И посреди всего этого была нынче Гайда совершенно одна.
Она бежала, тяжело дыша, и слышала, как тяжело и жарко дышит, и оттого казалось ей, будто не она на самом деле так дышит, а оно, ЭТО, настигая, мчится за нею, и она заторопилась тогда зачем-то, как только могла.
Так бежала она долго, столь долго, что ей начало уже чудиться, будто оно отстает, что не слышно уже его, что, наконец, просто освобождается она от всего лишнего и становится, как никогда прежде, столь свободной, что ей уже не требуется ничего больше привычного, без чего раньше представлялось так трудно обходиться, — ни вечерней веранды, ни скупой ласки, ни чистой подстилки. Она брела, еле переставляя больные лапы, и ей чудилось, будто она еще сильная и могучая собака, как в молодости, только, пожалуй, поопытнее, чем тогда, что для нее лишь нынче начинается какая-то новая, беспокойная, неведомая жизнь, которою вокруг нее жили постоянно, оказывается, все другие и все другое… Но в действительности тело ее покидала сейчас всякая жизнь совершенно, и та, остатками которой она все еще жила, и та, жить которою она еще стремилась.
Она взбежала на пологие эти горбы за поселком, по которым изворачивалась дорога, и увидала темно отблеснувшие, холодные плесы болот, тихий, застывший и таинственный мир камышей, диких и настоящих, непохожих на те, какие для украшений хозяйка ставила в вазы, и вошла в изгнившие на корню болотные березы, просыпавшие сухие и желтые свои листья на все вокруг, на камыши и плесы.
Дальше направилась она вниз, к этим болотам, спотыкаясь о неровно затвердевшую землю, падая время от времени и бесчувственно уже стукаясь мордою, но ей все продолжало казаться, будто летит она по воздуху, едва касаясь поверхности земли комками мягких и легких лап. Как некогда…
Свернув с дороги, прошла она жесткой и колкой застывшей травой и остановилась вдруг, догадавшись, что идти дальше некуда, что пришла наконец к тому, к чему стремилась.
Было вокруг необычайно волшебно и тихо, как не бывало никогда раньше, и еще строже и необыкновеннее, чем когда оказалась она в одиночестве на крыльце огромного, наполовину давно опустевшего гулкого дома.
По поверхности воды у берегов, у посверкивавших изморозью тростников и камышей, мерцал уже первый, к утру на глазах нарождающийся ледок, схватывая просыпавшиеся в воду листы, а в глубине плеса, у кочей, еще только-только возникал легкий, как дух, туман, который к утру совсем сокроет болота и тихо и покорно исчезнет вдруг над гладью розовой слепящей воды, едва поднимется из-за леса новое солнце…
И вдруг Гайда увидала совсем неподалеку перед собой бездомную черную суку.
Сука сидела на земле, твердо расставив передние лапы, готовая в любой момент вскочить, и глядела на Гайду, чуть скосив морду и посверкивая зеленоватыми осторожными глазами. И Гайда сообразила, что — все, что теперь пришло к ней ЭТО…
У нее подкосились лапы, и она упала, уткнувшись мордой в пустоту впереди себя. Краешком глаза Гайда еще видела, как черная сука тотчас же встала, отряхнулась и, виляя хвостом, осторожно направилась к ней, Гайда зарычала, но, впрочем, так показалось ей только. В действительности же скрутили ее судороги, морда оскалилась. И, словно будучи уже где-то далеко-далеко от всего своего околевающего тела, Гайда в последнее мгновение почувствовала вдруг, как бездомная грязная сука, которую она всегда отгоняла от усадьбы и от самой себя, будто бы лижет теперь ее, Гайду, и жалобно, точно зовет, поскуливает и виляет хвостом. И Гайде самой захотелось тогда скулить жалобно и благодарно и лизать самой примиренно ее, эту бездомную суку, которая все эти годы жила повсюду вокруг где-то какою-то иною, голодною и доброю жизнью, и теперь жалеет ее, Гайду, за нечто такое, за что совсем, может быть, жалеть никогда и никого не следует…
Но казалось лишь все это Гайде. Она была уже совсем далеко-далеко где-то ото всего своего совершенно непослушного теперь тела, или, вернее, ее уже нигде больше не было…
Андрей СкалонХозяйка
Домом приезжих заведовала невысокая черноглазая женщина в клеенчатом мужском плаще с погонами, в резиновых сапогах, крепко обнимавших голые смуглые икры. Она забежала рано утром, безжалостно разбудила единственного постояльца, свернувшегося по-собачьи под тонким для сибирской ночи, истершимся на долгой службе одеялом цвета истоптанной осенней травы, получила полтинник и оставила под графином на большом стеклянном блюде квитанцию.
Она уже уходила, когда постоялец встряхнулся ото сна и предъявил законную претензию:
— Белье-то менять надо! Иначе это черт знает что получается!
У него были: худая длинная шея, худые костистые плечи под синей обвислой майкой, очки на столе, на стуле — пиджак с университетским ромбиком. На перекладине того же стула безвольно и скромно висели сморщенные носки, но в глаза они не бросались, тушевались под гордо оседлавшим стул пиджаком.
— Менять мне нечем, а вот вы бы ноги вытирали! Эвон у вашей койки ошметьев-то! — Глаза хозяйки сверкнули гневом и женским презрением к студенческой худобе постояльца.
— Неладно что-то в сфере обслуживания на селе, — подумал вслух постоялец, — ночлежка какая-то! Черт побери!
— Уходить будете, крюк накиньте, тут щелочка имеется, снаружи… Щепочку возьмете, щепочкой накинете, ладно?
— Нет, вы мне лучше скажите, где у вас жалобная книга? — прорычал негустым голосом молодой человек в занавеску, за которой скрылась хозяйка.
На беду, его услышали. Хозяйка широко откинула занавеску, засаленную от пола до потолка и оттого тяжелую, как златотканый театральный занавес.
— Тут она у меня! — сказала хозяйка и два раза хлопнула себя по плащу сзади.
После этого хозяйка окончательно исчезла и больше не появлялась…
Автобус сломался, и молодой человек был вынужден вернуться в Дом приезжих. С ним вместе с автобусной остановки пришли туда еще трое — два, как сразу выяснилось, заготовителя и третий — усталый, с набрякшими подглазьями толстяк, которого молодой человек сразу определил в районные работники средней руки.
Молодой человек поторопился и первым достиг гостиницы, чтобы захватить те простыни, на которых уже ночевал. Это ему удалось, он удовлетворенно развернул «Неделю» и сел в угол к свету.
Заготовители достали по бутылке водки и развернули другую газету, самобранку с колбасой, постной ветчиной, домашнего изготовления, сыром, чесноком, огурцами, одним большим помидором драгоценного среднеазиатского происхождения, луком (нежно-лиловые удлиненные чищеные головки) и холодными даже на взгляд от застывшего на них жира котлетами.
— С народом теперь разговаривать не придется до завтрашнего полдня, значит, и выпить можно, авторитету не уронишь, — сказал один заготовитель другому.
Районный работник тоже достал кое-какую закуску магазинного характера и потому победнее заготовительской и по приглашению состыковаться состыковался с заготовителями. Молодой человек с ромбом на груди был непьющий и остался сидеть со своей «Неделей» в теперь уже темном углу, где читать приходилось, напрягая зрение.
В одиннадцать часов свет погас, и, не успев оживиться, все разошлись по своим кроватям, но только улеглись, как свет сам собой и зажегся. Тогда решено было его выключить, настроение сдвинулось, остро слышал запах водки и вкусной дорожной еды, он совершенно случайно по небольшой временной гордости отказался, когда его пригласили, а второго приглашения не последовало, и он засыпал теперь голодным.
Затопали на крыльце, обивая с сапог грязь. Пришел еще один постоялец, бесцеремонно посветил фонариком по койкам, высветил свободную, разулся, спросил желающих выпить. Молодой человек в ответ саркастически ухмыльнулся в темноте, остальные просто промолчали.
Немного погодя булькнуло, на слух, из чекушки, захрустел малосольный огурчик, потом еще булькнуло, почавкало колбасой, вспыхнула спичка. На мгновение в пятнах света и глубоких теней возникло странное лицо, будто волшебник на миг вызвал его из привычного небытия или, на худой конец, ловкий фокусник-гастролер, работающий с какой-нибудь говорящей головой, хитроумно высветил в щелястой темноте плохонькой провинциальной сцены лицо своего помощника, поразил, удивил и снова спрятал его от зрителей.
Успокоительно потянуло колеблющейся плоскостью по самой середине комнаты запахом «Беломора».
Еще немного, и создавшаяся, кем-то подготовленная ситуация могла бы погибнуть в самом зародыше, недосоздавшись, не созревши и не разрешившись, задохлась бы во всеобщем храпении — даже нервный молодой человек уже успокаивался и начинал подремывать, — если бы новый ночлежник не заговорил вдруг в темноте как потусторонний дух и не рассказал бы неведомо кому, неведомо зачем детективную историю, прервавшись, однако, в самом ее начале риторическим вопросом: «Извиняюсь. Спать никому не мешаю?»
Молодой человек тут же ответил за всех с ноткой противоречия, каковую от рождения, видно, имел дар подпускать и ко всякому слову своему, и ко всякому своему дыханию:
— Нет, почему же, пожалуйста!
В Задуваеве вдова жила, без мужа. Это двести пятьдесят километров по Сибирскому тракту. Звали вдову Суетиха. Муж ее, Кондрат Степанович, перевернулся с трактором, лесом его жмякнуло, он и помер, поболевши. Кондрат помер, и пошла Суетиха по рукам. Без мужика, понятно, сорвалась с цепи, закрутилась. Дом у них был просторный, новый, высокий, с подклетью на российский манер, потому что сам Суетихин был из России и у них там в области, если кто бывал, такие дома ставят, двор обязательно крытый. В Задуваеве у нас много народу сборного, сибиряков даже меньше. Все удивлялись — зачем так строишь, Кондрат? Работы сколько и лесу пропасть! Корове, говорит, лучше, тепло, снегу во дворе не лежать, не чистить снег-то. А сырости летом не будет, если закрыто? Летом и чистить надо, зато и мух не будет, слепня, паут