Доктор положил трубку, огляделся.
— Ну что, Даша? Как жизнь?
— А ваша как?
— Вот дочку пришел встречать. — Он улыбнулся радостно и кротко. — Среднюю… Сорок седьмым должна прибыть. Девятый вагон…
— На Севере которая?
— Да. В Сыктывкаре.
— Господи, и назовут же город! Как вы его выговариваете?
— Тренируюсь.
— На дворе трава, на траве дрова, — сказала Даша и засмеялась. Но тут же смолкла — вошла новая врачиха.
Новая врачиха доктора недолюбливала. Особенно после того, как, увидев ее зеленоватые, по моде подкрашенные веки, он решил, что у врачихи ячмень. Она приехала сюда вслед за мужем, партийным работником, и кляла судьбу за то, что ее забросило в этот край. Ей не нравилось здесь все, и тем более злил ее доктор, которому все здесь нравилось. Впрочем, он этого не замечал и улыбался ей так же радостно и кротко, как всем другим.
— Как дела, коллега? — спросил он.
— Подшиваются.
— Что-что? — не понял доктор. Он не знал, что сейчас это модно — так отвечать на вопрос «как дела?».
Врачиха молча заполняла какой-то бланк, и он не стал переспрашивать. За окнами медленно тянулся товарный состав. В стеклянном шкафчике поблескивали запасные стерилизаторы, хирургические ножницы, щипцы, шприцы разной емкости. На отдельной полочке стояли бутылки с эфиром, спиртом, камфарой. В закрытой нижней части хранились лекарства, которые разлагаются на свету. Медпункт состоял из двух помещений — амбулатории и хирургии, где был даже операционный стол, его чаще использовали для перевязок. Это был образцовый медпункт, его детище, которым он гордился. Его последнее рабочее место.
— Вот дочку пришел встречать, — сказал он. На этот раз врачихе. — Сорок седьмым должна прибыть, девятый вагон…
— Сидите, пожалуйста, — разрешила врачиха и вышла. Она подумала, что он извиняется за свое пребывание в медпункте. Это ей льстило.
А ему хотелось поделиться радостью — дочка приезжает!.. Дети их не слишком баловали, раз в год заглянет кто-нибудь на денек-другой. Писать тоже ленивы. Когда им хорошо — молчат, а плохо — они тут как тут. И сейчас его беспокоило, что приезжает Лида. Правда, в телеграмме указано, что проездом. Возможно, отдыхать едет. Она у них самая невезучая. Хворала много с самого детства, замуж не вышла. Потом влюбилась в женатого…
— Ну, Даша, пора, — сказал доктор. До поезда было еще минут десять, но ему не сиделось. — Если будет много вещей, ты до автобуса проводишь нас…
— Провожу, провожу… Ступай.
Она говорила ему когда «вы», когда «ты». «Вы» относилось к доктору, которого она знала прежде, «ты» — к этому кроткому старику в черной железнодорожной шинели. Ей, Даше, самой интересно было глянуть на их Лиду. Она помнила ее малорослой девочкой с тонкими косицами, одна лента всегда развязана. Потом девушкой, приезжавшей к родным на каникулы, тоже смотреть было не на что. И вдруг слух прошел — эта Лида, невидная, чужого мужа увести хочет.
Доктор ходил по платформе, нервничал. Лиду любил он больше других детей — младшего сына и старшей дочери. Потому ли, что Лида была на покойницу мать похожа, а те двое на него. Такие же смуглые, темноглазые, шустрые…
Сорок седьмой фирменный назывался красиво — «Черное море». Вот он уже показался вдали, и замелькали голубые вагоны — черноеморе, черноеморе, черноеморе… У доктора зарябило в глазах.
— Аккурат против медпункта, — услышал он голос Даши.
А Лида уже стояла в дверях девятого вагона, сероглазая женщина с усталым лицом. Чемодан у нее был совсем небольшой. Чемодан и дорожная сумка.
Когда доктор и Лида наобнимались, Даша хотела взять чемодан, но Лида ей не дала:
— Спасибо, Даша. — Она обернулась к отцу: — Папа, я не одна.
И тут старый доктор и Даша поняли, что человек в голубой рубашке, который стоит возле, мнет кепку, приехал не сам по себе, а вместе с Лидой.
— Познакомьтесь, — сказала она. — Мой муж Сева…
— Сева, — сказал человек в голубой рубашке и протянул доктору руку. — Сева, — повторил он и пожал руку Даше.
Доктор смотрел на него снизу и кротко улыбался. Рядом с рослым Севой он выглядел еще меньше.
— Это Лидочки вашей муж! — крикнула Даша. Ей показалось, что старик ничего не понял.
Но доктор молчал от волнения.
— Пойду позвоню маме, — сказал он. — Надо ее подготовить.
Дверь из медпункта на перрон была открыта. В амбулатории никого не было. Он снял трубку, сказал тонким от возбуждения голосом:
— Верочка, это я…
Она сразу заговорила о том, что пирог плохо печется. И что она порезала палец, когда чистила рыбу, а в доме кончился йод… Он терпеливо ждал. И наконец она спросила:
— Так что, ты ее встретил?
— Она с мужем, — сказал он. — Она приехала с мужем!
Их поместили в проходной комнате. Посредине под оранжевым абажуром стоял обеденный стол. Он был куплен давно, с расчетом на большую семью. И сейчас Лида сидела на своем месте — спиной к телевизору, лицом к окну. Непосвященный Сева занял место старого доктора, но был тут же с него выдворен и усажен рядом с Лидой на табуретке. Его это удивило — еще два стула были свободны.
— Здесь сидит сестра Катя, а здесь брат Толя, — объяснила Лида. — Они здесь сидят раз в тысячу лет, но их места неприкосновенны. И твоя табуретка отныне принадлежит только тебе — посягнуть на нее не посмеет никто.
Она с грустной нежностью смотрела на родителей, так постаревших за этот год, суетившихся вокруг нее и Севы, который им сразу понравился. Мать высказывала это вслух, глядя на него почти восторженно.
— Какой он большой! — говорила она, разглядывая Севу, как будто он неодушевленный предмет. — Мужчина должен быть большим и добрым… Вы добрый, Сева? Он добрый, я знаю! Завтра я вам расскажу историю нашей семьи… Лида не может так рассказать, ей было всего шесть лет… Ивась, тебе нравится Сева? Почему же ты молчишь? Всегда он так — улыбается и молчит. Знаете, Севочка, что сказала Лида, когда ей было шесть лет? «Наш папа не такой дурак, чтобы на тебе жениться»! Такая была чудесная крошка. Правда, Ивась? Смотри, какие у Севы музыкальные пальцы… Электрик? Это замечательно. У нас испортился утюг. Вы сможете починить утюг?.. Нет, нет, конечно, завтра! Сейчас вы будете отдыхать… Возьмите еще рыбки, Севочка! Это наша южная рыбка, у вас такой нет. И у нас такой нет. Это нам один пациент достал. Папин пациент, Лидочка. Да, бывший, конечно… Узнал, что ты приезжаешь. Наш Иван Петрович тут известный человек. С ним весь город здоровается, идем — даже неловко, как с артистом каким-нибудь знаменитым. Ничего я не хвастаюсь! И среди врачей есть свои артисты! Артист, по-моему, это любой человек, который свое дело делает хорошо. Вы согласны со мной? Сева, достаньте с полки вон тот словарь… Мы с папой, когда спорим, всегда проверяем по словарю…
Сева слушал болтовню старушки с добродушной снисходительной улыбкой, отдавая в душе предпочтение молчаливому доктору. Для себя он уже определил родителей Лиды как невредных старичков-маразматиков и приготовился до конца играть роль доброго и сильного великана. Тем более что терпеть их общество предстояло лишь сутки — завтра вечером они с Лидой уедут дальше, на юг, — в свой профсоюзный санаторий.
Закуски на столе хватало, чего было маловато, так это выпивки — одна бутылка кагора на всю компанию. Впрочем, старички только чокались. Лида пила, но мало — стеснялась. Там, в Сыктывкаре, они пили напитки покрепче почти на равных. На трезвую голову, может, и не получилось бы ничего. Трезвая голова больно рассудочна. Итак, если рассудить, — она старше его на пять лет, заведует лабораторией. Ее бабы отговаривали, его — ребята… Все же решили оформить брак. Заявление подали, а там видно будет. Конечно, фасад слинял. Что вы хотите — сорок лет!.. Но если ее, Лидку, покормить да поджарить на солнышке, она еще в норму войдет будь здоров!
Часы в деревянной резной оправе мелодично пробили десять раз. Эти часы подарили отцу, провожая его на пенсию. Они стояли высоко, на книжном шкафу, отбивая время каждые полчаса, а в полночь и в полдень еще и с курантами. Заводить их нужно было раз в месяц — пятьдесят поворотов ключа. Лиде приходилось при этом присутствовать. Отец осторожно снимал часы с книжного шкафа, мать байковой тряпочкой обтирала с них пыль. Отец садился, мать становилась возле него, и начиналось священнодействие. Отец поворачивал ключ, а мать говорила «раз», отец поворачивал снова, мать говорила «два». И так пятьдесят раз.
Лида пыталась убедить их, что это может делать один человек, но они с возмущением это отвергли. Они слишком привыкли все делать вдвоем за тридцать пять лет. Внешне как будто разные — отец застенчивый, молчаливый, мать хлопотливая, говорунья, — они были похожи, потому что смотрели на мир одинаково, с доверчивой детской радостью, ожидая от жизни только одних подарков. И Севу восприняли как подарок… А ведь она привезла его к ним на родительский суд, потому что сама не знала еще, что решить. Когда-то, лет пять назад, провожая ее на вокзал — она гостила у них после того, как решила порвать с Вадимом, — отец сказал ей слова, которых она не могла забыть: «Девочка моя! Кроме любви, существует еще организация жизни!..»
Вспоминая эти слова там, у себя на Севере, она думала об отце. Когда он, вдовец, женился на этой маленькой смешной женщине с черными блестящими глазами на живом некрасивом лице, любил ли он ее? Ведь их родная мать, говорят, была собой так хороша, и если бы не погибла третьими родами, жила бы с отцом до сего дня.
Нет, это не был брак по любви. Овдовев, отец свою жизнь организовал и как бы советовал Лиде сделать то же.
Спать легли рано. Старики у себя, а Лида с Севой на широком диване в проходной комнате. Сева сразу заснул, а Лида долго ворочалась. Старики тоже не спали, отец осторожно шуршал газетой, слышался шепот: «Ивась, хочешь конфетку?» Часы отбивали время, рычал, включаясь, холодильник, что-то потрескивало — не то отклеившиеся обои, не то половицы.
Ах, как сладко спала она когда-то на этом широком диване в родительском доме! Сюда приезжала она студенткой после экзаменов и зачетов, отъедалась и отсыпалась. Потом приезжала сюда выплакаться — когда поняла, что с Вадимом надо кончать.