын у матери. И что ему ударило в голову?
— Кто ж его знает… У нонешней молодежи что разве поймешь.
— Жить стали хорошо — вот и лезет всякая дурь, небось об этом не думали. Некогда было…
Мать везли на машине «скорой помощи»: у нее совсем почти отнялись ноги. У кладбища медсестра сделала ей укол и подвела к могиле.
Гроб стоял на земле. Все расступились, давая к нему дорогу. И мать подошла, опустилась на колени. Она не плакала, а выговаривала Лене, как живому:
— Милый ты мой сыночек. Как же прогневался ты на мать свою… такую кару ей сотворил…
С кладбища шли вразброд, растянувшись пыльной дорогой. Игорь Петрович и следователь из милиции Слава Самохин молча шагали рядом. Было тихо и жарко, хотя дело шло к вечеру. Солнце, не яркое, но еще горячее, жгло верхушки придорожных сосен. Первым заговорил Слава:
— Выпить бы что-нибудь, а?
Игорь Петрович кивнул:
— У меня есть, пойдем.
— Пять лет уж работаю, а все не могу привыкнуть… Как примчался тогда утром… Потом из прокуратуры приехали — допросы, расспросы: зона ж моя…
Догнала, обдала их пылью «скорая помощь», Слава проводил ее взглядом, выругался:
— Салага чертов! Не жилось ему… — Он помолчал немного, оглянулся на кладбище. — Раньше это грех был самый страшный — на кладбище не хоронили… И сейчас бы так надо.
— Сейчас это не имеет значения, — сказал Игорь Петрович. — Грех-то был перед богом. А раз бога нет — так чего же…
— Все равно грех, — настаивал Слава. — Перед людьми… перед матерью… перед государством… Его, понимаешь, растили, учили. — Он подумал немного, похмурился и продолжал, горячась: — Бога нет, но есть закон природы! Тебя ж не спрашивали, когда ты рождался?! Родился, значит, так надо — будь здоров, живи… И раз не дано тебе воли рождаться, значит, не можешь ты и выбирать свою смерть. Иначе бардак будет…
Игорь Петрович молчал, щурился: ему не нравился этот разговор.
— Что? Не прав я?
Игорь Петрович пожал плечами:
— Слишком все обобщаешь… «Закон природы»! Ну, а если ты в плен попадешь, и поставят тебе выбор — предательство или смерть? Ты, допустим, как настоящий советский человек, офицер — не станешь предателем. Значит, ты выберешь смерть. — Он помолчал и рассеянно добавил: — Вот так…
Слава смешался, нахмурился и не сразу ответил.
— Нет, — сказал он твердо. — Это значит — я выберу честь!
Игорь Петрович снова пожал плечами, неопределенно кивнул.
Они были годками и однокашниками. Славу в детстве еще звали «офицером» за то, что он года два носил огромные для его роста серо-зеленые галифе, сшитые, наверно, из немецкой шинели. Время тогда было трудное, и никто, конечно, не думал, что Слава вырастет, выучится и действительно станет офицером.
Вадим КожевниковВячеслав ШугаевВячеслав СукачевВладимир МирневЮрий АнтроповИнна ГоффАлександр ФилипповичАндрей СкалонСергей ВысоцкийИван ЕвсеенкоГеоргий Семенов
Вадим КожевниковВ дальнем плавании
Океан бушевал.
Волны сшибались с волнами, рушились с каменным гулом. А в матовой мгле водяной пыли висела семицветная блеклая радуга, такая чуждая здесь, в бушующем океане.
Рыболовецкое судно «Капитан Полухин» трепало штормом. Траулер то вышвыривало на гребень гигантской волны, то накрывало пучиной, из которой судно выкарабкивалось по крутому скату новой волны, наливая с палубы водопады, чтобы снова быть погребенным следующим валом.
Волны тяжко бились о корпус траулера, их удары сотрясали судно и звучали оглушающе, как взрывы.
Судовая команда жила и работала по авральному расписанию. На всех — неснимаемые спасательные оранжевые жилеты.
Когда велись палубные работы по устранению повреждений, моряки, подобно альпинистам, обвязывались страховочными концами, их накрывало волнами и швыряло, как буй.
В герметически задраенном судне стояла влажная парная духота. В машинном отделении — тропическая обморочная жара. Те, кто нес вахту на палубе, работали в обледеневших штормовках.
Ураган налетел внезапно, и во время спешной и трудной выборки трала капитану «Капитана Полухина» Василию Степановичу Шелесту лопнувшим стальным тросом рассекло плечо, раздробило руку, которой он все-таки успел заслонить голову. В бинтах, с подвешенной на косынке рукой в распоротом рукаве, но застегнутом на все пуговицы кителе, капитан находился в ходовой рубке.
Усохшее лицо его было серым, в щетине. Боцман, зябко ежась в мокрой робе и стесняясь того, что с него стекала вода и растекалась лужей по капитанской рубке, сипло канючил:
— Вам бы, Василий Степанович, в самый раз теперь принять и отдохнуть в каюте. Главное что? Трал успели выбрать и улов взяли. А ежели штормит, так на то и непогода, чтобы штормило. — Подумав, добавил: — Не я прошу, экипаж беспокоится.
— Беспокоится! — сердито произнес Шелест. — Практиканты у тебя там травят?
— В мертвую зыбь было. А теперь геройствуют, как на пожаре.
— Выходит, оморячились.
— Так, Василий Степанович, чего я могу им доложить?
— Доложите, капитан Иван Полухин не только ушибленный, а и тяжело раненный свой боевой пост не покидал и того же самого нам всем велел.
— Это точно, — вздохнул боцман, — ну, а все-таки уважьте людей.
— Это ты их сам уваживай, — брезгливо буркнул Шелест, — орешь на матросов!..
— Так ведь непогода голос глушит, ну и надрываю глотку. На эсминце служил, боцманской дудкой пользовался, а на рыболовецком — голосом.
Шелест отвернулся и, неспешно прихлебывая из крышки термоса крепкий, до черноты, от щедрот заварки чай, не расплескивая даже при сильных ударах волн, стал прогуливаться по качающейся рубке с устойчивостью канатоходца.
Боцман, следя за ним печальными глазами, произнес задумчиво:
— Человек вы — железо, Василий Степанович, никакая ржа вас не берет.
— Железо, которое скрипит, — усмехнулся Шелест.
— Скрипеть вы до самого конца своей жизни не будете, — твердо объявил боцман.
— Это почему же?
— А все потому: кто воевал и выжил, тому навсегда заказано на высоком уровне оставаться… Хотя бы потомкам в назиданье.
В годы войны Василий Шелест ходил вторым помощником на корабле, капитаном которого был Иван Полухин. Ставили мины, случалось, топили транспортники, ходили на десантные операции. Однажды совершили дерзкий таран фашистской подводной лодки, и, пока сторожевик с разбитой носовой оконечностью погружался, Полухин с высоты своего капитанского мостика отдавал приказание экипажу о пленении успевших всплыть фашистских подводников. Что на самом деле выглядело не чем иным, как спасанием утопающего противника командой утопающего советского корабля. Затем в шлюпках выгребали к суше в пургу, в стужу.
В пути подобрали с аварийного надувного плота четырех моряков с потопленного немецкой подводной лодкой американского конвойного корабля. Один из моряков был офицером. Пользуясь тем, что Полухин владеет английским, офицер твердо объявил, что на правах старшего по званию берет команду на себя и приказывает вышвырнуть фашистов-подводников за борт, потому что именно они потопили его корабль. На что Полухин объявил:
— Хотя вы и старше по званию, но находитесь на борту советского плавсредства и, значит, согласно морскому закону, подчиняетесь мне. И командую здесь — я.
— Вы баптист? — спросил офицер.
— Коммунист! — ответил Шелест.
— Вы плохой коммунист! — твердо сказал американец. — Вам надо быть священником!
— Это вы меня крепко аттестовали, — улыбнулся Полухин. — Для веселья шутите?
— Здесь шутить? — офицер пожал плечами. — Сидя в гробу, в плавучем гробу?
— В гробу не сидят, а лежат, — заметил Полухин.
— Вы крепкий человек, — похвалил офицер и торжественно заявил: — Когда мы станем снова тонуть в этом адском холодном вашем Баренцевом море, с таким, как вы, человеком я буду чувствовать себя несколько теплее.
— Выгребем, — твердо сказал Полухин. — Нельзя нам не выгрести. Не позволим себе нарушить гостеприимство.
Джек Харди, так звали американского моряка, строго спросил:
— У вас есть медальон?
— Имеется, — сказал Полухин.
— Меняемся! — приказал Харди.
— Зачем?
— Затем, что я доверяю вам свое имя, а вы мне, если позволите, — свое.
— Пожалуйста, — согласился Полухин и предупредил: — Но недоразумения, в случае чего, не будет, опознают по обмундированию.
— Я не возражаю, если даже не опознают.
— Спасибо, — сказал Полухин. — Вы настоящий моряк!
— Вы тоже.
Их подобрал наш эсминец. Занесенных снегом, обмороженных, подняли на талях прямо в шлюпках на борт корабля. Они вываливались на палубу застывшие, обессиленные. Когда эсминец вошел в бухту, все корабли, стоящие на рейде, торжественно украсились вымпелами морского свода. А на причале выстроился оркестр и исполнил гулко марш в честь экипажа капитана Полухина.