В ГУМе она походила, потолкалась, постояла около фонтана, поглазела на стеклянный потолок. «В ЦУМе лучше, там по-домашнему, — подумала Федора, направляясь туда, — и купить проще».
У «Метрополя» стояла толпа зевак и рассматривала иностранную машину. В машине сидела женщина в лисьей шубе, красиво облокотись о баранку. Федора протиснулась сквозь толпу, удивляясь, что здесь, возле автомашины, толпятся зеваки. «И зачем только? Может, я не разбираюсь в машинах?» — соображала она, окидывая взглядом длинные черные лимузины, чем-то похожие на откормленных кошек, самодовольных и заносчивых.
Народу на улицах все прибывало. Снег прошел, но над домами еще висела мглистая кисея.
Около ЦУМа, как всегда, продавали горячие хрустящие пирожки. Федора купила пирожок с капустой и вошла в узкий дверной проем магазина. Не вошла, а ее внесла толпа. Кто-то так напирал, пыхтел, что она не выдержала и рассмеялась: ну-ну.
В мокрых опилках пол; покупатели толпятся у наспех сколоченных прилавков, наваленные на прилавки кучи товаров, словно магниты, притягивают людей.
Федора присматривается, трогает яркие тюки сатина, гобелена… мнет пальцами, смотрит на свет…
— Сколько товара! — вздыхает она, поводя загоревшимися жадностью глазами. — В нашем селе после войны ситца не было, а тут… И куда его девать?
Качает головой, вспоминает, зачем пришла, начинает высматривать подарок для внука. Вначале хотелось купить ему хорошую игрушку, затем вспоминает, что как-то однажды Люба говорила о рубашках, которых на него не напасешься, и решает купить рубашку. Федора обошла все этажи, поглядывая на прилавки: ничего не было подходящего.
Выбравшись из магазина, облегченно вздохнула, поднялась вверх по Петровке, свернула на Кузнецкий мост, в переулок, и вышла к универмагу.
На первом этаже на прилавках были разложены платки, загадочно светящиеся от ярко горевших люстр.
В детском отделе Федора сразу заметила рубашки палевого цвета, фланелевые, отороченные белым кантиком. Она долго рассматривала их. Нравились и цвет, и плавный вырез ворота.
— Выпишите две, — попросила она продавщицу.
Высокая молодая продавщица, не глядя на Федору, выписала чек и положила на прилавок. Длинные пальцы девушки с золотистыми фасолинами ногтей легли рядом с чеком.
Федора сразу же решила, что продавщица сегодня с кем-то поругалась или у нее какие-то неприятности…
«Одну брать или две? — подумала она. — Допустим, возьму две. Одинаковые. И будет он все время будто в одной и той же».
— Пожалуйста, покажите мне вон те, — робко попросила она, смутившись своей смелости.
За прилавком появилась еще одна продавщица, маленькая, румяная, в темно-синем халате.
Федора сразу решила, что рубашки не подойдут. Она рассматривала просто так, чтобы не обидеть продавщицу, и уже стала теряться, не зная, что и делать. И брать нельзя, и возвращать опять же неловко.
— Цвет не тот, — нашлась наконец она.
Продавщица кинула рубашку обратно. И так быстро, что Федоре стало неловко. Она еще хотела сказать, что и ворот плох, и очень широкие.
Продавщицы продолжали о чем-то судачить, а Федора направилась к кассе.
— Три шестьдесят четыре, — сказала кассир.
— Сколько? — спросила Федора, ковыряясь в кошельке. — Три шестьдесят четыре? — Достала два рубля и сорок копеек, больше не было. — Вы знаете, одну можно.
— Рубль восемьдесят две, — ответила, улыбаясь, кассир.
— Они обе одинаковые, — начала оправдываться Федора, радуясь тому, что ей-то теперь не придется покупать две одинаковые рубашки.
Продавщица завернула покупку в бумагу и кинула на прилавок. Она делала это так, будто не имела никакого отношения к происходящему.
На улице морозно. Облака низко торопились над городом, задевая высотные здания. Подняв воротники, торопилась молодежь: степенно покрякивая и осторожно двигая онемевшими скулами, неторопко брели старики, посматривая из-под лохматых от инея ресниц.
По дороге домой Федора все еще переживала, соображая, что лучше — одну купить рубашку или сразу две. «И все-таки, — думала она, — лучше бы купить две: одна загрязнится, другую наденет».
Дома она мысленно видела, как Толик будет примерять рубашку. Совсем, кажется, недавно она точно так же готовилась к именинам дочери Любы, а теперь у дочери — сын. Федора всплакнула, вспомнив убитого в войну мужа, переезд из села в Москву, жизнь в этой вот комнате, в которой они долго жили и все ждали, когда дадут молодоженам новую квартиру, и вот они переехали, и она осталась здесь, и грустно ей стало: время проходило быстро, жизнь торопилась…
Задумавшись, она заходила по комнате, потом развернула сверток, в свертке оказались две рубашки. Она стала припоминать, что хотела купить две, но не хватило денег.
«Обманулась, — сообразила Федора, опуская руки, вспоминая сразу продавщицу, которая была чем-то недовольна и так небрежно швырнула ей сверток. — Так ей и надо. — Федора припомнила даже узкую руку продавщицы, длинные ее, нервные пальцы с золотистыми фасолинами ногтей. — Это ее научит».
Она представила себе, как девушка будет искать рубашку, переворачивая все вверх дном. В первое время ей приятно было думать, что та невозмутимая продавщица будет в замешательстве, растерянности.
— Можно зайти? — спросили за дверью.
Это был сосед. Он не стучал, а подходил к двери и спрашивал: можно зайти?
Федора наставляла его, как могла, пытаясь отучить пить, на что он отвечал:
— На свои кровные.
Она рассказывала ему страшные случаи, якобы некогда случившиеся с пьяными, а он в ответ только улыбался.
— Тебе тридцать пять лет! — возмущалась она. — А ты ребенок.
— И хорошо.
— А жена?!
Сосед суровел, переставая улыбаться. Жену он любил.
Федора рассказала соседу про рубашки.
— Правильно, — отвечал он, проводя по заспанному, заросшему лицу пятерней. — Учить их надо, народ-то! Дармоеды! Распустили их!
— Как учить, Димка?
— А вот как ты сделала! Пусть понервничает, потрепыхается, рублевая душа! Учить народ надо.
Она показала ему рубашки. Он потрогал, похвалил. Задумался. Она поняла: он вспомнил жену. И пожалела его:
— Зачем, Димка, пьешь? Понимаешь, пьянство — хуже свинства.
Сосед хлопнул дверью и вышел. Федора подошла к окну.
Белесые полосы на небе, багрово подсвеченные с боков, протянулись до горизонта, от них воздух был пронизан тонкой розоватостью, бледным румянцем покрылся снег, острее обозначалось все вокруг.
Федора вновь вспомнила продавщицу: «Может быть, у нее была ссора дома, и поэтому она такая рассеянная. Ей ведь не до меня в такой момент. А потом спохватится, начнет искать рубашки, и пожалуйста, еще неприятность». Опять представилось, как девушка ищет рубашку, волнуется, теряется и, наконец, плачет. И все это из-за нее, Федоры.
«Да что она плохого мне сделала? — спрашивает себя Федора. — Что? Подала не так? Не улыбнулась? Но если у нее на самом деле неприятность, ведь показалось же тогда, что она о чем-то думает». И Федора поругала себя за то, что ей вначале понравилось, когда представила, как продавщица будет расстроена. А потом что? Она подарит Толику ворованную рубашку?
В дороге она все еще возмущалась собой, тем, что ей пришло в голову проучить продавщицу.
В универмаге, в детском отделе, стояли двое — муж и жена и рассматривали ползунки. Федора поискала глазами ту, высокую продавщицу, но ее не было, а маленькая, в синем халате, стояла, облокотись о полку.
Федора постояла подле прилавка, затем спросила:
— А где высокая девушка?
— Что вы сказали? — не расслышала продавщица в синем халате.
— Где высокая девушка? — переспросила Федора.
— Людка, что ли?
Федора пожала плечами, положила на прилавок сверток.
— Верзикова?
— Ну да, наверное, а где она?
— Ой, вы знаете, — продавщица нагнулась к ней, — расстроилась. А вы ее знакомая?
Федора опять пожала плечами. У нее загорячилось в голове, и она подумала, что все это произошло, видать, из-за рубашки.
— Нет, но я рубашку принесла, — виновато сказала Федора. — Сегодня брала у той, высокой.
— У Людки, что ли?
— У нее, — подтвердила Федора, краснея и теряясь, как маленькая.
— Вот с ней и решайте, — ответила продавщица, округляя глаза и рукой делая так, будто отталкиваясь от Федоры. — Я ничего не знаю. Вот с ней и решайте, идите к директору. Он говорил. А я ничего не знаю. Я знать не хочу, что у вас там с ней. С ней решайте.
— Но я взяла, а не посмотрела, — оправдываясь, Федора пододвигала к ней сверток, а девушка повторяла:
— Вот с ней и решайте.
Федора взяла сверток, подошла к кассиру. Женщина посмотрела чек.
— Вы, — сказала кассирша, — отдайте Верзиковой. А нет, то к директору сходите. Он просил направлять к нему.
И рассказала, как пройти к директору. Федора спустилась на первый этаж, затем в подвал и по узкому коридору, образуемому высокими штабелями ящиков, прошла к освещенной каморке, оказавшейся кабинетом директора.
— Конец работы! Приходите в понедельник, в одиннадцать! — громко сказал мужчина, захлопнув дверь.
Федора повернула к выходу. Наверху гремел звонок, суетились продавцы. Остановившись и над чем-то раздумывая, Федора опять собралась подняться наверх, но кто-то крикнул:
— Гражданка! Гражданка! Магазин закрывается!
На улице потемнело. От автомобильных фар и ночного освещения темнота казалась рваной и дрожащей, и все будто заполнилось странным жидким светом. Рыжие по краям облака, тяжело провисая брюшками, медленно плыли над Москвой, будто что-то высматривая среди громоздившихся домов.
Федора пришла домой усталая.
— Любка приходила, — сказал сосед, появляясь в дверях. — Ругалась, — добавил немного погодя он.
Федора бросила сверток на кровать.
— И муж ее приходил, — продолжал сосед, переминаясь с ноги на ногу. — Сказал, ты всегда опаздываешь, а Толик ревет, ждет тебя.
— А ведь за дело ругают, — оправдывалась Федора, переодеваясь, озабоченно бегая по комнате.