гонов на плечах. А последний раз, весною кажется, примчал он даже в машине, в такой же в точности, в какой заезжал прежде за хозяином по утрам веселый курносый шофер в кожаной куртке. Только у этой его машины, от той, хозяйской, в отличие, повсюду — и спереди на капоте, и по бокам на дверках — нарисованы были квадратики да за ветровым стеклом по-кошачьему горел зеленый огонек.
В тот свой последний приезд старший хозяйский сын выбрался из кабинки в обыкновеннейшей клетчатой рубашке с закатанными по локти рукавами. В столь же обычнейших клетчатых рубашках мимо их дома с весны по осень хаживали многие местные по утрам за поселок к заводу, где вставали высоко трубы литейки, выбрасывая из цехов желтый дым, а вечерами — обратно в поселок.
Он, старший хозяйский сын, один тогда из всех в доме был отчего-то весел и смеялся даже чаще, громче и свободнее прежнего. Накручивая на палец тонкую медную цепочку с ключиками, он много в тот свой последний приезд ласкал ее, Гайду, и от его коричневых рук тепло пахло машиной. В тот раз, уезжая от стариков весьма скоро, даже и не откушав в гостиной, где хозяйка взялась было на стол накрывать, он посадил с собою в машину и ее, Гайду.
Они проехали через весь поселок к своротке на широкую, прямо через леса проложенную дорогу, которая никуда не отворачивала и по которой в обе стороны проносились мимо огромные пыльные машины. Здесь, у своротки, остановив машину, старший хозяйский сын закурил папироску, открыл дверку и легонько, ласково взлохматил шерсть ей, Гайде.
— Ну, иди-иди, друг человека! — улыбнулся он на прощание и подтолкнул к дверям.
Гайда преданно и жарко лизнула эту огромную коричневую и теплую его руку, насквозь пропахшую машиной. Затем присела она на обочине дороги, а он, перекинув папироску из угла в угол улыбающихся губ, весело подмигнул, хлопнул дверкой и покатил по тракту. Гайда долго глядела, пока возможно было, за этой его машиной, которая быстро, быстрее всех других, как ей казалось, убегала вдаль по дороге, то и дело помаргивая левым красным огоньком…
А возвращаясь, у крайних домов поселка Гайда опять повстречала бездомную суку, и опять черная эта сука, как тогда, когда старшего хозяйского сына в далекое теперь лето провожали на станцию, долго, до самой почти усадьбы, бежала следом, нисколько не пугаясь, и Гайде отчего-то было неимоверно унизительно, что она уже стара и дряхла, и она старалась бежать на виду у этой суки как можно бойчее и быстрее, хотя и не могла уже ее обмануть.
Все лето ждала она старшего хозяйского сына, прибегая иногда к своротке и с тоскою глядя на огромные пыльные машины, проносившиеся мимо. Иногда с той стороны, куда укатил весной старший хозяйский сын, и верно, показывались такие же машины с квадратиками на капоте и дверках, но хоть и сидели в них часто нестарые и веселые люди с коричневыми лицами и в клетчатых рубахах, все были это не те люди, и машины пролетали мимо своротки к поселку. Однажды, правда, почудилось Гайде, что будто бы в одной такой машийе ехал он, кажется старший хозяйский сын, но и та машина тоже промчалась мимо, как и все другие….
По ночам становилось в доме тихо, и, вытягиваясь на подстилке, которую уже давно никто не вытряхивал, и подобрав под себя лапы, согревая их теплотой собственного дряхлеющего тела, Гайда подолгу слушала ночные шумы и шорохи огромного и опустевшего нынче дома и звуки сада и улицы, что продолжали жить за стенами этого дома. Ей казалось, что все различает она по-прежнему хорошо, что слышит, как безнаказанно шныряет по усадьбе бездомная сука, как затихают вдалеке на стылой земле последние шаги последних прохожих и как по подъездам двухэтажных коммунальных домов шепчутся молодые мужчины и молодые женщины.
Но все это, в сущности, казалось ей только, потому что были это все лишь шумы ее собственной памяти, заполненной событиями и впечатлениями прожитой жизни, были это зачастую и одни лишь воображения, и снилось только ей все это, и в этом смешении всего, что было когда-то с нею самою, с тем, чего, может, и вовсе с нею не случалось, но что могло происходить и происходило даже с другими, с ее предками, хотя бы передавшими ей свою память, проходили долгие осенние ночи…
В первых числах октября Гайда почувствовала, что к ней наконец приблизилось ЭТО…
Она тяжело поднялась с подстилки на передние лапы, подтянулась и, сгорбившись, встала, долго, однако, никак не решаясь ступить первого шага и привалясь к стене, чтоб не упасть.
Но ЭТО становилось все ближе, и Гайда, осторожно стукая желтыми когтями по скользкому крашеному полу, боком касаясь из предосторожности стены коридора, добралась до спальни, откуда доносилось хриплое и усталое, как скрип износившихся давно половиц, дыхание больных хозяев. Дверь в спаленку была аккуратно притворена, и Гайда несколько раз ткнулась в нее мордой и чуть не упала, когда она неожиданно поддалась и распахнулась.
Мягко прошла Гайда по старому ковру, который помнила еще с той поры, как сама себя помнила, и, привычно проскулив, как поступала всегда, когда была в силе и когда требовалось выйти, потянула легонько за край простыни.
— Это ты, Гайда? — не скоро отклинулась хозяйка, высовывая из-под одеяла белую, пухлую, слабую свою руку с обломанными в непривычных домашних работах ногтями.
Гайда лизнула руку.
Хозяйка вытерла пальцы о простыню и снова руку спрятала под одеяло, а Гайда прижмурилась и отвернулась, чтобы словно бы не видеть, не знать всей этой брезгливости, с какою хозяйка прячет свои пальцы.
— Сейчас, Гайда, — тихо вздохнула хозяйка. — Ива-ан? — позвала она хозяина. — Собаку во двор выпусти…
— Она издыхает, — сказал хозяин вдруг с раздражением в голосе и так громко и чисто, словно вовсе и не спал только что. — Какой ей нынче двор?
— Выпусти, Ива-ан.
— Да что, делать мне, что ли, больше нечего? — хозяин на этот раз разозлился. — У меня у самого ревматизм.
— Ива-ан…
— Отстань! — с великой горечью сказал теперь хозяин. — Своих у меня заботушек хватает! — И он сел в кровати, свесив стянутые теплым исподним ноги. — Ты ее заводила для форсу, так за нею и гляди до конца. Все у тебя было, псины тебе лишь не хватало, а нынче одна эта тварь несчастливая осталась, но тебе ради нее пальцем собственным лень двинуть.
Гайда догадалась, что они, скорее всего, и вовсе про нее забыли в препирательствах и примутся, чего доброго, привычно спорить друг с другом, и потому тихо поскулила, напоминая о себе.
— И-эх! — клокотнул хозяин своей изношенной, истерзанной годами и личными обидами грудью, поглядел на Гайду, подхватил подушку и босой проковылял в соседнюю комнату-кабинетишко, где стоял у него обитый кожей диван.
Хозяйка тоже свесила с кровати свои ноги в голубых узлах испортившихся вен, прислушиваясь, как в кабинетике побрякивают стеклом. Но вот там скрипнули пружины дивана и чиркнула спичка. И тогда хозяйку всю затрясло, она вынула из-под подушки платочек и уткнулась в него.
Тем временем ЭТО стало еще ближе, а хозяйка словно бы про все, кроме своей горести, позабыла, и Гайда зарычала, принявшись царапать по ковру.
— Да уберешь ты собаку или нет?! — крикнул хозяин из своего уединения.
И лишь тогда хозяйка зашарила ногой по полу, отыскивая тапочки…
В прихожей возле самого уже порога Гайда запнулась о тяжелые осенние сапоги хозяина и упала. Хозяйка заторопилась, увидев, как бессильно старается она встать, скользя по полу лапами. Щелкнула замком, больно подхватила ее, Гайду, и Гайда очутилась мгновенно уже на холодных досках крыльца, матово покрытых голубым инеем. Замок щелкнул снова, и Гайда поняла, что отныне уже навсегда остается одна.
Сперва стало Гайде обидно и горько, что хозяйка так заспешила, видно испугавшись, что вдруг она, Гайда, вот-вот в квартире напачкает и придется потом убирать, хотя Гайда никогда, будучи здоровой, в доме не гадила.
Но времени, однако, никакого совсем уже не было в запасе…
А вокруг была тихая глубокая осенняя ночь. Все стыло в этой ночи, и словно бы слышно было даже, как стынет все это: дома, земля, деревья, воздух. Гайда осторожно ступила на первую ступеньку и вдруг сорвалась вниз, ударившись мордой о тротуарчик, ведший от дома на улицу. На кухне тотчас зажегся свет, и Гайда заметила, как хозяйка выглядывает в окно, на шум, вероятно отыскивая глазами ее, Гайду, да все, наверно, никак не может увидеть. Но вот свет на кухне погас столь же внезапно, как и зажегся, и Гайда поднялась на ноги, почувствовав, что следует хорошенько спешить: вот-вот уже…
Ей отчего-то представилось, что вскочила она легко и быстро, как бывало раньше, но в действительности она сперва долго царапала по доскам тротуарчика, соскребывая свежий иней, пока наконец-то не поднялась и не встала, покачиваясь на непослушных лапах…
Гайда вышла на улицу и направилась мимо спящих домов, мимо изморозью покрытых штакетников, мимо коченеющих в палисадниках рябин, на ветках которых, как спящие птицы, неподвижно стыли сейчас гроздья сморщившихся поспевших ягод. Она устремилась туда, где за поселком, за пологими, вдоль и поперек нагороженными горбами холмов начинались обширные, почти бескрайние болота, за которыми всегда скрывалось по вечерам солнце.
И было вокруг необыкновенно стыло и пустынно.
От месяца далеко вперед высветилась разбитая в непогодь грузовиками центральная поселковая дорога, остро затвердевшая наезженными колеями. За штакетниками по обеим сторонам улицы поблескивали искорками легшего на землю холода выкопанные огороды с торчащими из грядок то здесь, то там капустными кочерыжками, со спутавшимися среди прошлогодних виц стебельками давно обобранного гороха, с повсюду полегшими к зиме помидорными кустами, на которых пооставались красные-красные и белые тряпочки, какими кусты эти привязывали к колышкам, заботливо выдернутым до будущего года. И в домах тоже было тихо. Все живое словно ушло куда-то до лучших времен, точно схоронилось в самое нутро земли этою осеннею, месяцем высветленною ночью, как укрылись и сами люди за стенами двухэтажных домов, надежно забившись в укромные постели.